"The Austrian: Book Two"

Глава 3 Нюрнберг, апрель 1946 - Я - бывший шеф разведки, Генри, а соответсвенно отличаюсь определённой наблюдательностью. - Я приподнял бровь, не скрывая ухмылки от смущённого вида моего покрасневшего стража, который продолжал всеми силами отрицать, что ему понравилась одна из стенографисток, работавших в зале суда. - Просто пригласи её на свидание, всего-то дел. А то кто-нибудь другой пригласит. - Нет, она всё равно не пойдёт, - пробормотал мой застенчивый американский друг, снимая наручники с моих запястий. - Она же местная, а они нашего брата тут не очень-то жалуют. Ну, вы же понимаете, она - немка, а мы... так, оккупанты. - Что случилось с "освободителями"? - Да я же знаю, что для вас всех мы всё равно оккупанты. Она на меня и смотреть не захочет. - Я вот тоже подобное раньше думал, только об одной еврейке. - Что? - Генри сдвинул брови, думая, что наверняка не расслышал меня, и даже помедлили закрывать дверь в мою камеру. - Какой еврейке? - Никакой. - Я тряхнул головой, давая ему понять, что не хотел развивать тему, и лёг на свои узкие тюремные нары. - Просто пригласи девушку на свидание, ради всего-то святого! А не то я приглашу, а мне ещё ни одна не отказала. Генри прыснул со смеху и добавил, уже сквозь окошко двери: - Ладно, ладно, приглашу! Хорошо, что вас отсюда дальше тюремного двора не выпускают! - Что, так боишься здоровой конкуренции? Генри снова рассмеялся, а я так и остался лежать поверх тонкого шерстяного одеяла, воскрешая в памяти день, а точнее вечер, когда та самая еврейка, которая, как я подобно Генри был уверен не захочет на меня даже смотреть, вместо этого меня поцеловала. Моя трёхшёрстная кошка продолжала недовольно менять позицию на моих коленях, пока я пытался разобраться с многочисленными докладами, сложенными мне на стол ранее тем днём, чтобы сочинить из них что-то одно большое и путное для рейхсфюрера. Весь мой стол в моей берлинской вилле был завален кучей отчётов и статистик, и я раз за разом тянулся к новой папке к видимому неудовольствию моего мохнатого друга. В конце концов, не выдержав моей непрекращающейся "возни," она в раздражении запрыгнула с моих колен на крышку стола, глянув на меня с явным осуждением, и начала демонстративно вылизывать у себя под хвостом, будто одним этим выражая всё своё отношение к моему будущему докладу, да и к самому рейхсфюреру заодно. Я рассмеялся и почесал кошку за розовым ушком, приняв это за сигнал к перерыву, который давно бы уже надо было сделать. Я ступил на крыльцо, чтобы насладится моей сигаретой в душистом воздухе июньской ночи, всё ещё наполненной ароматом весны и цветущих вишен. Не знаю даже, что на меня нашло там, на веранде, и почему я вдруг почувствовал такую непреодолимую тягу стянуть китель с вешалки в прихожей, куда моя домработница, Элке, повесила его несколькими часами ранее, почищенным и идеально отглаженным. Я завёл машину и проехал к маленькой церкви неподалёку - единственной, которая, как я уже знал, не закрывалась на ночь даже несмотря на комендантский час. Столько раз я проезжал мимо неё по пути к моему новому жилищу, полученному впридачу к новому титулу шефа РСХА, но до сих пор так и не решился переступить через её порог. Той ночью я наконец собрался с духом и решил преодолеть один из своих главных страхов - впервые за несколько лет. Естественно, в столь поздний час я предполагал, что в церкви никого больше не будет; но, к моему огромному удивлению едва ступив внутрь, я заметил женщину, сидящую на одной из передних скамей со светлой головой, покоящейся на сложенных перед ней руках. Либо она молилась в такой крайне странной для молитвы позиции, либо просто смотрела на распятие; я не мог разобрать, потому как не видел её лица. Я подумал было не нарушать её