Но ты смеёшься. Осталось прикосновение, И всё взорвется, Я знаю, Между нами Ничего не бывает «просто». Если придётся, Мы разобьёмся вместе И сгорим ярче солнца. Останемся в нашей вечности. © Четыре апреля — Линии.
***
Плисецкий смотрит из-за угла, ему немножко холодно, но коренные петербуржцы выдерживали и не такие температуры, а на душе слегка погано: Виктор на той самой лавочке, где они фактически встретились в феврале (куда он пришёл, всеми правдами-неправдами, отговариваясь, что это лишь случайность и нелепое стечение обстоятельств), где сидел с помятым взглядом непонимания в действующем театре, растерянно крутя головой то в одну сторону, то в другую, следя за тем, куда побежит Маккачин. У Юры в глазах крошится опутывающая платиновой паутиной мгла сумрачного города, призрачными бликами отсвечивает проклятый голубой, как в отражении льда, в который он смотрит, который проклинает; об него хочется биться головой, размозжить мозги и любоваться сквозь плывущую кроваво-адовую пелену заплывающих глаз размытыми грязно-оранжевыми, разведёнными с чёрным и алым кровоподтёками. Юра этого не делает, но о стену бьётся – о железобетонную стену недопонимания, нелепых насмешек и глупых взаимных обид; стучит руками, сдирая кожу, ногами, коленками, скребётся наждачкой и даже когтями, спиливая те под загноившийся корень. И в отличие от прошлого раза, сейчас же судьба в издёвке задыхается, смеётся истерически аляповатым клоуном и кидает в Юру камни. «Если же хочешь наладить отношения с другом, поговори с ним». Жизненному опыту матери верилось с тяжёлыми вздохами, сомнительными взглядами, стоящими каждого подростка временными расхождениями – мы ведь из разных веков? – и едкому опасению с запахом серы, мол, что ты понимаешь в моей ситуации? Плисецкий с каждым шагом ощущает неторопливую восходящую дрожь – а лучше бы паралич, – и на этой же мысли едва-едва спотыкается. Судьба его любит. Темп постепенно замедляется, а вместе с ним дыхание, в присутствии Виктора даже на расстоянии тридцати метров дышать очень трудно, а тут руку протяни, коснись совершенства (но он убирает их в глубокие карманы куртки) и чуть ли не асфиксией насладись вдоволь. Как бы не признаться вслух, что даже это в удовольствие. — Бу, — на большее, увы, не хватает ни фантазии, ни воздуха в лёгких. Виктор поднимает голову, пребывая в своих постылых дворах подсознания, куда залетали вьюжные метели, где прорезью в толщину малейших земляных кратеров зеленела трава. Убойное сочетание погибающей надежды. А когда осмысливает, с заминкой выдавливает косую улыбку. Всё это так похоже на хилую шутку из малобюджетной трагикомедии, когда кажется, что вот-вот, и всё превратится в чистейшее издевательство. Произнести слово стоит тысячи отрубленных голов здравомыслия – те всяко представляются гидрой, и как любая уважающая себя гидра, отращивает вместо одной головы новых две. — Привет. Дышать оказалось легче, чем не дышать, а Виктор оказался вовсе не Снежной Королевой с многотысячной армией, разрывающей на мясные лоскуты бедного, бледного, заледенелого до последней клеточки своего несчастного сердца Кая. Юра осматривает Виктора с тонким шлейфом неуверенности и замирания, напрягая подкашивающиеся колени. — Обморожение пытаешься заработать или решил черепную коробку проветрить, чтоб там хотя бы ветер был? — а на лице искусное папье-маше под изящный фарфор и кукольные черты. На такую красоту смотреть без восхищения невозможно, а трогать – навредить жалко, замарать, запачкать. Жаль только, что то однотипное и показывает склизкую меру пренебрежительности, хоть блюй от отвращения. Никифоров улыбается приторнее, сжимает зубы до внутренне слышимого скрежета. — Конечно, просто мечтаю попасть в начале марта на хирургический стол с обмороженными пальцами, — подмигивает с ухмылкой во весь свой (блядский) рот. — А ты очень смелый котёнок, я прав? — Да кто знает, у всех разные мечты, может, ты шёл к этому всю жизнь, — Виктора коробит от такого равнодушия. Трудно признаваться, что он до сих пор в обиде на это шестнадцатилетнее дитя. Плисецкий фыркает, и как бы на всякий случай, уточняет, прищуривая въедливого оттенка глаза: — Я не кот. — Я бы поспорил, — Никифоров проводит в воздухе над лавочкой сбоку элегантную дугу. Он весь из себя, даже когда морально-духовно потрёпанный, идеальный, хоть вешайся, да, Юр? — Присядешь? — Задницу морозить? — Тут не так уж и холодно. Виктор тяжело пожимает широкими плечами, отводит взгляд в сторону площади, где начинали расплываться кучки иностранных туристов. Каждый год их столько сменяется, что порою страшно представить Питер без неразличимых говоров на фоне. Какой бы была культурная столица без этого? Юра задумчиво перебирает носком ботинка камешек, серый и неровный, как его жизнь, выдыхая глухо и шумно от тянущих на дно ног. Говорят, чем скорее дойдёшь до дна, тем быстрее всплывёшь на поверхность. У его океана нет дна, это звучит как приговор со звуком железного молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, а ещё его океан похож на глаза Виктора, просто почему бы нет? Так же в романах пишут, в бульварных преимущественно, и помимо эфемерных, улетающих за грань разумного метафор, события там вполне реальные. Плисецкий присаживается рядом, расслабленно опуская плечи и забитую напрочь голову, уверяя себя, что просто ноги устали, да, даже у шестнадцатилетних подростков. Виктор шаблонно улыбается, как улыбался сотни тысяч раз до этого. Юре так улыбаться он не планировал, но по-другому получалось только скалиться разъярённым волком. — Как поживаешь? А Юра сверлит взглядом свои ботинки, промокшие, кое-где пооббитые о тротуары, дома и деревья порой. — Бывало и хуже. А ты что тут прогуливаешься? Как сказать человеку — останься, ты мне нужен? — Выгуливаю Макка, — губы дёргаются вниз. Бесполезно. Он молчит минуту, смотрит на время, которое отсвечивало почти полвторого с сенсорного экрана. — Но из нас двоих прогуливаешь ты. Почему не в школе? — Пф, как будто сам никогда не прогуливал. И Никифоров припоминается, что… — Нет. Не прогуливал. …пока Плисецкий удивлённо озирается, словно Пришествие, в которое так свято верят свидетели Иеговы, таки наступило. — Ты серьёзно? Виктор кивает, заглядывая до глубины своей чарующие глаза, которым и названия грех дать, потому что в них сплетения абсолютного множества хризолитов и контраста весенне-летних лугов. — Абсолютно. — Ты точно не человек. — Врачи это заявление опровергают, — Виктор чуть улыбается – от души. — Психиатры? — Конечно, котёнок, именно они, — и весело хмыкает. — Если вдруг не знаешь, почему люди прогуливают — мне не нужны три контрольные подряд по предметам, которые я знаю на два с плюсом. И лучше уж я проморожу задницу здесь, с тобой. У Виктора тонкие светлые брови ползут вверх от простоты вещей и представлений. — Получишь выговор, ты в курсе? Он смахивает со светлых глаз чёлку, прищуриваясь со смешинками в темнеющих узких зрачках. Юра это как будто не замечает, вяло и кисло представляя перспективы завтрашнего будущего, от мороза по лицу шмыгает носом и хмурится. — Лучше выговор, чем три двойки в один день. Не убьют же меня, в конце-то концов, и на органы не сдадут. Никифоров расплывается в улыбке, от которой всё внутри съёживается и любоваться хочется, желательно, всю оставшуюся жизнь. Юра и любуется, правда, исподтишка, чувствуя стальной штатив, идущий вдоль горла, пищевода, аж до прямой кишки. — Было бы обидно, если б такую красоту сдали на эвтаназию. — Вот, меня жалко убивать, пользуюсь. — Наглости тебе не занимать, — он глушит смешок за длинными пальцами, почти незаметно прищуриваясь. У Виктора мимические морщинки в уголках глаз, и это кажется чем-то невообразимым, словно божество признаётся в своих грехах, намекая, что никто не вечен. А напряжение атмосферы восходящим ореолом на расстоянии вытянутой руки падает вместе со слышимым смехом. Мимолётная улыбка Вити стирается, двойственное чувство колет из-под правого ребра, мол, смотри, смотри и запоминай – на чужом лице та серьёзность, с которой старший даёт младшему совет, как не стоит жить; что все эти способы опробованы и перепробованы, «будь умнее, учись на чужих ошибках». Виктор слишком долго ничего не говорит, думает, размышляет, это отражается в его глазах, но Юра в лазурную синеву не смотрит и смотреть не желает – его дыхание и без того редкое, так до обструкции бронхов недалеко. — Почему ты… подошёл? Плисецкий выдыхает бесшумно, едва поджимая губы и кусая внутреннюю сторону щеки; скрещивает и нервно дёргает ногами, как маленький ребёнок, руками заползая под бёдра, деревянные дощечки даже не прохладные, а хотелось бы. — Хм, это сложный вопрос… — немного думает, — по асфальту, — а его выражение лица показательно равнодушно. Юра не со зла чернит юмором, он только так же просто не любит, когда его маленьким ребёнком считают и ставить ни во что не хотят. Виктор в ответ тяжело выдыхает сквозь зубы: — Юра. Я серьёзно. — Я тоже, вообще-то. Не по воздуху же мне летать, а так это из разряда: «Смотрю – пыль лежит. Дай, думаю, и я прилягу». Только смотрю – Виктор сидит. Дай, думаю, рядом присяду. Никифоров желает биться головой о деревянную скамейку. Честно, это кажется вполне разумным решением, так Юрочка поймёт, что его вшивая ирония стоит поперёк горла. Всякая шутка должна быть в тематику настроения, настроение Виктора стремительно скатывается в самые низины отчаянного бесконтрольного сабспейса, но вместо итогового вытекающего он прикрывает ладонью глаза, губами беззвучно считая до десяти. Говорят, помогает. — Котёнок, — и «лишь бы не так резко прозвучало, лишь бы не так раздражённо». — Дай руку. Светлые брови выразительно взлетают вверх: — Тебе своих мало? — Боишься? — вокруг его ледяной радужки черти пляшут, с ума сводят, заставляют