"The Austrian: Book Two"

Вена, февраль 1939 - Вы со мной спорить вздумали?! - высокий голос Гейдриха прозвучал ещё противнее по телефону. Я невольно поморщился. - Нет, группенфюрер. Всего лишь указываю вам на тот факт, что мы теперь с вами одного ранга, и вы не в положении мной командовать, как раньше, - не без удовольствия проговорил я. В последующие тридцать секунд всё, что я мог слышать, было его гневным сопением на другом конце провода, в течение которых он скорее всего пытался сосредоточиться на своих дыхательных упражнениях, чтобы не разразиться потоком ругательств, как он всегда это делал, когда я ещё был его подчинённым. Я же смаковал сладкий момент триумфа, изучая свои ногти с самодовольной ухмылкой. Жаль, что Отто рядом не было; он бы точно уже прильнул ухом к трубке, слушая каждое слово и стараясь не захихикать в голос. Спустя ровно одну секунду я понял, что дыхательные упражнения не возымели желаемого эффекта. - Кальтенбруннер, ты хочешь, чтобы я самому рейхсфюреру позвонил, чтобы он отдал тебе прямой приказ?! А может, лучше сразу фюреру?! Так тебя больше устроит, австрийский ты кусок... - надо отдать должное его самообладанию: он всё же остановил себя в последнюю секунду. Я только надеялся, что он не услышал, как я прыснул со смеху; я и так уже чувствовал, что довёл его до предела. - Это совсем необязательно, группенфюрер Гейдрих. - Я всё же решил перестать его провоцировать. В конце концов, дойди сей разговор до ушей Гиммлера, тот вряд ли принял бы мою сторону вместо стороны его любимого протеже. - Я всего лишь пытаюсь вам объяснить, что, хоть я и понимаю вашу нездоровую одержимость вашим драгоценным Гестапо, но у меня действительно куча гораздо более важной работы. Внешняя разведка занимает сейчас всё моё время, а потому я вынужден отклонить ваше приглашение. - Кальтенбруннер, я ведь сейчас действительно позвоню рейхсфюреру! - прокричал уже не на шутку взбешённый шеф РСХА. Я отвёл трубку от уха, надеясь пощадить барабанные перепонки от дальнейших криков. Слава богу, он меня помиловал. - Группенфюрер, неужели я действительно нужен вам в Берлине? У вас же есть свои, прекрасно обученные люди, которые учили моих всего год назад их... ремеслу. - Я вложил как можно больше сарказма в последнее слово. - Только вот похоже, что вы превзошли моих людей в их "ремесле," как вы изволите это называть, группенфюрер. - Я почти услышал, как он скривился в нехорошей усмешке на другом конце провода. - Должен признать, я был весьма впечатлён вашими достижениями в области проведения допросов, мой дорогой коллега. И подумать только, что всего год назад вы и слышать не хотели о нашем "драгоценном Гестапо." Что случилось, вошли во вкус? Пока я был его подчинённым, он и вправду нарочно заставлял меня присутствовать при, как они это красиво именовали, "интенсивных допросах." Пытках, если перевести на простой язык. Я даже разработал собственную схему действий после первых нескольких раз, как гейдриховы агенты в кожаном появлялись у меня на пороге, чтобы запросить моего присутствия при случаях, "требующих особого внимания." Я отпускал их взмахом руки, лез за самым крепким ликёром в нижний ящик стола, и пил прямо из горлышка, пытаясь достигнуть того идеально сбалансированного состояния, когда я мог довольно чётко говорить и стоять, не шатаясь, но в то же время был бы достаточно пьян, чтобы просидеть на протяжении всего процесса, который иногда длился по несколько часов. Я никогда сам лично в процессе допроса не участвовал, только выходил в коридор каждые полчаса, чтобы снова глотнуть из фляжки, которую всегда носил во внутреннем кармане. Иногда, когда обвиняемый особенно упорствовал - или же был попросту невиновен - в попытке выбить из него признание гейдриховы люди засучивали рукава и теперь уже показывали всё, на что были способны их извращённые умы, и тогда уже всего алкоголя в мире было недостаточно. Никогда раньше я и представить себе не мог, что столько мерзких, отвратительных вещей можно было сотворить с человеческим телом. Я ещё хоть как-то сдерживал себя, когда они "работали" с относительно молодыми людьми; но вот однажды они притащили в подвал престарелого профессора из какого-то университета. Он сразу же признал с тёплой, виноватой улыбкой, что да, действительно прятал у себя на чердаке еврейскую семью, и что помог другой семье переправиться через границу. Он снова виновато улыбнулся, глядя мне прямо в глаза своими, светящимися умом и добротой из-за очков в черепаховой оправе, и объяснил, что как можно было им отказать, что с ними ведь были две девочки, которые были так голодны и напуганы... А у него внучки их возраста. Я никогда не смогу стереть это из своей памяти, то, как я дёрнулся от неожиданности, когда без всякого предупреждения один из гестаповцев ударил его прямо по лицу, один раз, затем второй и третий, разбивая ему очки и нос одним ударом крепкого кулака. - Любитель жидов! Предатель Рейха! Мерзкая свинья! - кричал агент, не обращая никакого внимания на стоны и мольбы старика прекратить. Я наконец