Помоги (ему/мне/себе)

Вы когда-нибудь задумывались о том, как много может произойти за полтора месяца? Возможно, для кого-то это чертовски мало, но в жизни всё успевает перевернуться и не за такой срок – у кого-то в прямом смысле машина совершает кульбит, сальто, поворот – и один крошечный человек вдруг резко становится никем. А иногда мир переворачивается всего лишь из-за одного человека, с которым, возможно, вам выпала случайность познакомиться. Теория вероятности, чтоб её. Множество вопросов возникало и исчезало, и немногие находили успокоение в ответе, как и ответ в успокоении – и равнодушии. Нет ничего страшнее, когда человеку, что заставляет ломать собственные принципы и переиначивать точку зрения, на вас наплевать. У Юры мозг отказывался концентрировать вниманием на чём-то конкретном, картинка перед глазами расплывалась так, словно за несколько секунд зрение падало как минимум на пару единиц. Жить в постоянном бреду считалось возможным отчасти правильным наказанием.Плисецкий уже давно понял, что эгоист и лицемер, ясно?! Одиночество чувствуется остро. Не потому, что к нему не привыкли, а потому что Юра отвык быть один – всегда под рукой, по ту сторону экрана, по ту сторону города находился человек. На минуту, возможно, самый близкий. После кота, которые доселе был единственным другом. Был. Где-то говорилось, что это прогрессирующая шизофрения – что взять с недошуток в Вконтакте. А Плисецкий по-настоящему ощущал себя шизофреником. Пара больших, ярких голубых глаз – «а знаешь, у него почти такие же глаза», – смотрела до позорного жалостливо, мол: «Юра, ты дебил». Коты не умеют говорить, но этот ластится, утробно мурлыкает, щекочет тёмным хвостом подбородок. Юре хочется реветь младенцем навзрыд, но слёзы забились в каналах глубоко внутри. Он впивается поволоченным взором в любимый – тошнотный – потолок, думая, что повесь туда плакат Витеньки и дай ему в руки пару дротиков, те непременно бы попали прямо в глаз метко и молниеносно. Где же заканчивается леской натянутая грань, когда заканчивается желание убивать и начинается привязанность? Красной нитью судьба связывает людей. Что-то из популярного жанра соулмейт, без собственного выбора жизненного пути. И ты либо тихо кончаешь от поцелуя с врагом, либо осознанно сбегаешь на край Вселенной от пятнадцатилетнего подростка, потому что закон, сука. Быть зависимым от общения – само по себе как болезнь, как та же интернетомания; зависимым от общения с тридцатилетним мужиком, который по натуре своей элитная куртизанка с внешностью ангела и сказочный долбоёб, считающий тебя ребёнком, – простите, пиздец без бантика, с абсолютным разрывом моральности. О какой моральности может идти речь, когда он скребётся в уголочке по причине отсутствия душевнобольного недосуицидника?! Кричать немые речи в подушку, плакать коту, прогуливать школу – спасибо, матушка-жизнь, можно я сдохну? «Нет». Это «нет» – категоричное, жёсткое, беспрекословное. Ты либо исполняешь, либо тебя выбрасывают за мохнатую шкирку в ближайшую помойку. В принципе, что недалеко от истины – купаться в отходах отчаянных мыслей, непонятых чувств и стойком ощущении ненужности ровным счетом ни-ко-му эквивалентно помоям. Разве что звёзд не видно, разве что есть ещё куда падать. Ты ловишь звёзды с неба голыми руками, чистыми глазами, искренностью души, которую никто не замечает. Ох, и нелегка твоя жизнь. Думать не было сил, а не думать было н е в о з м о ж н о. Нехватка мелатонина побуждала рыться на запылившейся полочке, перебирая пустые, полупустые и едва вскрытые бутылочки. «Заодно и выброшу просроченное». Но просроченного не было, не живут у тебя столько пустырник и белладонна. Чёрт там плясал румбу и макарену, а не прокрастинационный сон. Что ж, Юрочка, теперь ты можешь думать на восемь часов дольше! «Нам… нужно сделать перерыв». — Засунь