За пределами костра

Вот сейчас ворвусь в дом и разнесу всё к чёртовой матери, чтобы камня на камне не осталось. Наверняка ко мне вломились выжившие! Эти живучие ублюдки! И они поплатятся за то, что нарушили мой покой и мою территорию. Я аккуратно вхожу в дом, дабы не спугнуть никого, и тут понимаю, что в доме довольно тепло, и эта приятная теплота окутывает с головы до ног. В нос ещё сильнее ударяет запах вкусной еды. В моём доме не может быть настолько тепло, потому что местами он уже разрушен, кругом проплешины, в некоторых частях дома и вовсе нет стен! Ерунда какая-то! Я делаю несколько шагов вперёд, и в мою голову приходит ещё одна мысль — дома порядок. На полу перед дверью даже лежит коврик. — Да что за херня тут творит… Я забегаю в кухню и вижу стол, покрытый клетчатой скатертью, а на ней расставлены тарелки с различной едой, в том числе и с пирогом и лепёшками, запах которых я улавливал. В камине полыхает пламя, и оно создаёт уют в доме, о каком я давно забыл. За столом сидят двое — моя мать и мой отец. Я остановился в дверном проёме, глядя на них с огромным удивлением и даже страхом. Волосы на голове и горбе зашевелились от мысли о том, что они уже давно мертвы и не могут тут находиться. Мама (она, как и всегда, в своём светлом фартуке) сидит напротив отца, крепко сжимая в руках вилку и нож, в тарелке перед ней — кусок ягодного пирога. Отец (он почти никогда не снимал свою шляпу, только когда садился за стол, потому она и лежала сейчас рядом) во всём походил на мать, только у него в тарелке лежали несколько тыквенных лепёшек, что мама всегда так вкусно готовила. Я это знаю, потому что в редких случаях мне удавалось украсть парочку с кухни. Обычной едой меня не кормили и прикасаться к ней руками было строго запрещено, иначе я получал по горбу скалкой, и мне было очень больно. Они молчат, потупив взгляд. Смотрят перед собой мёртвыми, затянувшимися прозрачной плёнкой глазами. И мне с каждой секундой становится всё страшнее. Но, преодолев себя и всё ещё не понимая, что происходит, я тихо и осторожно прохожу в кухню, сажусь за стол и оказываюсь таким образом между ними. Я потянулся к тарелке с пирогом, как тут же получил шлепок по руке от матери. Она, не глядя на меня, завопила: — Куда ты тянешь свои поганые грязные руки?! Хочешь испортить нам аппетит?! Дурной ребёнок! — И почему ты сел с нами за один стол?! — подхватил её отец. Его строгий и громкий голос всегда вызывал у меня страх и смятение, прямо как сейчас. — Кто разрешал тебе покидать свою комнату? Вернись к своей миске и лакай из неё, поганец! — Недоношенный, — словно подлая змея, шипит моя мать. — Мама… — Я испугался собственного голоса, который вдруг больше стал походить на скуление больного пса. Мои губы задрожали. — Не называй меня так! — приказала она. — Меня зовут миссис Томпсон! А мужчину — мистер Томпсон! И никак иначе! Я посмотрел на отца: — Пап… — Надо было утопить тебя сразу после твоего рождения. — Ты просто ходячая мерзкая неприятность. — Мама вдруг оскалилась, а я, дабы не испытывать прежних чувств, представил, что это улыбка. Я никогда не видел улыбку мамы, обращённую ко мне. А мне так хотелось. Я встал из-за стола, понимая, что сейчас, как в прежние времена, если не уйду, мама схватит, а папа начнёт колотить ремнём, если не того хуже, поэтому решил оставить их, превозмогая эти поганые чувства, что испытывал уже когда-то. Ребёнок не должен чувствовать подобных вещей из-за своих родителей. Не должен! Мне показалось, что вот-вот из глаз моих покатятся слёзы. Но только показалось! Я надеюсь. — Мы так жестоки с ним. — Тихий и спокойный голос матери врезается в мои уши. Она говорит с отцом так, будто бы меня тут уже нет. — Он не станет нормальным человеком, женщина! И ты это знаешь! Другие дети никогда не примут его… таким, — говорит отец повышенным тоном, щёлкая костяшками пальцев. Он смотрит в окно, и глаза его полны слёз. Отец торопливо утирает