Виктора усмехаться, да так ярко, что в мальчишечьем юном теле биоритмы приостанавливают свой методичный ход, выдавая тяжкие минуты работы мозга в полном режиме. Никифоров вытягивает руку внутренней стороной ладони вверх, вполоборота поворачиваясь к Юре и пристально вглядываясь в глаза. Вживую это целое фантастическое приключение с кульбитами на варп-скорости. Плисецкий неотрывно смотрит в ответ, усмехаясь: — Да ни разу, — протягивает руку, выжидающе напрягаясь. От чужой кожи веет морозным холодом – это непривычно, Юра вообще очень редко кого за руку брал. Виктор крепко сжимает, чуть ли не дыша, и переплетает пальцы, пока юный фигурист сидит в замирании, и выдыхает он с лёгкостью в голосе и смешком. — Я уж думал, глюк на фоне чрезмерной активности. В ответ ладонь еле заметно сжимают. Если отключить звук, завывающий гул по-февральски весеннего ветра, это вполне покажется романтикой из девятнадцатого века, когда глаза в глаза и сердце для друг друга. Но Плисецкого стоит слушать. Подростков вообще забавно слушать, особенно, когда они язвят. — Да, тактильные галлюцинации, знаешь ли, тоже существуют. Так что, возможно, ты уже потерян для общества, — с перекошенной ухмылкой на губах Юра театрально вздыхает с налётом эфемерной обречённости, чуть ли не матушкой готовый поклясться за свои слова. Виктор игнорирует ухмылку и то, что Юра его руку, которой тот тянется к чужому лицу, смахивая пряди с зелёных глаз, может откусить, не подавившись. Он нежно улыбается уголками губ. — У меня никогда не было галлюцинаций, ни звуковых, ни тактильных, — кончиками пальцев заправляет светлую чёлку за ухо, говоря чуть тише: — Ты долго решался. Почему сейчас? Юрий вмиг дёргается, как от капли кипятка, попавшей на чувствительную кожу, скосив подозрительный взгляд на эту самую руку. С Виктора станется его задушить, а потом пытайся вырваться из стальной хватки обезумевшего потенциального маньяка. — Потому что. Много будешь знать – рано состаришься, а ты и так уже престарелый придурок. — Мне двадцать восемь, и до старости, как до Луны, — переплетённую с ладонью Юры руку Виктор кладёт себе на бедро. Взгляд Плисецкого опускается вниз и там остаётся. — Почему ты ничего не говорил? — А что я должен сказать? Виктор пожимает плечами. — Не знаю. Многое. Объяснись, потому что я этого не понимаю. — Я не хочу ничего объяснять. И думать не хочу. Поэтому из школы и свалил, а ты мне тут мозг проедаешь. — Я всего лишь хочу правды. Мы знаем одних и тех же людей… А ты ни слова не сказал. — А почему я должен был что-то говорить? — Потому что это было бы честно? — Это не столь важная информация. — А что тогда важная информация? Юрий заминается, отводя взгляд. Ответ получается на выдохе, почти «на отвали», но с той разницей, что по-другому – только самого себя выворачивать, водружая на голову Виктору тиару из праха пережжённых костей на горелке из шкафа. Где-то Плисецкий слышал, что из пепла алмазы делают. — Не знаю, но точно не это. Что за допрос? Никифоров крепче сжимает чужую ладонь почти до боли в собственной, расходящейся волнами от центров костяшек пальцев. — Просто думаю, как тебе мимолётом не дать затрещину. Разговоры, слышал, успокаивают. Юра впивается в руку ногтями. — Детей бить нельзя. А Виктор улыбается: — Это профилактическая мера, котёнок. Как тебе концерт? — Это рукоприкладство, придурок, — но в ответ всё равно чуть ли не смеётся. Юра смиренно выдыхает, раздраженно прищуривается и поводит плечом. — Хм… я ведь говорил, что ненавижу концерты? — Ну? — Заебал. Выдернуть руку Виктор не даёт, и правильно Плисецкий волнуется, что силы неравны – такой может прижать к стенке, а ты мычи, захлёбываясь слезами. Чего в рамках реалий никогда не произойдёт – интуиция на картины восемнадцать плюс с пометкой «насилие» только устало закатывает свои эфемерные глаза, фигурально показывая, куда нужно идти Юре с его буйной фантазией. — Так что с концертами? — Ненавижу концерты. Пусти уже, — ещё одна попытка дёрнуться в сторону. Никифоров стремится прожечь дыру в тонком теле, оскорблённо поджимая губы. — Почему? — Виктор, соизволь от меня отъебаться, — Плисецкий повышает голос, но всё это тонет в фоновом шуме парка. Кругом люди, но глаза в глаза, чувствуя прикосновение чужой кожи, сидя на расстоянии меньше вытянутой руки, им кажется, словно и время пощадило Вселенную, приостанавливаясь. Виктор застывает вместе с этим временем, вглядываясь пристально в острую, граничащую на периферии с ненавистью, злость. Плечи дёргаются с заледенелой душой, и пальцы Никифоров расслабляет, отпуская чужую ладонь, приосанившись, отводя взгляд. Всё это продолжается не больше трёх минут. Ощущается же падением в бездну, которая отвечает взором любопытной кошки. Очень характерной кошки. — Можешь идти на все четыре стороны, не держу. Юрий сидит на месте и думает какое-то время. Думает, конечно, не о том, что лёд голоса Виктора его настораживает и волнует до дрожи в пальцах, и не о том, что поведение его достойно звания стервы года. Но всё-таки есть в этом что-то неправильное, когда резонанс характеров отпечатывается пощёчиной людского равнодушия. Юра глубоко вдыхает. Без Виктора ему одиноко. — Я не люблю, когда много людей вокруг. Мне куда приятнее слушать, например, твою музыку, сидя в комнате в наушниках. Шёпотом в темноту мы говорим очень-очень важные вещи. Шепотом, кусая губы, мы удерживаем себя от обречённых на провал поступков. Шёпотом мы просим самые искренние извинения. Виктор немного смягчается, его взгляд теплеет, он сжимает-разжимает ладонь, лежащую на бедре, и тихо говорит: — Извини, — опускает глаза ниже, отстукивая заученную до автоматизма партию в прошедшем концерт по коленке. — Наверно, слишком сильно сжал. Ключевое «наверно» и всё последующее даже не разбирается по смыслу — что? И вызывает тихий смешок. Юра же говорил, что Виктор дурак? Он кладёт свою руку поверх ладони Никифорова, смотря совсем в противоположную сторону, закусывая нижнюю губу. А кто говорил, что взаимопонимание должно легко даваться? — Ты ведь должен знать моё отношение к подобным вылазкам. — Я помню лишь, что ты любишь в преимуществе сидеть дома, рисовать или кататься, — Виктор поглаживает большим пальцем по выпирающим косточкам. Смотрит перед собой, стискивает зубы. — Заметь, эти занятия не предусматривают толпу людей, так что мог бы логически подумать. — Они предусматривают наличие какой-либо группы. — Это немного другое… — Юра запинается. — Но не столь важно. Расскажи что-нибудь, что ли, а то у меня уроки веселее проходят. — Так сидел бы на уроках, веселился, пытаясь угадайкой найти верный ответ решения, — сдержать иронический смешок не получается, но минутная пауза напрягает тяжёлыми мыслями. — Что мне тебе рассказать? Насколько я помню… тебя ни капли не волнуют мои разговоры. — Я ненавижу играть в шоу «Интуиция», — Плисецкий живо оборачивается на Виктора с желанием врезать кулаком. Причина этому, естественно, не школа, но гнев сдерживать едва получается. — Ты либо знаешь, либо нет. И неправильно помнишь, значит. Я бы с тобой не разговаривал, будь это так, но, заметь, я до сих пор здесь. Виктор на эмоциях надавливает на ладонь — с чего бы? Это же не ему прямым текстом намекнули об эквивалентности кратких жизненных фактов, скрываемых под толстым пологом тумана так долго, что пыль стирать замучаешься, и равнодушия. Поджимает губы. Нельзя. И убирает палец. — Юра, — имя на выдохе получается жёстким и сухим. Виктор готов ударить самого себя по лбу, он ведь совершенно не хочет скатывать их непростые взаимоотношения к чёртовой матери. — В тот момент я хотел от тебя предельной честности. Я понимаю, что подросткам плохо даётся эмпатия – это либо есть, либо нет, но меня конкретно начинает тревожить, что ты не хочешь воспринимать мои слова всерьёз. Мне трудно так. Плисецкий отводит взгляд почти сразу же. Отвечает на грани шёпота: — Я стараюсь… — и чуть громче с неумной жаждой к сарказму. — Ну уж простите, Ваше сиятельство, что я такой херовый собеседник. А выглядит как обиженный ребёнок. Виктор шумно выдыхает, может быть даже усмехаясь – Юра не стремится проверять, – но голос у того низкий и покатый, до опущенных от любопытства глаз и уловимого напряжения во всём теле. — Не прощу. — Пф, ну и не надо. Никифоров легко пожимает плечами, задумчиво вперившись глазами в Маккачина неподалёку, приложив согнутый полукругом указательный палец ко рту, а большой — к подбородку, совсем коротко усмехаясь: — Мяу. Плисецкий вздрагивает, быстро обводя глазами Виктора, как законченного идиота. — Что? — у самого волнительно поджимается губа, и рука поверх чужой ладони нервно дергается. — Вспомнил, что когда звонил Якову, кто-то мне мяукнул. — А говоришь, не бывает слуховых галлюцинаций. Виктор мельком улыбается: — Ты моя раковая опухоль, чесслово. — Это оскорбление? — Если на четвертой стадии, то неотъемлемая часть организма. Юрий с ответом медлит, прищуриваясь, чуть сжимая зубы. — Которая убивает, — полуулыбка Виктора начинает раздражать. — Я тебя убить не пытаюсь. Никифоров сдерживает смех, растягивая уголки рта шире. — Нет, ты убиваешь мои нервные клетки. — Ты добровольно со мной общаешься. Так что ты либо идиот, либо мазохист. — А ты? — Что я? — Почему ты со мной общаешься? — Потому что хочу. — Вот и я общаюсь с тобой, потому что хочу. — Ты странный. — Ты тоже. — Беру пример со старших. — С меня пример брать бесполезно. — Значит, ты на меня плохо влияешь. — Вот видишь, какой я плохой. Нельзя со мной тут сидеть, иначе дядя Яша сломает всем нам шеи. Виктор не сдерживается от напрашивающейся иронии, а Юра – от заливистого смеха: — Так не узнает – не сломает, бра-атик. У Никифорова перехватывает дыхание, и смысл жизни, и чувство реальности. Он покрепче пережимает ладонь Юрия, подтаскивая её к своему холодному