покоя и уйти, но должно быть звук моих сапог на мраморном полу храма в идеальной, ничем ранее не потревоженной ночной тишине заставили её повернуть голову. Думаю, у нас были совершенно одинаковые выражения потрясённых лиц, когда наши взгляды встретились. - Герр обергруппенфюрер? - Фрау Фридманн? Мы оба немного неловко рассмеялись, и я решил хотя бы пожать ей руку перед тем, как уйти. Когда я приблизился к скамье, на которой она сидела, я не мог не заметить, что глаза её выглядели уставшими и покрасневшими, будто от недавних слёз. Она ничего не сказала и только погладила дерево скамьи рядом с собой, молча приглашая меня сесть рядом. Я тоже не решился первым нарушить молчание и опустился рядом с ней, только бросив ещё один вопросительный взгляд на её бледное лицо. - Не знала, что вы церкви любите. - Она наконец заговорила после паузы, затянувшейся на несколько минут. - Не люблю, - признался я. - Это мой первый раз... за несколько очень долгих лет. Она снова погрузилась в свои невесёлые раздумья, ничего не сказав в ответ. Меня мучило желание спросить, что так сильно её расстроило, и мог ли я что-нибудь для неё сделать, но в то же время чувствовал, что был не в положении совать свой нос в чужие дела. Кто я ей, в конце концов? Так, начальник, которого не очень-то любят. Вот так, не зная, что ещё придумать, я придвинулся чуть ближе к ней и накрыл её руку своей. Она дернулась от неожиданности, будто и забыла уже, что я сидел здесь рядом с ней, затем взглянула на меня каким-то до боли беспомощным взглядом, а потом молча переплела свои пальцы с моими, крепко сжав мою руку в своей. - Зачем вы здесь? - снова заговорила она через какое-то время, почти шёпотом. - Не знаю, - честно ответил я. - А вы? Она в ответ только неуверенно пожала плечом и задумчиво погладила мой большой палец своим. Впервые в своей жизни я не знал, о чём говорить, и тем не менее эти драгоценные моменты, преисполненные многозначительной тишины, были настолько интимными, настолько естественными, что никаких пустых слов и не требовалось, чтобы заполнить ненужные паузы. Всё, чего я хотел, так это держать её руку в своей и никогда больше не отпускать, и слышать её дыхание совсем рядом, созвучное до секунды с моим. Я приподнял наши сцепленные руки - единственное препятствие, разделявшие наши тела - и опустил их к себе на колени, придвинувшись вплотную к ней. Она двинулась мне навстречу в ту же секунду, и теперь мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, как два вдруг осиротевших ребёнка. - Вы ненавидите меня, не так ли? - спросил я, заметив, как вдруг дрогнул голос. - За что я должна вас ненавидеть? - За то, что я делаю. За то, кем я стал. Вы ненавидите мою работу, и меня вместе с ней. Поэтому вы и здесь. Приходите сюда оплакивать всех невинных, кого я отправил на тот свет, когда никто не видит. - Тогда и вы должны меня ненавидеть. За то, что я делаю, и за то, кто я есть. - Я никогда не смог бы вас возненавидеть, - честно признался я, больше самому себе, чем ей. Аннализа вдруг повернулась ко мне. - Даже будь я еврейкой? На самом деле? Мы смотрели друг другу в глаза в течение ещё одной невыносимо долгой минуты, её рука по-прежнему в моей, в такой опасной близости друг от друга, что я чувствовал её дыхание на своём лице. - А вы? Будь я убийцей? На самом деле, а не на бумаге? Аннализа молча вглядывалась мне в глаза, а я - в её, пока мы оба пытались вычислить, кто из нас лгал и в какой степени... и было ли нам до этого теперь какое-либо дело. Она медленно подняла руку к моему лицу, не выпуская другой из моей, провела пальцами по моей щеке, а затем поцеловала в угол рта с бесконечной нежностью. - Мне уже всё равно. - И мне тоже, - ответил я, прижимая её плечом к спинке скамьи, чтобы поцеловать уже по-настоящему.