их тыльной стороной руки, что вечно в мозолях от тяжёлой фермерской работы. — Лучше ему не знать о такой жизни, какая она есть на самом деле. А она жестока, и ты сама это понимаешь. Пускай с самого детства считает, что такое отношение к нему — норма, ибо никак по-другому к нему относиться не будут. Твой врач вообще, завидев его, сказал, что лучше было бы убить… Мать вдруг закрывает лицо миниатюрными руками. — Не могла я! — плаксивым голосом выдаёт она. — Не виноват мальчик! — Не виноват. — Отец кивает. — Но люди… люди не поймут и не примут. Он всё равно не проживёт долго, женщина. И после этих слов мама заплакала сильнее, но не издала при этом ни звука. Папа не терпел подобных шумов, и мама, как и я, знала это. Она тихо вздрагивала, выпуская всю свою боль в ладошки. Папа принялся за еду, не обращая внимания на слёзы мамы. Он не умел жалеть, был строгих правил и считал, что «военное» воспитание должно преобладать, а не какие-то там нежные чувства по отношению к своему ребёнку и даже к жене. — Разве же это справедливо?! — шепчет мама. Папа вдруг ударяет кулаком по столу. Раздаётся звон посуды, подпрыгнувшей от удара. Мама вздрагивает, жалобно глядя на своего мужа. — Говорю же, ему лучше не знать света белого! Пускай растёт в своей комнате и не выходит! — Взгляд отца озлобленный, пронзительный. — Мы чудовище вырастим… — Чудовищем он родился, и хуже уже не станет. По щекам моим покатились слёзы. И их я почувствовал отчётливо. Крепко сжав в руке кувалду, подошёл к столу и со всего размаха ударил по нему. От первого удара деревянный стол развалился пополам, вся посуда упала на пол, разбившись. Под ногами — стекло, опилки и куски недоеденных блюд, что мама так старательно готовила. — Вы не дали мне шанса! — закричал я так громко и пронзительно, что брызнула слюна. — ВЫ НЕ ДАЛИ МНЕ ШАНСА! Родители продолжают сидеть неподвижно, глядя перед собой. Мама тихо хнычет, а отец снова смотрит в окно — на свои огромные поля с урожаем, в который он вложил куда больше любви, чем в меня. Я крушу всё подряд! Второй удар разбил окно, третий — книжную полку. А я так мечтал, чтобы мне хоть раз почитали, поучили буквам. Портреты (ни на одном нет меня), что так бережно вывесил отец, слетели вниз, и их рамки разлетелись вдребезги. Я потоптался по ним, слыша хруст стекла и… собственные истеричные всхлипы. — Я мог быть хорошим… я мог быть… — говорю, утирая глаза и вздрагивая. Я остановился на какое-то время и просто стоял перед мамой и папой. — Вы не дали мне шанса… Как всё было бы, если б… Я кричу, замахиваюсь на отца и со всей своей силы опускаю тяжёлый молот на мужчину, что мог бы стать моим учителем, мог бы подарить мне жизнь на ферме, мог бы… быть моим папой. Он становится туманным, будто бы призрак, а потом и вовсе исчезает, словно его тут и не было. Я разворачиваюсь и бросаюсь на мать, но и она пропадает. Падаю на пол, сидя в обломках мебели. По бокам от меня всё ещё стоят два опустевших стула, и на них уже никто более не сядет. Я содрогаюсь от тех самых эмоций, которые никогда больше не хотел испытывать. А в ушах стоят такие нужные слова матери — «Не виноват мальчик!» И не менее необходимое подтверждение отца — «Не виноват.» — Разве ж заслужил я, — жалобно произношу в тишине. Слышу только, как колотится моё сердце. — Разве ж должен ребёнок ненавидеть мамку и папку своих?! В доме снова холодно и пусто. Сырая и прогнившая древесина скрипит от любого порыва ветра. Покрытие крыши, отошедшее много лет назад, колышется на ветру, шумит. Я снова посреди погибших полей в окружении гнилого урожая и воняющих тухлой плотью тушек убитых мною животных со скотобойни отца. — Макс? — раздаётся в тишине, и я подскакиваю на месте. — Макс, ты здесь? Голос Эвана, словно спасательный круг, вытаскивает меня из моего отвратительного прошлого, что так сильно делает больно. — Я здесь, — отвечаю чуть слышно. — Животное всё ещё в своей клетке.

***

Филипп Оджомо.