лбу, утыкаясь доверительно-нежно, не скрывая чистой искренней улыбки. — О господи, не говори так. Умоляю. — А? — светлые брови изгибаются, хоть руку Юра не вырывает, не возмущаться не получается. — Что я опять не так сказал?! Виктор мученически тяжело стонет, исподлобья глядя на подростка: — Да не-ет. Все очень хорошо… — секундная заминка в голосе, — братец. Просто это слишком… ну… — Ну? Он отводит взгляд: — Просто не говори так. Плисецкий фыркает, осторожно убирая ладонь из чужой, перекладывая её на свое бедро. — Ну и чёрт с тобой, не буду, — он поджимает губы и взглядом изучает камешки на дороге. — Правильно. Не играйся с огнём, ты не пожарный. — А ты не огонь. — Вот видишь, мы уже и никто. Вслед за вздохом Никифоров запрокидывает голову, морщась от бесконечности серого Питера – светлая, разбавленная акварель не скрашивает настроение и не обнадеживает на кристально-голубое будущее в лучах палящего солнца. Поглядывая на такого Виктора, Юра выпрямляется, пихая локтем его в рёбра, пытаясь поддержать его как максимум и отвлечь как минимум, стереть с лица кислое выражение и заставить смеяться. Это, наверно, выходит самым наихудшим из возможных вариантом. — Вить! Ну что такой мутный, — Плисецкий пристально смотрит, его губы недовольно поджаты, правда, он радуется даже тому, что его мягко перехватывают за локоть, подтягивая ближе. — Не пихайся, ребёнок. Дядя Витя думает. — Дяде Вите вредно думать, отвлекись уже. — На тебя? Юра вглядывается в чужие глаза с непроницаемой серьёзностью: — Из меня настолько ужасный собеседник? Виктор смотрит в ответ, держит за локоть, но расстояние чуть меньше вытянутой руки возвращает. Отвечает, заминаясь, с ощущением странной тяжести в груди. — Из тебя язвительный и своенравный собеседник. Мне такие нравятся, но я сейчас не в состоянии. — Мне лучше молчать вообще, понял. — Нет, — едва мотает головой. — Лучше говори. Мне нравится твой голос. А ещё у тебя красивый смех. Юра, конечно, фыркает, но чужие комплименты согревают что-то внутри. — Обойдёшься. Никифоров тянет долгое молчание, по переменку задумчиво поджимая губы. — Юр? — Что? — Не хочешь сесть дяде Вите на коленки? — Что?! — от звенящего крика в ушах Виктор на секунду прикрывает глаза, жмурится и косится в широко распахнутые зелёные очи Плисецкого. — Во-первых, мне уже давно не пять лет, а во-вторых, просто представь, как это выглядеть будет, идиот, — не хватает только тумаков по голове, но кулаки Плисецкий сдерживает при себе, впиваясь ногтями в ладони, на них без этого треть парка покосилась. Виктор увлечённо улыбается, почти бесшумно смеясь, протягивая руку вперед и невесомо проводя ладонью по холодной щеке. — Я скажу, что ты мой давно потерянный младший брат, и мы вспоминаем детство. — Да оправдывайся, педофил. — Я не педофил, Юрочка. — Ты долбоёб. — А ты жертва родительской заботы. — Да всё-то во мне не так. — Ты тоже постоянно ищешь во мне изъяны. Юрий закатывает глаза и глубоко вздыхает, пока от чужих прикосновений иголочками расходится приятное удовольствие, что даже немного напоминает щекотку. Он долго смотрит на Виктора, проходится взглядом по каждой его чёрточке лица, выжигая взглядом всё, что возможно. После чего всё-таки встаёт с лавочки и усаживается Виктору на колени с напускным недовольством. Играть так играть. — Да чтоб тебя посадили. Глаза Виктора распахиваются, передавая окончательное отсутствие понимания смысла. — Я вообще-то пошутил, — он говорит очень тихо, осторожно и несмело, оглядывает снизу вверх усевшееся на него тело, на пробу заползая руками под тонкую куртку, касаясь пальцами по бокам сквозь кофту. Юрий чуть подскакивает, но не слезает, упорно сжимая зубы, не сводя глаз: — А я шуток не понимаю. — Следовало бы предупредить, знаешь ли, — Никифоров нервно косится по сторонам, отмечая почти абсолютное игнорирование со стороны окружающих, переводя дыхание. Он смотрит на мальчишку с напряжённой полуулыбкой, удобнее укладывает пальцы на его тонкой талии. — Как думаешь, если корсетом потуже затянуть, я смогу обхватить тебя ладонями полностью? — Если не заткнёшься, я тебя стукну, — Плисецкий злостно прищуривается. — Знаешь ли, я давно так не сидел. — Я сделал тебе комплимент, ты должен быть счастлив, — со сквозящей нежностью в голосе Виктор смотрит с заинтересованностью. — Давно? Юра, игнорируя, хмурится и усаживается удобнее. — Бабам комплименты делать будешь, просто заткнись. — Хорошо-хорошо, молчу. А спустя минуту взглядов глаза в глаза с заминкой произносит: — Нет. Не молчи. Виктор старается не дёргаться вообще, надеется, что подросток ёрзать тоже перестанет. Его нервная система частично на пределе. — Да ты уже определись, что ли. Юрий чуть подпрыгнул, стараясь увеличить нагрузку на ноги, но его вес и без того небольшой, чтобы было тяжело. — Я определился – не молчи. Никифоров протяжно, взвинчено вздыхает; сжимает чужую талию чуть сильнее и скользит руками вниз, переходя на поясницу. — Ребёнок, понятия личного пространства. Пожалуйста. Мне немного неудобно, когда ты начинаешь играть в свои игрушки. Названный ребёнок несколько секунд сидит неподвижно, а затем подрывается, как от огня, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Ещё отойти надо? Витя смотрит полу-расплывчатым взглядом, чуть прищурившись, даже немного обидчиво поджимая губы. — Нет. Тебе неприятно? Юрий делает пару шагов назад. — Мне нормально. — Ты боишься? — он сидит на месте, скрещивая руки на груди. Но Юра всё же опасливо скашивает взгляд. — Нет. Мне нечего бояться. — Но ты отходишь. Тебе страшно? — Личное пространство тебе создаю, — а в голосе улавливается явная издёвка. — Вот ты серьёзно? Слов нет, Юр. — Ну ты же сказал: определись, а? — Это твоё "определись"... Под взглядом Виктора Плисецкий передергивает плечами и часто моргает. Никифоров смотрит выжидающе и, может быть, с надеждой, а у Юры в голове мысли затмеваются чужой потенциальной реакцией на его тело. Но всё же он присаживается рядом, и Виктор поворачивается вполоборота, не прерывая зрительного контакта. Юрий смотрит внимательно, хоть разбивается о сверкающий лёд в глазах. — Что? И спустя полминуты Виктор обречённо выдыхает, прикрывая веки. Напряжённость медленно рассеивается неопределенностью. — Ничего. Есть тема, на которую ты можешь свободно говорить? — Не задумывался над этим. Говорить – это не моё. — Как же я не догадался. Тогда что твоё? — Коты. — И всё? — Фигурное катание, рисование, сидение в комнате и талант к нахождению идиотов в интернете. Вот последнее вообще прям моё, — Юра косо усмехается, пока Никифоров прищуривается и, поджимая губы, отводит взгляд, высматривая Маккачина. — Не смешно, Юр. Я и обидеться могу. Тишина затягивается на долгие мгновения. Плисецкий хмурится, и неуверенно риторически спрашивает: — Давай я пойду уже? Виктор не обращает на фразу мальчишки внимания, подзывает к себе пуделя, проводит ладонью по его кучерявой голове и улыбается с искорками в глазах. Эта грань различий, когда человеку рядом Никифоров не может так улыбнуться. У Юры свербит в душе звенящим колокольчиком и ком встаёт поперёк горла от прожжённой обиды. Он встает со скамейки и медленно бредёт через глубь парка к выходу. Какая к чёрту разница? Ни один разговор не поможет, идиотия не лечится. Ему смотрят вслед две пары глаз, и Витя поджимает губы, чтобы не улыбаться, как самый (счастливый) сумасшедший человек. Глаза у Юры красивые, и силуэт чарующий. Ему бы шарф на шею накинуть, чтобы не простудился ненароком, и обнять покрепче, потому что тёплый. Он с усмешкой наклоняется к Маккачину, к его большому кучерявому уху и тихо просит этого котёнка, указывая пальцем, за которым прослеживают умные глаза собаки, – к нему. Юра убирает руки в карманы, ускоряя шаг. Макк вьётся следом, желает сцапать за одежду, обувь и ноги, оббегает по кругу в попытках остановить этого странного человека. А Виктор идёт следом. Плисецкий старается не обращать внимание, постепенно раздражается и, выходя из себя, думает, что скандал – это не самое худшее, что он готов устроить. Даже, в какой-то степени, гуманно. Маккачин заигрывается, и на выходе из парка неожиданно выплывает перед Юрой, становится на задние лапы и толкает Юру в грудь. Эту собаку он начинает ненавидеть, предугадывая скорое падение. Но вместо грязной дороги и испачканной куртки, Виктор обхватывает его сильными руками за плечи, подтягивает к себе и улыбается настолько мило, сколь это возможно. — Блядь! — Прости, котёнок. — Да иди ты на хуй! Долго меня преследовать будешь? — Долго. Пока не дашь свой номер телефона. Юра шипит, еле вырываясь. Сжатые ранее зубы отдаются дискомфортом. — Да я скорее кому-нибудь просто дам, чем дам тебе мой номер, мудила. Никифоров хмурится, придерживая котёнка поперёк живота и поглаживая по макушке довольного Маккачина. Ругаться ему совсем не хочется. — Давай сделаем вид, что я не слышал первой части предложения. Не обижайся, он не хотел ничего плохого, — Виктор опускает взгляд на радостно виляющего хвостом пса, беря в свою ладонь пальцы Юры и самыми кончиками заставляя его погладить по макушке. — И давай сделаем вид, что не знаем друг друга. — Нет, — Виктор в корне игнорирует всякий негатив в голосе подростка. — Давай сходим в кофейню? — Не хочу. Я дома чая попью лучше. — Хорошо, — за коротким кивком следует молчание; Никифоров обхватывает Юру двумя руками, как игрушку, зарываясь носом в светлый затылок. — Чего ты такой злой? — А что ты идиот такой?! Может, отпустишь меня уже? — Не отпущу, — он спускается чуть ниже, тёплым редким дыханием задевая открытую шею. — Пока не скажешь аргументированную причину. — Я устал и хочу домой. Сойдёт? — Нет, — прижимает щекой, бурча под нос «маленькая стерва». — Мудак. Почему нет? — Потому что тебе нельзя домой. — Я медленно пойду. Очень. Совсем. — Юрочка. Пожалуйста. — Зачем