его себе в задницу! Кот на кровати резко подрывается, шипя и выпуская когти; по пути разбросана коллекция медикаментозных препаратов, на часах два ночи – плохо, Юрочка, очень плохо; кот, плотно зависнув в полуприпадночном состоянии, не смея убирать данную природой защиту, ошалело взирал на Юру – Юра вглядывался в похожий блеск. Почему Виктор не кот? Почему по его наглой морде хочется проехаться коньками? Почему такую красоту портить жалко? Почему он такой мудак? Потому что ты не лучше. Сочувствующе поглаживая по мягким лапкам, Плисецкий быстро отцеплял Бирму от махрового пледа, проводил ладонью меж мохнатых ушей, вплоть до кончика хвоста. У кошачьих просить извинения просто. — Почему с людьми так не работает? Часы тянулись мерзкой слизью, перекрывая доступ кислорода, а кот давно уже спал, свернувшись у бёдер в клубок. Знал бы этот кусок шерсти, как Юра ему сейчас завидует и хочет поменяться местами. Хорошо, наверное, быть котом. «Котёнок…». Юра тоже котёнок у мудака с нарушенным чувством такта. Уверен? Прогуляться бы до Невы, походить по площади, спеть песни "Ленинграда". Заместо этого приходится прокручивать мелодии в ненавистном (ложь) плеере, кусая губы от тоски. Выход есть всегда; окно – не выход; дверь – тоже; в Неву бросаться холодно. Не жизнь, а сплошное разочарование. А ведь надо же просто отвлечься. Попытайся, Юрочка. Юра до стёртой эмали на зубах ненавидит ебливый голос разума. Часы противно тикают, их хочется пустить в свободный полёт – свобода ведь манит, не так ли? – но что-то останавливает. Ничего не изменится, если разгромить комнату; лишь вещи подпортятся, а те немножко жалко. Зато себя не жалко. Движения, отработанные до автоматизма, не дали ни крупицы сомнений, а от такого холода по мозгам бьёт судорожной мыслью неправильности происходящего. Когда руки тянутся за лезвием, запрятанном в кровати, отключается инстинкт самосохранения – он наполовину атрофирован, а ближайшую неделю пролежит в клинической коме. Звон пряжки ремня, резкое движение вниз, чёрные джинсы летят куда-то в угол комнаты, а лезвие касается бледной кожи с ещё не зажившими порезами и старыми шрамами. Вообще-то, это красиво. Лилия бы сказала, что это навсегда и «что ты сделал, Юра?» Собственный выбор сделал, мама. Лёгкое прикосновение не режет – всего лишь царапает кожу, как котёнок, мерно сопящий рядышком. «Нам… нужно сделать перерыв». Лезвие глубоко входит в ногу, отчего пара капель крови попадает на темную простынь. Либо отстирается, либо Юра выбросит это на периферию города. Наверное, переживания тоже можно смыть водой в виде слёз и мылом в виде душевных (больных) разговоров, только слёз до сих пор нет. Сердце отбивает гулкий бой, когда кровь, проступающая оттеняющими карминовыми красками, стекает тонкими, ажурными полосками. Такое стирать жалко. Боль. Физическая боль приглушает раны на эфемерном естестве, притупляет и обматывает бинтами понимания. Совсем ненадолго. Ходить не слишком приятно, потому что порезы противно щиплют, а ведь ещё солью посыпать можно – хлорид натрия самое то для пыток. Юра напоминает себе, что он мазохист, а не великомученик. От утюга к груди стонать он не будет. Находятся силы встать, надеть джинсы и выйти на кухню за очередной кружкой чая с таким выражением лица, которое ни одним мускулом не выдаёт в высшей степени ничего. Джинсы пропитываются кровью, и их бы тоже потом постирать стоило. «Котёнок…». Отдаётся эхом в голове, до дрожи во всём теле, с каждой секундой раздражая убитую стойкость, и вот уже кипяток льётся не в кружку, а на руку. Глотать мат получается едва ли, не кричать – более менее. Юре обидно – из-за какого-то мудака портить руки, но кипятка было немного, и ожог не гарантирован; а больно было, вот до прикушенной губы и тихих всхлипов в пустой кухне. — Юра? Лилия в его жизни всегда появлялась очень вовремя.