Я провалился в забытьё. Моё спутанное сознание металось где-то внутри головы, но никак не вырывалось наружу. Я чувствовал, что вот-вот могу проснуться, но не знал, как это сделать. Я чувствую свои руки, ноги, тело. Я чувствую себя. Но я сплю, упав куда-то глубоко. По ногам пошёл сквозняк. И этот до боли знакомый звук… Он-то и помог мне вырваться из сна. Меня словно качало на ветру, и Скорбный колокол, который я крепко сжимал в руке, зазвенел. Звон был тихим, периодическим, но, тем не менее, помог мне очнуться. Его звук словно развеял тьму вокруг меня. Я открыл глаза. Я сижу на стуле, развалившись. Неприятный сырой ветер продолжает обдавать ноги, а ещё то открывает, то закрывает входную дверь. Она стучит, и это раздражает. Я нахожусь в каком-то знакомом месте, но никак не могу вспомнить, когда же успел побывать тут. Всё выглядит цивильно: мебель не разрушена, стены и окна целы. Колокол всё ещё тихо звенит в моей руке, но внезапно появился ещё один звук — звон колокольчика поменьше. Входная дверь распахнулась, от чего висевший над ней колокольчик содрогнулся и мелодично звякнул. Вошедший мужчина представительно улыбнулся, глядя на меня. Он расставил руки в бока, продолжая демонстрировать мне свои белые зубы. Дверь за ним снова захлопнулась. — Филипп, — произнёс мужчина. Его голос весьма знаком. — Как поживаешь, приятель? А хотя это совершенно неважно! Важно что? Работа! Он подошёл ко мне и похлопал меня по плечу, а потом обошёл со спины и уселся за письменный стол. Я внимательно разглядываю его и всё больше вспоминаю, нахожу знакомые черты. Внезапно озорные глаза мужчины опускаются на моё оружие — череп с позвоночником, и он весело говорит, указывая на эту пугающую комбинацию пальцем: — А это, кстати, моё. Меня будто по голове ударили. — Азаров… — шепчу. — А ты смог меня забыть, малыш Оджомо? — удивился мой бывший начальник, раскинув руки. — Это уж совсем никуда не годится. — Где я? — спрашиваю, шныряя глазами по углам. — Это место, в которое я вложил всю душу и деньги, малыш Оджомо. — Азаров медленно обводит помещение взглядом, довольно улыбается. А потом не без гордости заявляет: — Это место свело тебя с ума, приятель. Автосвалка Рэкеров! А территориально — мой офис. Его теперь зовут Местом упокоения Азарова. И я считал, что оставлю более интересный след после себя. — Ты и оставил. — Крепче сжимаю своё оружие в руках. Мне неприятно, боязно разговаривать с ожившим трупом, и это, конечно, нормально. Нормальным было бы для выживших, так как они люди. Почему мне так страшно? Находиться в присутствии человека, из-за которого началось моё помешательство, мне совершенно не хочется, но уйти сейчас, когда я всё ещё не разобрался в происходящем, тоже нельзя. Я привык заканчивать дела до конца. — О тебе наверняка всё ещё помнят, — продолжаю и с презрением разглядываю Азарова. — Можешь не сомневаться! Мужчина начинает искренне хохотать, хлопать в ладоши. И делает это он так демонстративно, что кровь закипает в жилах. Азаров явно насмехается, издевается надо мной. — А вот ты остался для всех неизвестным зверем, что так хладнокровно разделался со своим любимым начальником, который дал тебе кров и… Я вскочил со стула, и тот рухнул на деревянный пол. Я замахнулся на Азарова его собственными частями скелета, но тот лишь продолжал смеяться. — Я дал тебе кров и использовал тебя. Последние два слова заставили на секунду остановиться. Улыбка с его лица внезапно сползла, но больше ни одна мышца не дрогнула. Он оставался на своём месте. — Мне было плевать на человеческие жизни, и я мог убивать толпами, не испытывая при этом ничего, кроме нескончаемого удовольствия. К тому же я получал за эти делишки неплохие деньги, как сам видишь. И если ты думаешь, что я исправился и стал хорошим, то ты такой же наивный, каким был, когда пришёл к нам работать. — Такие, как ты, не меняются. — Я опустил оружие, хотя желание ударить Азарова не стихало. Буря в моём теле лишь усиливалась. Азаров опёрся руками о стол и выставил указательный палец: — А вот это верно подмечено, малыш Оджомо. — Меня зовут Филипп! — Я зарычал. Азаров усмехнулся: — Да ладно, парень! Ты же не был против такого прозвища. Для