тебе со мной идти в кафе? — Необязательно в кафе. Можем просто погулять. — У тебя собака есть, с ней и гуляй. — Я хочу с тобой, котёнок… — Виктор замолкает, с минуту глядя в сторону голых деревьев. Осторожно перехватывает Юру, мнётся на месте и заглядывает в его зеленеющие глаза. Он немного боится, вообще-то. — Юра. Плисецкий делает глубокий вдох, прикрывает глаза. Одна его рука по-прежнему находится в ладони Виктора, но это не самое плохое. Смотреть в ответ почти невыносимо, но невыносимее соглашаться. — Хорошо. А Виктор счастлив. Виктор опускает руки, обходит со стороны и хватает Юрочку за ладонь. — Есть особые пожелания? Юра заметно морщится, испепеляя взглядом. — Просто не тащи меня никуда, вроде кафе. — Хорошо. Поедем в парк. Правда, для начала нужно завезти Маккачина домой. За запястье хватают с присущей силой, но чужие пальцы греют – о, надо же. Плисецкий боится, что останутся синяки. Оправдание им придумать будет труднее. — Я добровольно еду в логово маньяка. — Ты добровольно к нему шёл пару недель назад. — Сейчас ты ещё и в лес какой-нибудь меня завести можешь. — Повторю: где ты видишь в Питере лес? — Ты на машине можешь завезти меня куда угодно. — Ехать придется долго. Машина оказывается серебристым Мерседесом, и Виктор галантно открывает Юре переднюю дверь. Плисецкий поднимает ядовито-обескураженный взгляд, не задерживает и садится. — Вот всегда отмажешься же. — А как же, — Никифоров открывает заднюю дверь, куда на старое покрывало запрыгивает собака грязными лапами, и сам уже садится за руль. — Ты точно есть не хочешь? Могу из дома прихватить для тебя яблоко. Юрий быстро пристёгивается, пока Виктор водит пальцем по телефону. — Нет, спасибо, я не хочу. — Диета? — Яблоко я бы мог себе позволить даже с учётом самой жёсткой диеты, но я просто не хочу. — Как хочешь. Ехать придется довольно долго, предупреждаю. — Не помру, не надейся. — Как знаешь. Они плавно трогаются с места, выезжают на главную дорогу, и Никифоров привычно расслабляется. — О чем поговорим? — Почему ты хочешь провести время со мной? Виктор задумчиво смотрит на дорогу, коротко усмехаясь: — Потому что, честно, я ждал этого два месяца? — Из этого вытекает вопрос «Почему?». Тебе совсем не с кем пообщаться больше? — А тебе? Юра пристально всматривается в расплывающуюся, бесконечно убегающую вдаль дорогу. — Ты знаешь ответ. — Ты тоже. Мужчина плавно выезжает на основную трассу и более-менее разгоняется. Они молчат довольно долго: Плисецкий сжимает зубы, а Виктор не отрывает взгляд от множественных светофоров, пока ландшафт не сменяется на относительные девятиэтажки, а вдали верхушками не начинают маячить новостройки. — Ты убежал. Тогда, после концерта, — Виктор барабанит пальцами по кожаной обивке руля. — У тебя были испуганные глаза, — говорит тихо и словно нехотя. Но личное наблюдение скрывать не хочется, особенно, когда правда ценится чуть больше обычных улыбок. — Тебе нравится говорить на неприятные для меня темы? — Мне нравится, когда я знаю, что ты чувствуешь. — Это всё равно что в ранах ковыряться. Виктор глубоко втягивает воздух в легкие – иногда кажется, что его катастрофически мало. А в такие моменты хочется чуть ли не удавиться. — Тебе никогда не хотелось кому-нибудь открыться? Выговориться? Юра секунду заминается. Лишь секунду. — Иногда, но я уже привык давить это чувство. Мне и так хорошо. — Когда-нибудь сил уже не хватит, — это было произнесено совсем тихо, Виктор практически шепчет себе под нос. Неловкая пауза длится ещё минуту, в переписке он бы обязательно спросил, жив ли еще Юра по ту сторону экрана. — Тебе совсем не хочется что-нибудь спросить? Потому что я хочу задать множество вопросов, — косая улыбка уголками губ невольно расплывается на красивом лице. Юра бы это отметил, но на Виктора легче не смотреть, чем смотреть и давить эмоции, что похлеще серной кислоты. — Мне не хочется разговаривать. Я не умею этого делать, не привык. — Предпочитаешь сидеть в тишине? — Буду почти счастлив, если ты сейчас включишь музыку. Никифоров быстро кивает, тянется рукой к магнитоле, настраивая радио, которое и включает-то редко – музыки в его жизни хватает с головой. Но почему бы не угодить желанию подростка? Юра прикрывает глаза и тихо говорит «спасибо», а чуть погодя, еще: — Мне нравится ездить на машине, если дороги пустые, но такое выпадает крайне редко. Виктор едва прищуривается, задумываясь: — Крайне редко дороги пустые, или выпадает ездить? — Ты часто видишь пустые дороги в городе, м? — За городом – часто. По ночам с работы – постоянно. Усмешка растягивается на губах, а льдисто-голубые глаза поглядывают в сторону Плисецкого. Юра выглядывает из-под полуоткрытых век в ответ. — Ты… не хочешь покататься? И отвечает он, не задумываясь: — Хочу. С тем же успехом это могло быть предложение о насилии, изнасиловании или подписании договора о продажи себя в рабство. Но Виктор же не такой, верно? Он довольно улыбается, внимательно вглядывается вперед и выжимает педаль газа. — Тогда поехали. Плисецкий закрывает глаза, прислоняясь виском к холодному стеклу, ощущая мерные покатые, отчасти убаюкивающие, движения вперёд и сводящее трахею и пищевод волнение. Ближайшие полчаса оказываются важнее воздуха и лучше восьмичасового сна с котом под боком. — Знаешь, а я как никогда удачно прогулял, — шёпот с хрипотцой, утробный; Юра усмехается, вытягивает ноги и тянется руками вперед, переплетая пальцы. Плечи заныли, но мерно расходящуюся боль по затёкшим мышечным тканям было вполне приятно ощущать. Виктор улыбается, легко удерживая руль под пальцами: — И кому нужно сказать спасибо? — Моему нежеланию сидеть на контрольных. — Сейчас развернусь и поедем обратно. — Дьявол, — Юра тяжело вздыхает, оборачиваясь на Никифорова, который глядел на него взглядом тепла и заботы. И ещё чуть-чуть с самовосхвалением, но кто не без греха, — спасибо. Виктор привычно расслабленно поводит плечами, спокойно выжимая на газ с благоговейной улыбкой, протягивает Плисецкому раскрытую правую ладонь. Юрий смотрит на руку, на Витю, на руку, на Витю и ещё раз на руку, с предостережением выговаривая и переводя взгляд на Витю. — Держи руль, пожалуйста. Виктор смотрит в эти самые зелёные глаза с плохо скрываемой усмешкой и задетой гордостью. В нём усомнились, да неужели? — Серьёзно? — Предельно. — Всё в порядке, Юр, — мужчина поглядывая на дорогу и скашивает взгляд на подростка. — Поверь мне. А Юра неотрывно смотрит на руку. — Просто. Держи. Руль. Тебе сложно? — Я знаю, что делаю. Либо ты берёшь меня за руку, либо через тридцать километров мы разгоняемся под сто восемьдесят. Вздох Плисецкого застревает где-то на середине горла вместе с подступающей обидой. Сто восемьдесят – почти как дорога в небо, а они всё ещё в России, и тут не европейский асфальт. Но улыбка у Виктора доверительная, как бы только не оступиться. Юра закрывает глаза, судорожно выдыхая, и осторожно кладет руку поверх вытянутой ладони. Виктор удовлетворенно хмыкает, проводит большим пальцем по мягкой коже и тянет чужие пальцы в сторону кожаного руля, накрывая и крепко прижимая, чтобы увериться, что они резко не свернут вправо, если у Юры рука дернется от нервов. А стрелка спидометра прыгает от сто двадцати до сто тридцати. — Открой глаза. — Зачем? Мне и так хорошо, — пальцы цепко впиваются в тёмную кожу, наверно натуральную, а может и нет. Юре как-то вообще неважно, любит Витя натуральность или нет, по предпочтениям в постели и так понятно, что не любит, но он старается не шевелиться и насмешливый тон голоса игнорирует. Виктор не отводит взгляда от полупустой трассы и чуть подаётся в сторону, шепча почти с упоением, с малой долей иронии, едва улыбаясь. — Просто посмотри. Плисецкий удрученно выдыхает, сжимая вторую руку в кулак до впивающихся в кожу ногтей. — Ты сейчас специально издеваешься, или у тебя само выходит? — Само, — губы невесомо касаются виска, сбивая Юрьево дыхание под нуль. Ему чуть ли не плакать хочется, боясь увидеть впереди сгущающуюся пелену размытых полей и серых металлических ограждений; губы в некоторых местах покусаны, кое-где щиплют, их бы мазью какой-нибудь, но нервы сдают из раза в раз, и это, конечно, лучше, чем резать ноги, а потом перестирывать постельное бельё. Третий раз на неделе. Приоткрывая веки, он на секунду прищуривается и боковым зрением замечает светлую чёлку, черты чужого лица и остро чувствует теплое дыхание на щеке. Никифоров шёпотом на ухо говорит «молодец», плавно отстраняется и выдавливает сто пятьдесят, что, несомненно, ощутимее даже на глаз. Юра неотрывно смотрит вперёд, робко, глотая неуверенность, произнося абсолютно белыми губами: — Можно одну просьбу? Это нетрудно. — Давай, — мужчина коротко кивает с радушной улыбкой на губах. — Не говори мне, за сколько у тебя сейчас шкалит спидометр. Просто не говори, я больше ничего не прошу, — а голос судорожный, руки напряжены и глаза ошалело бешеные, как у потерянного котёнка. Виктор косится на спидометр, на дорогу и на Юру, нервно смеётся и сжимает тонкую, гораздо меньше собственной, ладонь покрепче. — Мы не разобьёмся, — уверяет, как маленького ребёнка. Наверно, так родители говорят, потому что Плисецкого обычно гнали прожигающим требовательным взглядом. — Я бы пожелал тебе сдохнуть, но не сейчас. — Тебе страшно? — Нет. — Но ты не хочешь знать скорость. — Я не люблю цифры. Я ушёл с математики, не надо о них. — Врёшь. У тебя пальцы слишком напряжены. — Мышцы работают, это неплохо. — И ты ничерта не расслаблен. Категорический аргумент в защиту своей точки зрения веско упал на светловолосую голову подростка, оголяя нервы. Крикнуть бы в ухо этому человеку — «ау, я тут бесстрашного строю вроде как», — оглушить парой ударов лба о руль, чтобы не так руки дрожали и отпинать тело, которое даже без