Days gone bye

Она хлесткая. В словах, в жестах, во взгляде. Ее редко видно и почти не слышно. Дикая, неприрученная кошка. Охотится сама по себе, гуляет сама по себе и живет-то так же. Иисус думает, что Розиту хорошо приложила судьба. Всех их, конечно, но ее особенно. Мордой об асфальт. До фиолетовых цветов на коже, проникающих сквозь поры глубже, к самой сердцевине. В ней нет покоя. Нисколько. Она себе на уме, часто остается одна и о чем-то подолгу думает, глядя за кромку забора, на верхушки деревьев. Мужчине хочется приблизиться, завести разговор, увлечь ее внимание на свою персону, но всякий раз случается что-то более важное, чем лечение души этой странной девчонки. Да и о чем, собственно, им говорить? Не о погоде же. И не о Нигане. И не о них. Иисус знает, что она недолюбливает общину Хиллтоп, косится, глазами ведет. Не нравится ей желание простых жителей не касаться оружия, не пачкать руки в крови, избегать сучки в черном балахоне с косой, самой смерти. Ей до омерзения это непонятно. Вот такая девица, хотя впечатление поначалу противоположное производила. Милые хвостики, бейсболка, короткие шорты — образ задорной соседской девчонки со скакалкой в руках. Только Розита ходит с иным аксессуаром, не с детским, развлекающим, а с боевым, смертоносным, как гадюка с изящной раскраской тела и ядовитым клыком во рту. Сильная, волевая и опасная. Этим она привлекает больше, чем отталкивает. Темная личность. Скрытная, как Саша. Только Саша идет на контакт, умеет слушать и изъясняться. С Сашей у них получается диалог, даже шутки бывают, улыбки на губах. А что он знает о Розите? Почти ничего. Только фамилию. Эспиноза. В общем-то, у него нет времени лезть к ней, донимать, допытывать. В принципе замечать. И теперешние мысли ни к месту. Они гнобят его, заставляют ловить ее ссутулившуюся на гнутой арматуре фигуру у трейлера, обращать внимание на выражение лица. Нахер оно надо? — думается ему. А сам снова стреляет взглядом, снова пялится. Она точит ножи вечерами. Вжик-вжик. Лязг металла о металл на всю общину. Острее, еще острее. Любит жалящее лезвие, чтобы один точный удар в висок и фатальный исход. Мочит Ходячих. Черепа протыкает. Тратит время на обход и защиту Хиллтопа. Ценный кадр. Так бы сказал Грегори. И был бы прав. Она не сидит без дела, приносит несомненную пользу, мало ест и молчит. Можно принимать, как должное, если не выгребать из шелухи самую суть. Но Иисус всегда выгребает. Отделяет зерна от плевел. Мир постапокалипсиса учит разбираться в людях, и почти во всех видеть если не угрозу, то явный движущий ими мотив. Типа тяги многосоставного поезда по проложенным заранее рельсам. Всегда есть цель, всегда есть мишень. И Розита эти самые рельсы ныне стелет. Куда и кому? Кто бы знал. В привычное время, как по расписанию, Эспиноза уходит налегке. Шаг широкий, уверенный, козырек на самые глаза, кисти обтягивают кожаные перчатки, тонкие пальцы открывают для удобства. Она исчезает на несколько часов, по обычаю возвращается в темноте, когда зажигаются фонари, и брызги алого на одежде да куски подгнившей плоти на наточенной стали уже заметно подсыхают. От нее пахнет так, что хочется заткнуть нос. Воняет по всей округе. Ей помогает уличный душ и смена одежды. После девушка садится на излюбленное место, влажные волосы распускает, сушит в ночном воздухе. Становится какой-то теплой, домашней, мягкой. Только взгляд прежний, колючий. Не подберешься. Она глядит искоса, шею вытягивает, его замечает. Хмыкает вроде. Мужчина напрягает мышцы ног, сокращает расстояние, те десятки шагов, которые всегда их разделяют по разные стороны. Хотя сторона-то вроде одна, но какая-то кривая, разобщающая. Так быть не должно. И ему не по нраву. Дэрила вон хватает. Отшельника. Розита отворачивается, делается шибко занятой, грязью из-под ногтей заинтересовывается, закрывается завесой темных волос. Хорошо, что он не стеснительный. Садится близко, бедром почти бедро задевает. — Ты всех Ходячих так перебьешь, — подмечает мягко Иисус, смотрит на нее серыми глазами. — Их всех не убить, — получает рациональный ответ. Непроста. — Но ты пытаешься. — Не люблю сидеть без дела. Не привыкла. А садоводство — это не мое. — Я так и понял. Сквозь усмешку губ проходит одобрение. Мужчина улыбается. Трудно не замечать людей, делающих ничуть не меньше тех, которым отведена роль лидера в общине. Есть вожак, главарь, думающий о пропитании и безопасности каждого члена, а есть такие, как Дэрил, Розита и Саша, чьи глаза и руки прикрывают спины и тылы. Они вызывают уважение. Почитание каждого, чья жизнь негласно остается спасенной изо дня в день. В мире, который бессовестно настроился на самоуничтожение, это дорогого стоит. Да и как не ценить, когда человек измельчал, пожух и испортился, как колючка сорняка в лютый мороз. Горькая суровая правда их пугающей реальности. Не мертвые убивают живых, а живые — живых. Гнет и агрессия вываливаются дерьмом, красят мир в черный, безупречно отвратный. И сохранить человечность среди бесчеловечия удается немногим. Не подогнуть колени — исключениям. — Может, переспим? — она так легко сбивает его стройные мысли, что он даже приоткрывает рот. — Переспим? — Да, иногда хочется просто потрахаться. У Иисуса язык к небу прирастает. Он не то, что сбит с толку или смущен, скорее, не ожидал. Ну не вяжется у него легкомысленность с закрытостью и даже некой одичалостью. Вот вообще вровень не идет. Не та женщина, не те принципы. Неужто ошибался? — Видел бы ты свое лицо, — прыскает со смеху Розита. Ее хохот заразительный, выбивает из его глотки первые ха-ха, осознать дает. Наколола. Простебала. И на каком уровне! Оторва и бестия в одном флаконе. Конечно, они смеются, ловят эти искры веселья среди бесконечной крови и тления тел. Как некая вакцина для жизни, поддерживающий жизнеобеспечение препарат, которого мало, безбожно мало на свете. И то, что можно хоть на секунду притвориться, что ничего не изменилось, что мир не сошел с ума, то снова хочется жить. Просто ходить, просто дышать, просто жмуриться от яркого палящего солнца, ловить ртом весенний ливень, затыкать уши от первого грома и нюхать цветки яблони под окном. Иисус думает, что с Розитой интересно жить. Бок о бок. А он почти незнаком с ней. С ней настоящей. И так хочется узнать, коснуться запретного, запредельного. Ее глаза смотрят в его. Смех видоизменяется в улыбки. И появляется что-то другое. Общее. Возникшее здесь и сейчас. То, в чем не нужны слова. Мужчина тянет руку к женской руке, зажимает в своей ладони. А она возвращает настоящую себя. Разбитую, изувеченную, не цельную. Он знает, что у нее много боли. Кусающей изнутри. Засевшей там глубокой занозой. Ее голова покоится на его плече, а он рукой ее обнимает. Откуда взялось это неожиданное тепло? Эта близость двух людей? Иисус не знает. Иисус просто хочет жить. И хочет, чтобы жила она.