"The Austrian: Book Two"

Глава 5 Нюрнберг, апрель 1946 Время после ужина всегда было самой тихой частью нашего дня. Большинство из нас, заключённых здесь военных преступников, старались отвлечь себя чтением; хотя были и те - согласно Генри - кто попросту лежал и смотрел в потолок в ожидании того, чтобы наконец-то погасили свет. Потому как я принадлежал к первой категории, я лежал, погружённый в какую-то крайне увлекательную шпионскую историю, которую мне щедро одолжил Генри, когда бывший Рейхсмаршалл Геринг вдруг обратился ко мне из своей камеры: - Кальтенбруннер! - Да? - Крикнул в ответ я, удивившись такому лояльному отношению к подобной перекличке нашей охраны. Обычно, перекрикиваться через коридор было строго запрещено, но, похоже, на Геринга правила не распространялись. Или же он попросту плевал на них, как всегда это делал, а охране это нравилось. Бывшая правая рука самого фюрера и герой Люфтваффе, с его пренаглой манерой поведения и презрением к правилами какого бы то ни было рода, вызывал необъяснимое восхищение не только у охраны, но и у гражданского населения - немецкого, и даже британского и американского. Не скрывая своего изумления, Генри однажды поведал мне о количестве писем "поклонников," которые Геринг получал чуть ли не со всего света. Не то, чтобы бывшему Рейхсмаршаллу позволяли их читать, но сам факт, что всё его хамство, обращённое на прокурора в суде, да и в целом все издевательства над представителями союзного трибунала завоевали ему такую популярность, стоил того, чтобы его отметили. Психиатры, и те проводили с ним большинство своего времени, пытаясь разгадать загадку только родившегося на свет феномена - нездоровый интерес народа к нацистскому режиму. Я и сам не раз задавался вопросом, как могли люди, которые по-прежнему зализывали раны, нанесённые этим самым режимом, выражать такую поддержку одному из верховных лидеров нацистской Германии, написывая вещи вроде "Молодец, Геринг!" и "Так держать, Геринг! Покажи им всем!" Казалось, будто одной его харизмы и наглости, от которой у людей захватывало дух, было достаточно, чтобы ему простили все те жизни, что он, как представитель этого режима, разрушил. - Он действительно весьма неоднозначная личность, - признал однажды доктор Гольденсон, когда я спросил его мнение о бывшем Рейхсмаршалле. - Крайне интересный собеседник, когда мы беседуем об обыденных вещах. Он любит рассказывать мне об интересных случаях, произошедших с ним на охоте, о теннисе, о своих днях в Люфтваффе, когда он стал асом... Но при всём этом, будучи этаким добряком с кучей шуток в кармане, его совершенно не заботит то, в чём его обвиняют. Понимаете, ему нигде и не кольнуло, когда вам в суде демонстрировали все те документальные фильмы. До сих пор открыто клянёт сопротивление Вермахта на чём свет стоит... А ещё, заявил мне в открытую, что если бы Гиммлер не покончил тогда с собой, он бы сам пустил ему пулю в лоб, только чтобы того не поставили перед трибуналом, как вас всех, хоть лично он Гиммлера и на дух не переносил. У меня сложилось мнение, что он попросту ставит свои принципы и извращённые представления о чести, берущие свои корни из нацизма естественно, выше общепринятых, человеческих представлениях о чести. Будто совесть его диктует ему его поступки полагаясь только на то, что он сам лично считает морально допустимым, а не всё остальное человечество. Но, знаете, хоть он так в открытую и говорит о таких совершенно непостижимых вещах, от него исходит настолько сильная аура, что его невозможно не слушать, хоть и всё, что вам хочется, так это прервать его. Я и сам, как мне не страшно это признавать, стал замечать, как попадаю под его влияние... Как это вообще возможно? Неправильно же; я же презираю всё, что он олицетворяет... но тем не менее продолжаю ходить к нему и слушать его. Он как ураган, сметающий целые города со своего пути; от него попросту невозможно оторвать взгляд. - Вы правы, - кивнул я с грустной улыбкой. - От них всех невозможно было оторвать взгляд с первого же дня. Вот и я так же попал под их влияние; захотел стать одним из них. А затем и другие стали смотреть на меня такими же завороженными глазами и хотели следовать уже со мной. Это было как массовое помешательство, доктор. Мы прекрасно знали, к чему все это приведёт, и тем не менее никак не могли остановиться. Или не хотели... Иногда это были даже не слова, что они говорили с подиумов. Мы не слушали; только смотрели с открытыми ртами и, как вы правильно выразились, не могли оторваться. Людей всегда завораживает страшная, сметающая всё на своём пути безраздельная власть, и именно поэтому история и повторяет саму себя с такой завидной регулярностью. Мы всегда будем следовать таким лидерам, несмотря на то, насколько аморальными или жестокими не были бы их призывы. - Ну, будем надеяться, что после этой войны этого не повторится. Я медленно покачал головой над его наивностью. - Повторится, и куда быстрее, чем вы думаете, доктор. И ни одна страна, как бы она не гордилась своей демократичностью, от подобного не защищена. Голос Геринга прервал мои воспоминания, когда он снова крикнул мне из своей камеры: - Помнишь, как ты послал ко мне Шелленберга в сорок третьем? - Да. - Что ж... Похоже, что ты был прав. Я ничего не сказал в ответ на такое неожиданное признание, наверняка заинтриговавшее военную полицию, стоящую на посту в коридоре. Но я-то всё понял, и криво ухмыльнулся. Я прекрасно помнил, как послал к нему Шелленберга, чтобы тот прозондировал почву касательно отношения Рейхсмаршалла к переговорам с западными союзниками; естественно, за спиной фюрера. Шелленберг в тот день вернулся парой часов позже, тихо шмыгнул носом и едва заметно пожал плечами, ни разу не взглянув мне в глаза. Так я и понял исход состоявшегося разговора. Рейхсмаршалл Геринг слишком комфортно обосновался в его личном замке, битком набитым антиквариатом и предметами искусства, бесстыдно конфискованными у "врагов народа." Он снисходительно похлопал Шелленберга по плечу, развалился в кресле, умиротворённо вздохнул, прикрыв глаза, затуманенные морфием, и заявил, что все мои переживания были паранойей и безосновательной чушью, и вообще ему неинтересными. Высокомерно бросил, что союзникам представителей арийской расы никогда не победить, и что, соответственно, не о чем нам было беспокоиться. Теперь же, отрезвевший от своей зависимости и лишенный всех своих орденов и регалий, которые он так тщательно собирал, он снова крикнул мне через открытое окошко в двери своей камеры: - Надо было тебя слушать, а? Как вам такое? Ха! А затем вдруг бросил со злостью, своим прежним, рейхсмаршальским голосом, как когда-то с трибун: - Ну и к дьяволу их всех! Будто мне дело есть, жить мне или умирать. Не повесят меня всё равно эти недоноски, слышишь? Рейхсмаршаллов не вешают; они сами уходят! Его слова прокатились громом по голым стенам моей камеры. "Жаль, что я не Рейхсмаршалл," с грустью подумал я. "И выбора у меня нет."