особых тренировок – совершенство… Получается совсем иначе. Получается какой-то пиздец, где Юра хватается за всевозможные предметы – руль и свое колено, – и методично справляется со страхом, что мерзкими склизкими комками забивает сосуды, отравляя всё внутри и кругом. Плисецкий глубоко вдохнул и чуть ослабил хватку, когда по коленке прошлась судорога и жжение от глубоко, с силой впившихся ногтей. Их бы всё-таки подстричь. Тупым взглядом он уткнулся вниз, по линии касания, обводя глазами панель над бардачком и бегущий располосованный белым асфальт. Успокаивает. — …Если придётся, мы разобьёмся вместе и сгорим ярче солнца, останемся в нашей вечности, — медленно, осипшим голосом, еле слышно напевает, окончательно убирая ногти. В зелени его глаз стоят застывшие подавленность и растерянность. Виктор, крепко и доверительно сжимая длинные пальцы, касается белокурой макушки; Юра замолкает, не выражая почти ничего в щемящей тишине, и невольно, возможно, наслаждаясь чужими прикосновениями, ни о чём не думает. — Что это за песня? — Что? Из фрустрации вытягивают напряжённым голосом и светло-голубыми, подчёркнуто отведенными глазами – хотя, в общем-то, и неважно это. Юра отвлекается от дороги, утыкая взор в профиль лица Виктора. — Ты слова напевал. Что это? Привычное раздражение пробивается раньше понимания вопроса: — Ты меня слушаешь или за дорогой следишь, идиот? В ответ кидают отрешённый взгляд и скупо поджимают губы – Плисецкого пробивает на стыд, накрывая с головой оторопью, и некоторой разновидностью панического страха. Это можно было бы даже назвать покорностью, но Юра никогда этого не признает. — Четыре апреля – Линии, — чуть громче, чем шёпотом, говорит, еле открывая рот и часто моргая. Никифорову требуется пару минут, чтобы еще взглянуть на подростка с безоговорочным успокоением, пристально, с полуулыбкой, такой же воздушной и лёгкой, как себя ощущает Юра в этой машине, обгоняя десятки других. — Мы не разобьёмся. Поверь мне. — Я не хочу знать скорость, потому что чувствую, что это слишком быстро, — скороговоркой произносит в ответ. — А ты придурок. — У тебя скоро начнется истерика, — усмешка взлетает вверх и косо, но не это главное –Виктор скользит по крепко сжатой ладони, нежно и мягко, ласково подцепляет каждый палец и полностью расслабляет чужую руку круговыми массажными движениями; Юра в шоковом состоянии перебирает кончиком языка по кромке зубов, втягивая носом нагретый до подступающей тошноты воздух; а хрупкое расслабленное запястье плотно и сакраментально обхватывают, сходясь на противоположной стороне кончиками пальцев до первой фаланги, и подносят к губам, расцеловывая шероховатыми губами три средние остро выпирающие косточки, смыкая губы. Щекочущая дрожь по нервам доходит до предплечья, Плисецкий отзывается глухим вздохом и бегло проходящим взглядом по панели машины, неосознанно замирая на стрелке спидометра и цифре рядом. Даже на Виктора не смотрит, боясь вставший перегородкой ком в горле сглотнуть. — Ты ебанутый… Никифоров тихо смеется, а стрелка спидометра медленно скачет почти до ста восьмидесяти. — Даже не спорю. — Не воспринимай мои слова о желании сдохнуть так буквально, а? — вышло резко, сумбурно и зло. — Хей, котёнок, — Виктор переплетает пальцы, крепко сжимая чужую ладонь в собственной, — Я хочу жить. Только помогало бы это желание. — Вечной жизнью и не в этом мире? — Юра едко шипит сквозь стиснутые зубы, впиваясь ногтями Виктору в ладонь. Заслужил. С ответом медлят, Никифоров усмехается, на пару секунд превышает загробные сто восемьдесят, и резко внутреннюю часть ладони прожигает от ногтя большого пальцы Юры, которым тот впился с ледяной непоколебимостью. Скорость падает до ста шестидесяти, и Плисецкий расслабляет руку, позволяя ей висеть, придерживаемой чужой большой и теплой ладонью. Виктор старается спокойной выдохнуть, чтобы это же душевное равновесие внушить подростку. — Пока ещё в этом. — Да ты водишь по принципу «полчаса страха, и ты на месте»! Только ничерта не получается, и Витя глухо откровенно смеётся. — Поэтому я часто езжу на такси. — Сказочный долбоёб. — Я могу выжать обратно, хочешь? Кажется, что-то мы замедлились. Юра вжимается в сиденье, пока дыхание перехватывает от инициативы. — Нет! — выходит громко, испуганно и зло. Глубокий вдох, и тепло ладони Виктора, который крепче, поддерживающе, возвращая в холодную реальность, сжимает его руку, помогают собраться. — Нет, нормально, нормально. Уже лучше. Ты нормально водишь. — Спасибо. Не хочешь попробовать? — Виктор тянет полуулыбку, мимолётом скашивая глаза, где светлым пятном на фоне серой мглы***
Тишина часто въедалась своим раздражением глубоко под кожу, щекоча потрёпанное самообладание, расшатанные чувства, остатки эмоциональности. Последнего оставалось на минимуме, но Виктор не хотел такого качества терять – бояться быть неспособным к сочувствию, не дать показать человеку, как он тебе дорог и насколько бы тебе хотелось его узнать поближе, ведь всё это возможно с помощью одной улыбки и казалось чем-то волшебно-эйфорическим. Равнодушие может съесть и это, а оного в Никифорове чересчур много, он сам это знает, он сам его вырастил. Виктору предоставили неотъемлемое, нужное время подумать, Юре – стиснуть волю в тиски и остановить разложение, на грани с безмолвной истерикой, когда и лететь под двести было бы всё равно. Юре не всё равно, его глаза, мало-помалу оживающие, оглядывали серые картины заболевшего Питера в период своей туманной сезонной депрессии – правда, сложно назвать что-то сезонным, когда оно почти регулярно. Весна вряд ли спешила появляться. А Виктор не спеша едва прикоснулся к чужой холодной ладони, накрывая её своей полностью и согревая. — Извини меня. Плисецкий от неожиданности обернулся в сторону мужчины, напрягшись и стиснув пальцы. От мысли, что Никифоров – великовозрастный идиот, в котором Юра высмотрел свою неотъемлемую помощь, – всю обратную дорогу каялся во грехах; подначивало самооценку и веру в прекрасное. — Я же говорю, всё нормально. Ты не мог знать, что у меня может быть такая реакция. Недолго подначивало. — Я предполагал. — Проверка на прочность? Я провалился, радуйся. — Тут нечему радоваться. Просто из тебя чертовски хреновый суицидник, — Витя еле выдавил полуулыбку, — Это радует, — ощутил, как напряжение в подростке искрится лампочкой в момент её сгорания, поставленное на рефрен, а Юра хмыкает носом, отворачивается и оттаскивает руку, сжимаемую Никифоровым. Ибо нечего липнуть и касаться, показывать что-то и говорить вещи, о которых бы лучше Виктор молчал до гробовой доски. — Я был не в том состоянии, чтобы завороженно смотреть на дорогу при скорости под двести и ждать, когда мы влетим в ближайшее дерево. — Там не было деревьев. — Я даже не хочу знать, что там было. — Дорога, небо, поля. — Вот давай по дороге в небо как-нибудь без меня. — По дороге в небо я не отправлюсь – машину жалко. Виктор припарковался около парадной, потянулся за телефоном, проверяя, не потерял ли кто его, и удовлетворенно хмыкнул, хватаясь ладонью за ручку дверцы машины. Маккачин с задних сидений, не обращавший внимания на окружающий его мир, большую часть времени почти спал, лениво виляя хвостом и прячась за длинными ушами, сейчас дёрнулся и резво выскочил на улицу, отираясь головой о колени своего хозяина. — Может быть, воды? — Кипятка. На голову тебе. Витя думает, что именно нахмуренно-показательно-обиженный вид Юрия вызывал в нём потребность улыбнуться, загладить это существо до внутренне-пылающего счастья и блеска в гнетущих своей бездонностью зрачках. Сам же мальчишка может быть этого и не замечал, но его мнимая раздражённость разительно отличалась от той, когда он действительно зол и почти сломлен от своего же гнева. — Это жестоко. Минут пять посидишь без меня? — Нет, блядь, поеду! — Ну мало ли. Юра бы, наверно, ещё и сам Никифорова вытолкал бы, если б тот не ушёл разом, аккуратно закрывая дверцу. На силуэт Виктора у Плисецкого одно ощущение любования, когда глядишь на нечто совершенное, подходящее твоим вкусам, а может быть и не твоим, но отрицать очевидное невозможно – Виктору банально повезло. И с внешностью, и с комплекцией. Юра хмурит лоб и ровный нос, отсчитывая обещанные пять минут. У Никифорова мать в психбольнице, ему не совсем повезло, не с семьёй точно. «И не со мной». Очень-очень, Юра старается быть милым, любезным, благодарным. А получается как-то наоборот. Подросток скребёт по колену, проводит пальцами по бардачку, даже замечает оставленные им следы и, нервно косясь по сторонам, потирает каждый подушечками пальцев, надеясь, что вот сейчас что-то да изменится. Выемки от ногтей остаются на месте, и с ними Плисецкий вряд ли что-то может сделать, разве что только углубить. «Надо будет тоже извиниться за это». Виктор возвращается с бутылкой сока, с улыбкой на лице, садится за руль и протягивает находку из недр своего холодильника Юре. — Тебя сегодня слишком много, — Плисецкий, тяжело вздыхая, берёт бутылку из чужих рук, открывает и делает пару глотков, чтоб совсем-совсем не прикопались. — В каком смысле? — В смысле, слишком много времени ты рядом. И я вот никак не пойму, бесит меня это или нет. — Подумай, время есть. — Я начинаю ненавидеть звук заводящегося мотора. — Можем поехать на метро, но до него тоже нужно доехать, — Никифоров заводит Мерседес и выезжает со двора, направляясь в сторону Крестовского острова. Юра видится расслабленным, спокойно попивая сок, глядя в два окна разом; Вите нравится, что тот почти домашний рядом, не отталкивается (и не отталкивает). — Нет уж, добивай. Хотя хуже не будет. — Твоё право. Тебе в Ледовый не надо? — По сути, надо. Но я не хочу, вот вообще ни разу. Пожалей мои нервы. — Их бесполезно жалеть, — Юра обиженно дует губы, тянет под нос «пф, ну спасибо», а