"The Austrian: Book Two"

Нюрнберг, май 1946 - Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы помочь вам, Герр Обергруппенфюрер. - Кого ты, интересно, зовёшь Обергруппенфюрером, Хёттль? - Я грустно улыбнулся своему бывшему подчинённому, которому наконец-то позволили посетить меня в моей тюремной камере. - Обергруппенфюрер Кальтенбруннер мёртв. Остался военный преступник Кальтенбруннер, но и тому долго не жить. Он и так вошёл в мою камеру весь ссутуленный, но после этих моих слов и вовсе опустил голову ещё ниже, в отчаянии кусая губу. - Они ведь даже не позволили мне лично свидетельствовать в вашу защиту, Герр Обер-- Он запнулся, поймав себя на том, что снова обратился ко мне по прежнему званию, а затем взглянул на меня вопросительно, будто спрашивая, как ему стоило ко мне обращаться. - Зови меня Эрнст, Вильгельм. Он открыл было рот, но так и не смог позволить себе подобную фамильярность. - Доктор Кальтенбруннер, - закончил он наконец своё предложение, правда, с вопросительной интонацией и ещё одним взглядом в мою сторону. - Это тоже пойдёт. Хёттль покосился на скрипнувший под ним стул. Не то, чтобы тюремная администрация страдала от нехватки нормальных стульев, которые не издавали угрожающих скрипов каждый раз, как кто-то садился на них; напротив, это была вполне осознанная мера предосторожности, направленная на то, чтобы стулья в наших камерах не могли бы выдержать вес человека, которому вполне могло прийти в голову повеситься, используя трубы под потолком, как один из нас - Лей - уже сделал, ещё до начала суда. Я даже немного ему завидовал. Ему-то хотя бы хватило смелости сделать то, над чем мы все так долго раздумывали, пока нас не лишили всех возможных средств это сделать. Теперь об этом поздно было думать. - Вы спасли мне жизнь, а я так вас подвёл, - Хёттль пробормотал едва слышно, не отрывая взгляда от пола. - Вовсе нет. Не вини себя. Ты сделал все, что мог. Твой аффидавит был единственным моментом, что заставил меня улыбнуться во время процесса. Я ценю всё, что ты для меня сделал. Дело в том, что не ты, не кто-либо другой уже не смог бы мне помочь. Исход моего дела был решен ещё год назад. Они хотят меня повесить, и они это сделают. Он смотрел на меня какое-то время, кусая губу. - Вам страшно, доктор Кальтенбруннер? Я помолчал, раздумывая над его вопросом, а затем медленно покачал головой. - Нет, Вильгельм. Раньше было страшно, но теперь уже нет. Я смирился со своей участью. Я знаю, что скоро умру, и готов принять свою смерть с достоинством. Чего толку бояться и изводить себя? Ведь ничего уже не изменишь. - Это так несправедливо, - едва прошептал он. - Очень даже справедливо. Я это заслужил. - Вовсе нет! Не вы! Вы всегда старались следовать чести; вы не боялись против Гейдриха пойти, против самого Гиммлера-- - Вильгельм, прошу тебя, не нужно этого сейчас, - прервал я его тихо, но твёрдым голосом. - Ты бередишь прошлое, которое я стараюсь забыть. И перестань меня нахваливать. Я уже давно понял, что куда проще будет взойти на эшафот думая, что все вокруг меня ненавидят, и что смерть моя не расстроит не души. Прошу тебя, оставь это как есть. Мы оба сидели молча несколько минут, пока я не проговорил вслух: - Моему сыну сегодня год, представляешь? Совсем уже взрослый. Хёттля, кажется, смутили мои слова. - Год? Я думал, Хансйоргу одиннадцать? - Нет, я не о нём. У меня есть ещё один сын. Эрнст. - Я неосознанно тронул пиджак, где, во внутреннем кармане рядом с сердцем, я носил самую большую свою драгоценность. - Хочешь взглянуть на него? - Да, конечно! Но я не знал, что... Он поднялся со стула и примостился рядом со мной на узких тюремных нарах. Я вынул фото из кармана и протянул ему. - Это было сделано в прошлом году. Ему здесь всего три месяца. Я даже не знаю, как он сейчас выглядит... Хёттль тепло улыбнулся, разглядывая фотографию. - Он - вылитая ваша копия. - Да, похоже, что так. Я тоже улыбнулся, а затем с трудом вздохнул, пытаясь избавиться от глухой боли в груди, начинавшей терзать меня каждый раз, как я думал о них - Аннализе и нашем сыне. Наперёд зная, каким будет исход моего процесса, я запретил себе и вспоминать о них, убеждая себя, что она давно уже забыла моё имя, что она жила себе счастливо со своим мужем, что переживёт она мою казнь и вскоре и не вспомнит о моём существовании. А мой сын... мой сын никогда меня не видел, и не увидит. Генрих вырастит его, как своего. Так будет лучше для всех. - Постойте, а это не?.. - Хёттль в удивлении вскинул брови, разглядев наконец женщину на фото. - Да, это она, - подтвердил я, не в силах даже произнести её имя. Как бы я не хотел убедить себя в обратном, но было больно, до сих пор. Куда больнее, чем должно было быть. Хёттль знал Аннализу как моего личного секретаря, но не как мою любовницу. Никто в РСХА не знал, кроме Шелленберга, да и тот мог только догадываться об истинной сущности наших отношений. - Поздравляю. - Хёттль пожал мне руку. - Спасибо. Не говори никому, ладно? - Конечно, нет. - Он снова поймал мою руку и сжал её, говоря больше сам с собой, чем со мной, - если бы я мог хоть что-то сделать. Хоть что-нибудь...