***
— Как ты? — мягкий звук знакомого женского голоса немного согревал. Ровно настолько, чтобы выйти из оцепенения на несколько секунд. — Паршиво. — Это ведь не пожизненный приговор, всё образуется. Вот увидишь. — Она сочувственно погладила его по спине. — Ты не знаешь всего, Нат, — мужчина обречённо выдохнул, — из этой комы Тони может и не выйти. «И всё из-за меня», — непременно добавил бы он, но не хотел расстраивать девушку своим унынием ещё больше. — Какой бы ужасный секрет ни вынуждал тебя хранить молчание, я не перестану верить в стойкость самого совершенного мужчины Америки. Это делает тебя тобой, Стив. Ты не сдашься, я же знаю. Даже тогда, когда все вокруг опустят руки. Неровная улыбка ненадолго разрезала его поблёкшие, плотно сомкнутые губы. Два непонятных другими одиночества — они с Наташей всегда находили потайные тропинки к самым глухим закоулкам душ друг друга. Но стоило вспомнить, как даже мимолётная радость от мысли, что он не один, пошла прахом. Один. Люди всегда одиноки в этой битве. — Роуди, Беннер… И другие, они сначала решили, что мы подрались. Что я… — Стив запнулся, проглотив подступивший к горлу комок. — Тшш… — Наташа прильнула к нему в успокаивающем, материнском объятии, — я знаю. Знаю. Это ничего. На самом деле они так не считают. Уже нет. На почерневшем небосводе загорались первые звёзды. Должны были. Из-за излишнего освещения Манхэттена он никогда не узнает этого наверняка. А может, всё дело в несходящей мутной завесе перед глазами. Две фигурки, потерянные среди огней большого города, они стояли на больничном балконе, тесно прижавшись друг к другу, прячась от холода, сковавшего толстым слоем льда и безнадёжности этот отрезанный от мира уголок. Ночь была тёплой. Когда Романофф почти скрылась в темноте дверного проёма, пообещав прийти завтра опять, он всё же сказал: — Спасибо. — За что? — искреннее недоумение прозвучало в её вопросе. — За то, что не спрашиваешь, правда ли это. Тихонько кивнув и постояв ещё немного, она покинула погружённое в безрадостное безмолвие здание, в последний раз блеснув в переходе тёплым огнём волос.***
Наташа не соврала, но он не спешил верить. Слишком уж живы были в памяти слова из медицинского заключения и добавленное ему с глазу на глаз: — Тяжёлая травма в совокупности с сильными переживаниями заметно сказались на нём. Вы же знаете, чудес не бывает, мистер Роджерс. «Бывает», — подумал он. — «И то единственное, что было, я не сберёг». Но вслух сказал лишь: — Почему он? — У вас уникальный организм, Капитан. Я никогда не видел, чтобы такие сложные ранения затягивались столь быстро. Всё-таки наука делает невозможное возможным. — Должно быть, ты сильнее и на психологическом уровне. Не знаю, как именно сыворотка Эрскина должна влиять на работу головного мозга, но работает она исправно, — объяснил позже Рид. — Лучше скажи спасибо, что легко отделался. Он знает, что должен быть сильным. — Зачем ты вернулся. — За тобой. Я люблю тебя. Тони смерил его долгим взглядом и заливисто расхохотался. Даже когда этот пробирающий до костей, каркающий смех начал переходить в сухие рыдания, ни один мускул не дрогнул на лице Стива. Он не покажет, насколько опустошён и измучен. Его очередные попытки вырваться пресекли медсёстры. Стива вывели, он уже не сопротивлялся, потому что знал, что так лучше для него. — А ну иди сюда! Вернись! Я ненавижу тебя! Ненавижу! — он зашёлся ужасным кашлем и смолк. Сильнейшее, не знающее аналогов успокоительное снова сделало своё дело. Ничто другое не помогало. Но казаться и быть на самом деле — не одно и то же. — Я люблю тебя. Это правда. И сам себя ненавижу после всего, что сделал. В тот день Тони долго молчал. Когда Стив уже собирался что-нибудь предпринять, что угодно, лишь бы прервать повисшую мёртвым грузом тишину, он заговорил так спокойно, словно речь шла о чём-то несущественном. — Знаешь, что стоит у меня перед глазами при виде тебя? Каждый раз. Нет? Твоё лицо, искажённое яростью, и занесённый над моей грудью щит. У тебя нет права говорить о любви. — Но я буду. Потому что не перестаю несмотря ни на что. И больше всего в жизни сожалею о войне между нами. — Не поэтому не имеешь, Роджерс. А потому, что одновременно я вижу две картинки. На второй ты умиротворённо рассматриваешь меня, думая, что я сплю, и улыбаешься. Ты, мать твою, улыбаешься! Я ненавижу твою улыбку! Я ненавижу твою гнусную физиономию и то, что когда-то она находилась так близко! Чтоб тебя! Он снова затрясся в неконтролируемом приступе гнева, так пугающе похожем на агонию, продолжая выкрикивать ругательства. Стив, уже наученный горьким опытом, начал сдавать назад, помня, что на этом их разговор заканчивается или Тони становится хуже. Увы, зачастую и то, и другое. Но вдруг за спиной всё стихло. — Тони? — он встревоженно заглянул внутрь палаты. Все острые предметы давно убрали, а даже если в его голову на этот раз полетит прикроватный столик, то это мелочи. Боялся он не за себя. — Тони? — с опаской сделав первый шаг, Стив прошёл вглубь комнаты и завернул за угол, выходя напрямую к больничной белой кровати. — Кто вы и что здесь забыли?