у Виктора говорящий взгляд, что он вовсе не со зла. — Тебе нравится кататься? — Ты сейчас о коньках или о транспорте? — О коньках, — Никифоров разминает затёкшие плечи, ленивым взглядом следит за таким же неохотным движением машин на дорогах. — О транспорте я уже всё узнал. Юра шипит разъяренным котёнком, в чьё личное пространство бессовестно вторглись и вздумали творить там, что попало. — Забудь, иначе я снесу тебе голову. Если бы мне не нравилось кататься, я бы не занимался этим столько лет. Витя пожимает плечами: — Тебя может удерживать авторитет и мнение родителей. — Я похож на послушного ребёнка? — от игравшего возмущения внутри подросток оборачивается, почти подминая левую ногу под себя и сжигает взглядом Никифорова, как на пыточной доске. Никифорова же только кольнуло где-то пространственно и, войдя в поворот, Юру ощутимо качнуло, что пришлось позу принимать обратную, пассивно-сидячую, чуть ли не выгибая шейные позвонки. — Тебе правду? — Желательно. — Ты похож на очень послушного котёнка. Который не хочет от кого-либо зависеть, но у него не получается, — Витя говорит с печально-трогательными нотками в голосе, почти что тянет гласные, и вздыхает, со смешком во взгляде косясь на Плисецкого. Который чуть ли не рычит: — И всё-таки бесишь. — Я сказал правду, учти. — Это радует, но иди сам знаешь куда. Виктор настраивается на бодрый позитив, оживляется, что красками мир играет, серыми, почти что любимыми. — Могу поехать и тебя довезти заодно. Юра чужой инициативы выставлять себя идиотом не перенимает, фыркает саркастически и подпирает подбородок рукой, упираясь локтем в подлокотник на внутренней стороне дверцы. — Нет, спасибо, сам езжай. — Тогда потерпишь до сегодняшнего вечера? Взгляд невольно падает на выемки ногтей на бардачке, своим существованием они мозолят глаза, и забыть бы – Виктор ни словом по этому поводу не обмолвился, но точно заметил, – да не получается. Плисецкий смягчает тон и голос его становится тише, чёлка на глаза и лицо падает и едва щекочет. — Неправильная формулировка, я же не терплю тебя. Никифоров озирается удивлённо перед собой, точно не верит собственным ушам; игривая особенность его характера шепчет на плече неопределённые гадко-невинные вещи, чешутся руки, и Витя тянет лёгкую усмешку. — Ты мной наслаждаешься? Юрий глаза закатывает, стискивая зубы: — Не льсти себе. — Ты сам так выразился. — Такого я не говорил. — Имел в виду. — Я имел в виду, что ты меня не бесишь… — секундная заминка, Виктор выразительно изгибает светлые брови, удовлетворенно хмыкая обласканным котом. — В смысле, бесишь, но… ну блядь, — Плисецкий проводит открытой ладонью по лбу с тяжким вздохом, закусывает губу. В окне мелькают знакомые отреставрированные здания ассамблей города, виднеются купола церквей и зелень садов. Подросток засматривается, а вместе с тем, ощущая скребущее недопонимание, сквозившее между ними, тихо-тихо продолжает. — Ты скрашиваешь мою жизнь, так скажем. Юра опасается поднимать взгляд – у Никифорова глаза, которые смотрят, если не насквозь, то рядом с наболевшим; уставшие от мира и в первую очередь от себя самого. «Наверно, у меня такой же». Но Витя глухо смеётся в кулак и с улыбкой тянет «я тебя понял», что врезать хочется с размаху сию же секунду. — Ну и что ты ржёшь?! — Плисецкий вскидывается, почти заносит руку ударить, но вовремя вспоминает, что мужчину трогать нельзя из-за потенциальной возможности существования аварии. А там ДПС, протокол и вызов родителей. «Живи, мудак». — Ты очень милый. Особенно растерянный. — Я тебя ненавижу. Забудь, что я говорил, — Юра откидывается на спинку сиденья, скрещивает руки на груди. Виктор думает, что котёнок рядом чересчур эмоционален на отрицательные качества, но всё же умудряется приглядывать за сменой выражения его лица через боковые зеркала. — Что именно забыть? — Ты меня всё-таки бесишь! — Чем же? — Существованием. Виктор улыбается на шипение Плисецкого, нежно и ласково, почти как ребёнку. — Кого-то я радую своим существованием. — Покажи мне хоть одного такого долбоёба. — Посмотри из тех, кто в меня влюблён. — Базу данных уже составил? — подросток показательно фыркает и щурится, смотреть не желает и не смотрит, уподобляясь мнению, что Виктор Никифоров самая неблагодарная сволочь. — А где ты хочешь посмотреть? — Нигде не хочу. — Вот и славно.***
Минут через двадцать они доезжают до парка, голые деревья утомляют своим скудным видом, но немногочисленный народ даёт надежду Виктору, что они и дальше смогут разговаривать наедине, смея быть незамеченными – для Юры создавать проблем никак не хотелось. — Пойдём? — Нет, блядь, просто так ехали. Юра отстёгивает ремень, резво выходит из машины и громко хлопает дверью, выглядывая из-под краев светлой чёлки тучным взглядом вселенского недовольства. Виктор шипит, жмурится, стискивая плотно зубы, что скулы мучительно сводит, отходя от машины к подростку поближе, ставя оную на сигнализацию. — Поаккуратнее, пожалуйста, — просит, пытается заглянуть в зелёные потускневшие от природного освещения глаза. Плисецкий своенравно, самодовольно фыркает – точно кот, в глаза не смотрит и давать смотреть не желает, только отходит по прямой дороге в сторону неработающего фонтана. — Переживёшь. — Я-то да, а машина нет. — Отремонтируешь. — А если нет, то новую куплю, конечно. — Ну вот и отъебись. Витя холодно осуждающе глядит подростку в спину, прожигает меж лопаток, строя догадки, что Юра – это скопление вечно меняющегося характера, или же когда он успел погладить это чудо против шерсти? Юрий принципиально не смотрит на Виктора, кидает через плечо: — Ты идёшь вообще? Глубоко вдыхает морозный промозглый воздух, не думая останавливаться, а Никифоров и сам догоняет; хмыкает, оглядывается по сторонам оценивающе. — Пошли внутрь парка. Подросток встаёт слева от Виктора, идя вровень, и боковым зрением глядит, ловя чужую усмешку, сразу же цокая языком. Они идут вплоть до самого фонтана, поворачивают налево, прежде чем Юра оглядывается по сторонам, отмечая сплошное нагромождение деревьев и веток и абсолютное отсутствие людей в данное время суток. — Когда я говорил идти тебе лесом, то имелось в виду, что пойдёшь ты один. Точно маньяк, нашёл, куда завести. Виктор легко пожимает плечами, хватает Плисецкого за ладонь и, крепко её сжимая, кладет себе в карман пальто. На него косо смотрят взглядом возмущения, Юра едва дёрнул рукой, но, право, хрен бы Никифоров хотел его отпускать, и у самого мальчишки от теплоты чужих пальцев сводило всё внутри в комок, встряхивая и волнуя. — Конечно, я так долго планировал это коварное таинство. — В лес обычно сразу по частям привозят. — Я решил изменить правила. — Ладно, борец с системой, веди. — Веду. И может быть Вите показалось, слуховая галлюцинация – чем чёрт не шутит? – но было что-то во фразе подростка от полного бездумного доверия, когда в последний путь до конца на одном доверии выезжаешь в победители судьбы. Они бредут по дороге, запечатлевают – оба – этот редкий момент, когда выбраться из дома и повседневной обыденности удалось, развеять приевшуюся скуку и встряхнуть атмосферу их дружбы чем-то неосязаемым, дорогим, от сердца. Разговорами и звуком голоса, эмоциями, натуральным цветом глаз с их плещущимися чувствами в глубине бездны. Завораживает. — Ты часто выходишь гулять? — Если путь до школы, ледового дворца, художки, магазина посчитать за прогулки, то да. — Так редко? Почему? Тебе же только шестнадцать, подростки в это время в такой отрыв уходят, что мне страшно за их печень. — Ты намекаешь, что мне нужно уйти в отрыв? — Юра вопросительно взглядывает исподлобья, едва приподнимая голову, чтобы не так трудно было смотреть на Виктора. — Не советую. То есть, я не хочу, — Никифоров заминается, поджимает губы и в темпе вальса, на раз-два-три, подбирает правильно оформленную мысль, пока Плисецкий съедается жалящим чувством любопытства. — Не порть себя, пожалуйста. Весь наш пубертат жёстко сказывается в дальнейшем возрасте. — Так вышло, что друзей у меня нет, кота выгуливать не нужно, а идея найти компанию петухов и пить с ними как-то не прельщала, поэтому моё время занято тренировками, рисованием и сидением в комнате. Не думаю, что это совсем плохо, — он скромно, едва улыбается уголками губ, пока Виктор переплетает пальцы рук и глубокомысленнее тянет улыбку только для Юры. — Мне кажется, это хорошо. Можно вопрос немного личного характера? — Можно. Не факт, что отвечу, но попытай удачу. — Почему ты тогда напился? — Тебе я этого точно не скажу. — Ну Юра, — Никифоров резко преграждает путь, делая два больших шага, и разворачивается лицом к подростку; крепко держит чужую руку, вытаскивает из кармана, чтобы Плисецкому ненароком не сломать запястье, и слабый ветер непривычно холодит сцепленные пальцы. Виктор смотрит в чужие глаза категорично, но мягко, поджимая губы. — Я волнуюсь. Ты писал тогда слишком странные вещи, а я… перегнул палку. — Ты сам сказал, что в моём возрасте подростки активно портят печень. Вот, тоже попробовал. Виктор долго смотрит на подростка, выглядывает на его лице те черты, которые, как он уже понял, обозначают: догадайся, придурок, что я имел в виду. При этом в глазах всполохами искрятся эмоции, Юре очень трудно даётся над собой контроль; мужчина отступает и за руку утаскивает Плисецкого дальше по дороге. — Как, в твоём представлении, — он делает небольшую паузу, больше театральную, и искоса поглядывает вбок, — я к тебе отношусь? И в ответ слышит тишину. Юрий задумывается надолго – а как это объяснить? Взгляд у Никифорова любопытствующий и думается, что серьёзный, но обращение «как за младшим братом присматривает». Человека он видит, а вот сформировавшуюся личность – едва ли, удерживал все это время от экспрессивных поступков подростка, на которого и наткнулся-то