Помоги (ему/мне/себе)

— Ох, Юра, — Лилия быстрыми, отточенными движениями перебирает аптечку, что заглядеться можно – у неё необыкновенной красоты руки. Они обнимают трепетно, ласково, нежно. Они всегда рядом. Плисецкий поджимает губы и потупляет взгляд, сидит на выходе из кухни, а кружку горячего чая правой рукой едва держит. Ждёт, когда отчитывать станут, но женщина на удивление молчалива и лишь качает головой, перебирая медикаменты. Кубики льда из морозильника на левой стекали каплями на столешницу, норовя от лишнего движения попадать в стороны. Барановская находит нужную мазь на самом дне картонной коробки, лёгкими касаниями стирает воду с Юриной кисти и, следя за реакцией сына, осторожно наносит крем на покрасневшую кожу. Это уже не больно, не так, как в детстве, когда приходилось через силу доказывать, что терпение того стоит. — Мам… — парень едва хрипит, шёпотом зовет, а взгляд поднимать боится. — Скажи, я… Голос ломается, волнением сводит горло и тело; Юра впивается ногтями в кружку, скребёт по керамике и игнорирует, что кончики пальцев, неестественно горячие, ноют от чрезмерной температуры. Ломающая обида, прожигающий изнутри стыд, до боли хотелось утопиться, провести лезвием не по ногам, а по рёбрам – чтоб вышло всё, не мучало, не растворяло в кислоте, медленно и мучительно. Лилия тёплой материнской ладонью стирает с холодных щёк слезы.

Юра стеклянными взглядом рассматривает потолок. Пушистый комок живого тепла же свернулся на груди и мурлыкает на сердце, согревая вместо одеяла. На душе чуть легче, лёгкие не сводит, дышать глубоко и упоённо выдыхать получается – не колет в боках, не сдавливает сердце, не щемит в груди. И кандалы с запястий словно стянул, Плисецкий от скуки махает ими в воздухе – душно, даже с открытым окном. Непривычные ощущения связанности по рукам и ногам. — Вот что нам с тобой делать, м? — он проводит пальцами по пепельной шёрстке, играется с кончиком тёмного хвоста, а кот игриво кусает за запястье, не царапая, обхватывая мягкими лапами. Ещё б он когти выпустил, как же. Яков и Лилия пару минут назад хлопнули входной дверью, известив об уходе за продуктами; оставаться совсем одному Юре хоть не в новинку, но раньше было чем заняться – а сейчас только в экран сомнительно щуриться и вздорно хмыкать, поддакивая гордости. — Ску-учно, — кот понимающе кивнул, разжимая челюсть, и любовно взглянул, ложась к Юре нос к носу. Повёл усами, принюхался и ткнулся в губы, проводя шершавым языком снизу вверх по острому подбородку. Плисецкий обречённо вздыхает, с капелькой неописуемого удивления смотрит, но благодарно перебирает пальцами по телу разлёгшегося комка шерсти. — Хоть ты меня любишь. А кот любит с детства, уже лет восемь точно, и трудно думать о том, что и он может потеряться в груде воспоминаний. Из гостиной вдруг неприятно звучит на всю тишину квартиры стандартная писклявая мелодия, раздражая барабанные перепонки, заставляя пальцы нарочно выгибать и беситься. Юра подтаскивает подушку ближе, думает «минута, и звонивший уймётся». Но звонивший – мудак редкостный, упёртый, настойчивый, а Яков забывчивый старик, и Плисецкий уже думает привязать телефон на верёвочку к отцу, чтобы впредь не сгибаться в три погибели, тревожить спокойно уложившегося кота на груди и самого себя, если вдруг снова повторится. — Да когда ж ты заткнёшься?! — Юра скидывает подушку на пол, а другую кидает в сторону двери, задевает пару дротиков, воткнутых с мыслями, что он целится прямо-таки в чужое горло. Уже кажется, что и соседи слышат эту трель доставучих жаворонков. — Ни ни минуту нельзя расслабиться. Конечно, Плисецкий игнорирует факт, что вся эта акустика лишь для того, чтобы в случае чего тут же ответить на звонок, его или