очнулся от своего оцепенения и схватил размахивающего кулаками гестаповца за шиворот, оттаскивая его назад. - Немедленно прекратить!!! - я ощутимо встряхнул его для острастки, едва сдерживаясь, чтобы не врезать ему со всех сил. - Ты за что его бьешь?! Он же и так уже во всём признался! Гестаповца моя реакция, похоже, смутила и одновременно напугала. Он замер у меня в руках, слегка отклоняя голову назад, так, на всякий случай. - Чтобы проучить его, герр бригадефюрер. Приказы группенфюрера Гейдриха. Чтобы другим неповадно было. - Кому другим?! - снова заорал я ему в лицо. - Вы везёте его прямиком в лагерь! Кто, кроме других таких же заключённых, его увидит?! - Не знаю, герр бригадефюрер. Приказ группенфюрера Гейдриха... Похоже, они только это и знали: "приказы группенфюрера Гейдриха." Избить в кровавую массу всё, что идёт против нас и Рейха. Можно и не объяснять, что я избавился от них, берлинцев, при первой же представившейся возможности. Не хочется, конечно, признавать, что мой собственный весьма неуравновешенный характер был тому косвенной причиной, но если уж быть до конца честным, за тот один случай с тем коммунистом меня совесть ни разу не кольнула. Он был озлобленным и пренаглым до абсурда, и продолжал швыряться в нас оскорблениями, скаля гнилые зубы, как загнанный в угол пёс. Он и так-то был далёк от идеала образцового гражданина и без обвинений в коммунистической деятельности, и его криминальный "послужной список" вызвал бы зависть у самого закоренелого рецидивиста. Разбойные нападения в состоянии алкогольного опьянения; нарушение общественного порядка; нанесение тяжких телесных повреждений; изнасилования и прочая дрянь, из-за которой у меня и так уже чесались руки, была достаточным основанием для того, чтобы отправить его в Дахау без дальнейших разбирательств. Только тут он решил уйти с музыкой, подумав, что плюнуть на мой китель, едва я к нему приблизился и обозвать меня шлюхиным сыном было хорошей идеей. Я плохо помню, как сильно и как долго я его бил; помню только, как кто-то из гестаповцев боязливо протянул мне полотенце, чтобы вытереть окровавленные руки, пока я сидел на полу, тяжело дыша, напротив коммуниста, по прежнему прикованного к перевернутому стулу. Грудь его больше не двигалась. Я убил его голыми руками. Гестаповцы стали сторониться меня с тех пор, и вскоре слухи о моих железных кулаках достигли самого Берлина. Гейдрих злорадствовал конечно же, с издёвкой в голосе поздравляя меня с "вхождением в круг," и даже согласился отозвать из Австрии всех своих агентов, оставляя австрийское Гестапо под моим непосредственным началом. Ну а я решил использовать все те всё больше преувеличиваемые слухи в свою пользу. Вместе с Отто мы разработали следующую схему: посылать вначале вместо себя одного из местных гестаповцев к обвиняемому, который вместо допроса скармливал бедняге разного рода ужасы якобы о том, чем я себя забавлял в пыточных камерах. В большинстве случаев завидное воображение моих подчинённых, благодаря которому они наводились ужас на заключённых, производили нужный эффект, и те подписывали все необходимые бумаги, только бы не встретить меня вживую. Но в тех случаях, когда допрашиваемые упорствовали, мне стоило только показаться во всей своей, так сказать, красе в дверях допросной; продемонстрировать все два метра прездорового лидера австрийских СС, лениво опуститься на стул напротив них, чтобы получше разглядели все мои многочисленные шрамы и презлые чёрные глаза, а затем невзначай поиграть кинжалом у них перед носом. После краткого описания того, как я сначала отрежу им уши, затем прожгу сигаретой один из глаз и закончу тем, что полью бензином пальцы их ног, чтобы поджечь их секунд на десять, даже самые стойкие из них обычно начинали говорить. Не то, чтобы я и вправду собирался приводить в действие хоть одну из своих угроз, но ведь им-то этого знать не надо было, верно? В РСХА, например, все были более чем уверены, что я довольно часто подобным занимался, и даже находил некое удовольствие в том, чтобы изобретать новые способы, как заставить людей говорить. Знали бы они, что я всего лишь оказался отменным актёром. Гейдрих также разделял мнение своих берлинских коллег, и это-то и послужило причиной его звонка. Хоть он и основал СД, а позже и РСХА, ещё в тридцать втором, ему не давал покоя тот факт, что уровень моих успешных допросов превышал его, вот он и решил пригласить меня к себе, дабы "проинструктировать" его агентов в отношении моих методов. Естественно, я старался отвертеться от поездки всеми правдами и неправдами. - Кальтенбруннер? Вы всё ещё там? Его голос в трубке заставил меня стиснуть переносицу носа двумя пальцами. - Да. Да, я здесь. Хорошо, я приеду. Только на следующей неделе, если можно. Я и так работаю сейчас без выходных. - Как вам будет удобнее, - холодно ответил он. - Heil Hitler. - Heil. Занятый своими невесёлыми мыслями, я и не заметил, как рука моя сама потянулась к бутылке. Я отпил прямо из неё, не обращая никакого внимания на то, как больно коньяк обжег мне горло.