по случайности, а сейчас с неопределённым желанием пытается стать ближе. Или же измениться. — Я не знаю, — Юра вздыхает и говорит, как считает точно, — Как к ребёнку ты ко мне относишься. За такое отношение бы упрекнуть Виктора, только… правильно всё. Двенадцать лет разницы, беззаботная жизнь, отсутствие внимания к родителям, и с их стороны то словно тоже отсутствует. — Ты характеризуешь себя ребёнком? — Я не ребёнок, — звучит более категорично, хорошо, что не истерично. Витя смотрит с ожиданием продолжения фразы, выгибает брови и хмыкает, мол, докажи, что это так. — Ты воспринимаешь меня именно так. — С чего ты взял? — Так кажется. Плисецкий пожимает плечами, терпит чужую задумчивость и оглядывается вокруг. Изумительно скудная красота парка даже в противную пору размытых дорог, заснеженных ночей и промокшей обуви завораживает; он хоть и названный художник, и больше по портретам и пейзажам, но от краткой зарисовки этой прогулки не отказался бы. — И тебе нравится такое отношение? — Меня бесит такое отношение. Виктор глубокомысленно и разочарованно выдыхает, едва разбираясь в том, почему его не послали на начальном этапе разговоров, и поджимает губы. Юра либо мазохист, либо моральный мазохист, либо работает на ФСБ и выявляет педофилов. — Я не знаю, что ответить. — Я повторюсь, если скажу, что мне нравится с тобой общаться. Меня просто не устраивает, как ты меня воспринимаешь, но это, по сути, поправимо. — Я пытаюсь воспринимать тебя взрослым. Заметь прогресс с начала переписки. Но иногда, — мужчина отводит взгляд, сжимая свободную руку в кулак, — ты сам всё портишь. — Да-да, знаю, проблема во мне и всё такое, сам виноват, ещё характер у меня дерьмовый, а сам я стерва, помню. Виктор сказать хотел совсем иное, вина никогда не ложится полностью на одного лишь человека, только если тот не последняя мразь, а Юра по определению таким не является, но точных слов подобрать не мог – у самого детская, по сути, обида играла, и стоило бы на неё рявкнуть, чтоб умолкла, а подростка обнять и сказать, что лучшего собеседника Никифоров ещё не встречал. Но прежний запал открываться постепенно затухал, тлея звездой в небе с ракурса Земли. — Юр? — он желает чуть ли не щёки Плисецкого в сторону оттянуть, но вместо этого поглаживает кончиком большого пальца его ледяную ладонь. Тоже неплохо. — Ну что? — Помнишь тот вечер, когда ты напился? — мужчина дожидается кивка, а Юру ощутимо передёргивает, он наклоняет голову вниз и пальцами перебирает длинную светлую чёлку, вымокшую в сырости города, пока волнение комком серы с начинкой из серной кислоты травит бабочек в животе. «Заткнись, Витя, заткнись, молю». — Ты… действительно бы раздвинул ноги передо мной? «Блядь». — Иди лесом. Мы вроде договорились об этом не говорить. — Почему нет? — Потому что не хочу. — Не хочешь сболтнуть лишнего? — Никифоров вытягивает губы в нечто умилительно-усмехающееся, убирая волосы с глаз, как Юра за ними прячется от мира и постепенно начинает походить на светлогривое чудище, «как только умудряется дорогу различать сквозь это?». Но он смотрит на промокшие носки своей обуви и доверяется чужой ведущей его руке. — Или тебе до сих пор стыдно? — Я и так сболтнул лишнего. Виктор вытягивает нежное «ох» и широко улыбается; дёргает к себе Плисецкого, зачёсывает пальцами все его волосы обратно и любуется стыдливо опущенными глазами, списывая едва заметный румянец на холод и ветер. — Всё в порядке, котёнок. У каждого бывают сложные моменты в жизни, и каждый творит то, за что в принципе… скажем так, неудобно перед остальными. Если тебя волнует моё мнение по этому поводу, то я перестал воспринимать твои слова всерьёз после того, как выяснил, что ты пьян. — Вот и забей на то, что я говорил, — подросток рычит в ответ, дёргается вбок и плевать, собственно, что нерасцепленные руки вытягиваются под правильным углом – так и идут, пока Виктор внутренне смеется и не решается подойти ближе, возвращая изначальную дистанцию. — Не могу. Это весело. — Падла. — Котёнок. У Юры привычно-автоматически закатываются глаза с лёгким подвыванием космосу: — Не называй меня животным. — Ты вылитый котёнок. Я не могу тебя так не называть. — Где ты видишь хвост? Если и есть, то это приложение к рогам, а не кошачий. — Я бы это предположение оспорил, — Виктор не скрывает интереса в глазах, быстро наклоняется к Юре и трепетно шепчет на ухо. — Если хвоста нет, его можно купить. — Пфф, тебе лишь бы со мной поспорить… — а потом до подростка доходит смысл сказанного. — Что?! — он дёргается, вскакивает на месте, на эмоциях бьёт кулаком в чужое плечо, жалея, что сил выбить не найдётся, а вот расцарапать чужое лицо – да пожалуйста. Никифоров смеётся в кулак, неприлично же, и выдавливает сквозь, сетуя на болящие скулы от чрезмерно широкой улыбки: — Да, я тебя слушаю. — Себе хвост купи и засунь в задницу. — Мне не пойдёт. Это ты у нас котёнок. — Ты проверял, что ли? Мужчина двусмысленно тянет паузу и взглядывает из-под прищура: — Проверю. — Только не на мне, — шипит Плисецкий, жалея, что пальцами чужую ладонь расцарапать не удается. — Уже не отвертишься. — Что значит не отверчусь?! — То и значит, — Виктор легко пожимает плечами и смотрит так, что чёрт поймешь, о чём думает и что имеет в виду. Юре не страшно смотреть на Никифорова, но делает это в ответ с настроенным отчаянием. — Мне пора бежать, да? — а то мало ли. — Нежелательно, — он ровно говорит, словно все эмоции кончились, и даже лёгкой усталости не осталось. — Я же не бью тебя по заднице с криками «пошли, малышка, поебёмся». Юра поднимает голову, кляня чертову разницу в возрасте и прямо в глаза отвечает, фыркая и расправляя плечи. — Еще б ты так сделал, — «идиот». — Тебе нечего опасаться, отношения – это сплошная дипломатия в сжатом формате. Я за демократию, так что пока ты сам трезво не примешь решение, я не дёрнусь. Подросток хлопает глазами и действительно начинает сомневаться в некоторых на взгляд определяемых вещах: дневное небо не голубое, глаза Виктора не голубые, его чертова ориентация голубее голубят, и её же он упорно пришивает Юре (вместе с кошачьим хвостом и мохнатыми ушами). — Вот я похож на педика? Никифоров от такого даже приторно расходится в улыбке, снова чувствуя, как скулы тянет. — Ты уже задавал этот вопрос. — Я тебя убью. — О господи, Юра, я же шучу, — фыркает со смеху Витя и, поддаваясь порыву, останавливается, тянется к мальчишке, утыкаясь носом в его белокурую макушку. Юра не противится, пальцами свободной руки сжимает край чужого пальто, улавливая понравившийся аромат одеколона. — Не стану я тебя ничем тыкать, ничего не буду вставлять и уж тем более тебя нагибать. Для этого есть представительницы более древней профессии, — уточняет Никифоров, опасаясь, что мало ли его шутки смогут принять более глобальный оборот. Если уже не приняли. — Да. Просто ты мило нервничаешь. — Пфф, скотина. — Есть немного, — мужчина чуть хмурится, прикрывает глаза на пару секунд и разглядывает тёмные извилистые очертания деревьев, расплывчатые вдали, что в голову неприятно бьёт. Он отстраняется, кивает вбок, и Юра, вознеся взор к небу, тащит Витю за собой, недолго, пока тот губы закусывал. — Ты ещё недостаточно… вырос для подобного рода отношений. — Да я вообще заведу себе сорок кошек и умру девственником. — Чего уж так категорично? — Плисецкому скромно, но ободряюще улыбаются уголками губ, секундно выдерживают пристальный взгляд глаза в глаза и дают всласть полюбоваться лицом в профиль. Аж тошно, и ударить кулаки чешутся. — У тебя свой фан-клуб поклонниц, которые только и ждут, чтобы такой великий и красивый ты обратил на них внимание. — Зачем мне баба без мозгов? — А тридцатилетний недосуицидник тебе зачем? — Ты мой друг? Виктор закусывает щёку и поджимает губы совестливо: — Плохой из меня друг. — Не хуже, чем из меня. — Два сапога пара. — Да вообще идеально сочетаемся. Юре бы стоило поверить, что плохой, а Виктору – что и Юра не очень. Но не сейчас, когда шли под руку, и Никифоров то и дело систематически разжимал и сжимал Юрьеву ладонь, задумчиво глядел в сизые облака, виднеющиеся почти на самой линии горизонта, и разговаривать всё хотелось. О многом, расспросить о детстве, карьере, решениях, вкусах. Прежде всего, о тех вещах, которые сам Виктор пытался пресекать, и которые пресекать не удавалось. Плисецкий для него – объект сочетаемых в себе пунктов, сборник эмоций, цель для самовыражения и покаяния, с небольшим неприятным бонусом. Плисецкий был красив. И им хотелось любоваться. — Юр, ты никогда не думал о предположительных вариантах развития… — Виктор склоняет голову к подростку, тот в ответ её поднимает и внимательно взглядывает своими зелёными, как злые чары, глазами, точно ворожит. Зелёный – признак ведьмовства, хорошо, что Юра не рыжий впридачу. Никифоров тяжело выдыхает, ощущая неприятную нить выходящего из темы раздражения. Точно что-то случится. — Ладно, забудь. — О чём ты? Нет, говори уже. — Это ужасное предположение, — мужчина тянет полуулыбку, рукой дергая чуть нервно. А Юра всё смотрит, точно прожигает, замедляет шаг и пальцы в ладони Никифорова напрягает. Витя косится со взглядом озабоченности и малой удручённости, в раздумьях почти невозмутимо выглядя. Для него это важно. — Ты не думал, что мы могли бы быть вместе? Подросток медлит мгновение, а затем исподлобья с иронией выдаёт: — Ты дебил? Мы как бы вместе, я тут рядом иду вообще. Еще бы рукой помахал перед чужим лицом и на всякий случай предложил помощь квалифицированного психотерапевта, но это было бы совсем жестоко. Виктор закатывает глаза, шипя и кляня всё на свете, что он прибьёт это дитя, подвернись удачная возможность; отворачивается и ускоряет шаг, невольно потянув за собой и Юру. Мальчишка одёргивает его на пятом метре, почти вырывая ладонь из