Лилии – что несомненно похвально, ведь сам Юра лучше отключит звук к чёрту, но телефон следует держать при себе для начала. Иначе какой толк? С тела пушистый комок, помахав хвостом по насиженному месту, словно пыль стряхивает (или же мех), но делая только хуже и оставляя Юру всего в кошачьей шерсти, спрыгнул на пол и бесшумно добрался до двери; поскрёбся мягкой лапой по косяку, побил краешек закрытой двери и ткнулся в неё головой с глухим стуком. Смотря на такое, Плисецкий всё не мог определиться, эта животина умная или лишь с проблесками? Утешать она точно умеет. Кот посмотрел на Юру, Юра взглянул в его голубые глаза, а в гостиной музыка гремела, что стены трещали. Стены внутреннего спокойствия. Даже у кота. — Предлагаешь сходить? — это определённо пахло сумасшествием, он болтал с мохнатым комком шерсти, а в ответ на него по-разумному глядели и всё равно говорили «ты дебил, Юра». Если уж так считает собственный кот, то его хотелось за шкирку отправить мёрзнуть на балкон, но сил не было – любимый котяра. Он поднимается – скатывается с постели, опирается на две своих едва ли, фыркает на мешающиеся волосы, а за пределами комнаты эта нудно завывающая мелодия казалась ещё громче. Сомнения в интеллекте кота были бесспорны – животное оно и есть животное, и отправилось на кухню, а парень, кляня себя и матерясь на весь божий свет, подошёл к оставленному в самом углу дивана телефону, желая с расстояния запустить в него нечто тяжёлое. Своё тело, например. На пару секунд воцарилась тишина, нерушимая; можно было услышать, как кот пьёт воду из миски, как мимо дома проезжает пара редких машин и подвывают ветра с севера, что с благоговейным выдохом Юра уже хотел пойти обратно, на почти целую минуту окунувшись в спокойную колею, как вновь пришлось скривиться и скинуть это чудо техники в унитаз. У них давно было правило – не лазать в таких вещах, как телефон, тумбочки, шкафы. В комнате Плисецкого посторонним можно было разве что стоять, пока бы он сам всё нужное собрал – себя и одежду. О вторжении в личную жизнь не могло быть и речи. — Я это делаю из наилучших соображений для самого себя же. Правда, укусов совести это не успокаивало, и они всё также зудели в затылке. Звонившим мудаком по ту сторону (жизни, хотелось бы) оказался некий Витя; Юра нажал кнопку с лишь секундным промедлением – всё что угодно, лишь бы мелодию звонка не слышать и дать понять человеку, что звонить стоит на час, а лучше два позже. И волнение едва ли смутило, лишь сжало всё в желудке и бегать по комнате глазами, как кот за солнечным зайчиком, заставило. Плисецкий застыл на месте, вслушиваясь в размеренный низкий голос с переливами, разбирал массу «я понимаю, возможно ты занят, я еле дозвонился» и «почему я? почему должен?». Всё это было трудно воспринимаемо, сумбурно и нервно – подросток впивался ногтями в бедро, кусал губы и щурился, выглядывая складки на диване, а Бирма уже ласкалась у ног, желая, чтобы её взяли на руки. — Я не понимаю, Яков. Для чего? Приведёте вы мальчишку на концерт, познакомите, ничего же не изменится. Ему должно быть шестнадцать, давай ты не будешь портить ребёнку психику. Нужно было срочно что-то ответить, срочно! Любое слово, никого нет дома, Якова нет, вы зря орали, кто ты, иди на хуй, мудак. Желательно всё вместе, в данной конструкции и в данном расположении фраз. Кот тоже что-то мяукал, встал на задние лапы, тянулся к Юре, как ребёнок, отираясь о его колено мордочкой. А на том конце явно выговорились и требовали ответа. — Мяу, — Юра успевает застать обрывочное удивленное «что?», прежде чем сбрасывает звонок, удаляет его из списка входящих, отключает телефон, мол, сел и, хватая кота, быстро уносится в комнату. Отчего-то очень хотелось материться.