нас всех ты был лишь малышом Оджомо, а не каким-то там Филиппом. Хотя «малыш» — это не совсем подходящее имя для палача. Гораздо интереснее звучит Филипп Оджомо. Или Призрак. Ты и был, словно призрак, приятель. Какой-то скромный, вечно в смятении, рассеянный, сторонился нас… Но выполнял свою работу отлично, тут уж я отдаю должное. — Глаза Азарова сверкнули, и мне показалось, будто я увидел в них трупную тусклость. Мужчина придвинулся ещё ближе ко мне, чуть ли не упав на свой письменный стол. — Ты хоть представляешь, кем бы ты был сейчас, если бы не свихнулся тогда и не устроил геноцид, м? Ты бы заработал столько денег, что хватило бы ещё твоим внукам! — Он хихикнул. — Но ты выбрал весьма мрачноватую концовку нашей истории. Зато как красиво ушёл, а! — Азаров вновь смеётся, показывая мне большой палец. Он явно оценил его собственную смерть. — Зачем ты пришёл? Чтобы поиздеваться? Ты и так испортил всё, что только мог испортить. Улыбка снова стремительно сползла с лица, покрытого небольшой щетиной. Он тут же сделался серьёзным, прокашлялся. — Я сказал, что ты выбрал мрачноватую концовку НАШЕЙ истории, но не своей. Потому что твоя история ещё не окончена, Филипп. Слушай сюда, малыш. — Он поманил меня пальцем. Я не приближался к нему. — Только из-за моей жажды денег ты не обязан был превращаться в чудовище. Ты был им поневоле, и именно это свело тебя с ума. Поневоле, понял? Ты должен принять прошлое, потому что забыть его не получится. У тебя впереди много не пройденных дорог, и ты всё ещё молод, как в день нашего с тобой последнего сотрудничества. Я не сомневаюсь, что мир даст тебе второй шанс. Используй его. На этот раз я всё-таки приблизился к нему и сделал это по собственному желанию. Мне хотелось, чтобы он ясно услышал мои слова. — Я надеюсь, ты горишь в аду ярким пламенем, душегуб проклятый. — По поводу моего загробного наказания можешь не переживать, малыш Оджомо. Все мы когда-то получим по заслугам. — Ты — моё проклятье — слишком опоздал с наставлениями. Твои советы мне не нужны, я самостоятельно могу сделать определённые выводы. А ты продолжай гнить в своей могиле, и пусть черви нескончаемо насыщаются твоей жадной душой, как ты не мог насытиться убийствами людей. Я встал и вышел из офиса Азарова, услышав напоследок его утробный смех, а потом и он исчез, словно его унёс разыгравшийся ветер. Я обернулся и увидел лишь разрушенное здание, не более. Свалка снова стала той свалкой, какой я её видел на последней своей охоте. Я шёл вперёд, не зная, как быть дальше. Не нужны мне никакие советы! Я и сам понимаю, что виноват лишь отчасти. Но мои руки от осознания этого факта не очистятся от крови невинных, как и моя душа. Моя искалеченная, иссохшая душонка. И что же дальше? Я подбежал к к одной из многих подобных этой груде металлолома и ударил по ней. Раздался звон металла, вниз полетала многолетняя ржавчина и старая краска, что осталась на корпусах. Где-то вспорхнули вороны, громко каркнув. Ветер бушевал, донося до меня запах мертвечины, запах залитых кровью автомобилей. Я продолжал колотить по груде железа своим оружием, казалось, для того, чтобы выпустить пар, успокоиться. Разговор с Азаровым — кем бы он ни был и из какой Преисподней ни вышел — выбил меня из колеи, сбил с толку, словно какого-то мальчишку. А мёртвые ведь мудрее живых. Груда металла, состоящая из остатков машин, развалилась под моим натиском, и железяки повалились к моим ногам. Они были уродливыми, колючими, но напоминали мне лепестки роз. Весьма странное сравнение, если учесть, где я нахожусь. Розами тут и не пахнет. Может, нам в самом деле пора на покой? Пора закончить с прошлым и жить для будущего, которого, как мне казалось, у нас нет и быть не может. А если и есть, то какое оно? Кажется, я заразился от Эвана разумными суждениями и умением эти суждения складывать по полочкам. Зашептала Сущность. Я медленно обернулся, увидев в паре шагом от меня одного из выживших — этих живучих ублюдков. Кажется, этого человека зовут Джейк. Он внимательно смотрел на меня, стоя на месте. Я не собирался его трогать, потому что… Я не знаю. Парень помахал мне рукой, позвав тем самым за собой. Я и пошёл.