захвата. — Отрастил ходули и рад?! Я за тобой бегать должен? Мы вроде как гуляем, а не на пробежку вышли. — Юра! — Никифоров повышает голос, прищуривается с угрозой до того, что голубой в глазах темнеет, оборачивается, рычит сквозь зубы, холодно, до бегущих мурашек по коже и боли страха в груди: — Помолчи. И шаг замедляет. — А… — Плисецкий одёргивает себя на полуслове и идёт молча на шаг позади; сцепив зубы, он расслабляет ладонь, глядит под ноги и выглядывает мелкие камушки, огибая лужи и нерастаявшие куски снега. Он совсем не то хотел сказать. Он совсем не о том подумал. «Ты, блядь, это действительно серьёзно?» У Виктора мысли скачут в разносторонние пути, путаются, переплетаются и сводят с ума, отчего тяжело не выдыхать вслух не удается, а чужая рука, как назло, мягкая, тонкая, ледяная – Юра ни разу не возмутился этому жесту, а ему, раздражённому порывом, текущим по телу от мозга, обводя загривок и шею стискивая, и скатывающимся вниз, едва не доходя до ступней, даже сейчас хочется мало-мальски позаботиться об этом хмуром существе. С подростком едва труднее, чем раньше, скорее всего, потому что тактильный контакт заменяет и даёт те возможности, которых раньше по договору общения не существовало, но есть в этом и свои минусы – у них критически не хватает времени, которое так важно для Никифорова. Постоянная выматывающая работа, недосып, редкие проблески бессонницы на фоне – они накаляют нервы, не дают расслабиться, Виктор заменяет это всё временем. Наедине с собственными мыслями. Он сжимает собственную подрагивающую руку до тянущей боли в суставах, до бледных «полумесяцев» на ладони, терпит разжижающий глотку комок из криков, говоря себе то категоричное «остановись». Ударить Юру страшно. Причинить вред и запугать. А потом долго-долго объяснить, или же сразу потерять это чудо, которое по-особенному, впервые, может считаться путеводителем его, Виктора, жизни. Плисецкий, прищурясь, выжигает точку под лопаткой Виктора и крепко зубы сжимает, которые начинают неприятно тянуть. Никифоров даже не обернулся ни разу, смотрит, выглядывает поверх макушек деревьев своё эйфорическое нечто и тянет за собой непонятно куда, может действительно в лес, расчленять и закапывать. Юра с отягощающей обидой по рёбрам, которая льётся вокруг, терпение отравляет и стимулирует гордость, удерживается на слове, чтобы не послать этого далеко-далеко, куда маньяки девочек затаскивают и нещадно насилуют, и желанию вновь посмотреть в глаза, что не казались раньше такими… холодными. Он постепенно, аккуратно и медленно убирает свою ладонь из ладони мужчины, останавливается на месте, поджимая губы вместо зубов и напрягая ноги, пригвождая себя этим к земле, чтобы не уйти, вытягивая фак на прощание. Было бы эффектно. Ему бы этот палец сломали. Никифоров останавливается спустя пару метров, ледяной крошкой в сгущении тумана окатывает, когда в руке заместо привычного неисчезающего холода оказывается пустота. Он резко оборачивается и выдыхает облегчённо, смотрит на Юру – маленького, милого Юру, который точно на отдалении сам увеличивает пропасть, что только смотреть удаётся в его сияющие хризолитом, волшебством и чудом глаза. Виктор бы и смотрел, если бы мальчишка хоть раз выразил своё абсолютное и глубоко обдуманное «нет», и это бы казалось самым наилучшим вариантом. Тревога с души постепенно осыпается, Витя вопросительно изгибает брови, вскидывая трезвый, любующийся и пристальный взгляд. — Да? Плисецкий этого не скажет, но с плеч груз неоправданного страха словно скинули, и с собственной обидой один на один бороться стало легче; но скорее поддаваться ей. — Я не хочу дальше. Довезёшь или мне самому доехать? Виктор пожимает плечами, тихо хмыкая, идёт на встречу подростку и даже чуть дальше, вновь опережая. Юра не двигается с места, кусает себя за щеку и поводит хмурым взглядом по скудной местности, переминаясь с ноги на ногу. Между ними вновь те метры расстояния, Никифоров почти рычит, разворачивается и руки скрещивает на груди, глядя более устало и отчасти вымотавшимся взглядом. — Что-то случилось? — Ты сам пошёл дальше, — подросток не поворачивается, только плечом передергивает и глаза прикрывает, — Я не хочу видеть твою спину, то, как ты уходишь. Либо будь со мной наравне, либо уходи, пока я не вижу, — это говорит гордость, это глаголят принципы, это то, чему Юра верит и чем живёт; он первый в важных, дорогих его сердцу вещах, первый для людей, которые и ему небезразличны – мама, Яков, дедушка и даже сучка-Мила. А Виктор своим поведением обрубает всё по веточкам-цветочкам, ущемляет и ставит на место, как какую-то зверушку, не подпуская ближе; играется (издевается) и окликает, уходя постоянно дальше. Он прикрывает глаза и устало качает головой – разве уйдет? У Юры поставленный вопрос звучит как предложение выбора, психологом быть не надо, а для Вити он – маленький котёнок, и неужели можно бросить человека, который ради тебя пожертвовал крупицей своего взращенного характера? Никифоров хоть и мразь последняя с потребительскими взглядами к обществу, но именно этот человек стал неоценимой частью на его картине мира. Лучше Юры по характеру, кажется, и нет никого. Мужчина, мягко ступая по земле, неслышно подходит ближе, встаёт перед Плисецким и коротко смотрит в его непривычно грустные глаза. Словно Юра до последнего верил, что он уйдёт. Виктор невесомо проводит пальцами по открытой шее до стесняющего волнения, целует в лоб и, не отстраняясь, тихо шепча, чуть сожалеюще улыбается: — Не обижайся. Я не имел в виду ничего такого. Юра переводит взгляд с предрассветно-голубых глаз на лицо, несколько секунд смотря на трещинку на губе, пару глубоких черт около рта и выделяя скулы – смотреть в глаза человеку гораздо труднее, а этот ещё и душу вынет через зрительный контакт, не сказав «спасибо». — Я не обижен, — в тон отвечает подросток, мотает головой и разворачивается, ёжась от ветра по шее и потере чужого тепла, нежных прикосновений по коже. Никифоров равняется с чужим шагом, скашивает интересующий взгляд, перевод на дорогу и, поджимая губы, не говорит ни слова. А Юра, завороженный, кроме как перед собой никуда не смотрит. — Я что-то сказал? Сделал не так? — С чего ты взял? Я просто стараюсь молчать, как ты и просил. Это отчасти трудно. — Я просил молчать? — Витя только пальцем не указывает, как в мультфильмах, озаряется чуть непонимающе и минуту вспоминает, глухо смеясь, когда фраза всплывает в памяти. — Юр, а ты всегда всё делаешь наперекор? Можешь говорить. — Нечего сказать. — На меня злишься? — Нет. — Ты немного подавлен. Это видно. — Я запутался, — Плисецкий вымученно выдыхает и пытается посмотреть на Виктора, но взгляд всяко уходит в сторону деревьев и выговариваться, выписывая линии на их отсыревших стволах, честно, легче. — Ты говоришь много вещей, которые вызывают набор совершенно несочетаемых эмоций и заставляют задуматься, но потом, — подросток заминается, — мне сложно понять, где ты издеваешься и смеёшься надо мной, а где говоришь серьёзно. Это бесит. Виктору сейчас очень чётко представляется, как Юра по-детски поджимает губы, хмурится и обидчиво взглядывает исподлобья; он неловко улыбается, отчасти чувствуя себя виноватым, кляня в уме чёртово недопонимание, яркой вывеской искрящееся в воздухе. «Будь взрослым, Витя, уступи ребёнку, блядь». — Хорошо. Что именно вгоняет тебя в неопределённость? — Что это за тупая шутка про «вместе» была? — Плисецкий резко вскидывается, прищуривается и на мужчину смотрит почти враждебно, сохраняя едва ли расстояние между. А Никифоров плечом передёргивает, ощущая, как всё внутри холодеет, долго молчит в ответ под зелёный ярый взгляд мальчишки, но спустя время отвечает ровно, глубоко вдыхая: — Шутка как шутка. Ничего такого. У Юры огонь враждебности тухнет, когда он слышит этот непроницаемый тон. Он отстраняется незримо, внимательно под ноги глядит и рефлекторно чёлку поправляет на глаза, жмурится неприятно, но губы кусает, преодолевая смятение в мыслях и некоторое возникшее, пугающее замешательство. — Не шути так… пожалуйста. — Ты тоже не говори так, пожалуйста, из всего того, что я сказал в последний час, это был самый серьёзный вопрос. — Что? — Юрий резко останавливается и изумлённо, почти не веря, косится, наблюдая, как Виктор замирает на месте, полуоборачивается и взглядом мечется от мальчишки по сторонам, и вряд ли в его серьёзности, которой сквозит напрочь, есть крупица театральщины. — Что? У Юры плотоядные ядовитые бабочки скалятся, грызутся, рвут кишки, что только харкать кровью не хватает; наверно так выглядит томящее волнение с подтекстом из стыда и наличии своей ошибки во взглядах. — Что ты подразумевал под тем словом? — Под каким? — «Вместе», Вить, — Плисецкий голосом выделяет, вперед подается и серьёзно смотрит. — А как ты это понимаешь? — Никифоров прищуривается, показательно не двигается с места, но в его глазах смешинки играют переливами. Юрочка ему в тон усмехается. — Знаешь, звучало это так, как будто ты мне встречаться предлагаешь. Виктор ухмыляется в ответ. — Отчасти. Я спрашивал, хотел бы ты встречаться со мной, — пожимает плечами легко и снизу вверх огибает подростка взглядом, хмыкая совсем не наигранно оценивающе. У Юры глаза от такого загорелись нездорово, блеснули на свету, но очень быстро потускнели. — Не более. Он характерно фыркает, отворачивается и руки в карманы кладет, сжимая кулаки до побеления и оттягивающей, мало отрезвляющей ломоты. — Пф, я же говорю, я не педик, даже если ты говоришь, что похож. — Да, конечно, Юрочка, — Виктор улыбчиво поддакивает, обвивает подростка за плечи и подталкивает в более быстром, удобном, привычном для Никифорова даже с его больной ногой, темпе, ведя в обратном направлении, к выходу из парка. Он стискивает зубы, чувствует скрежещущие сомнения по рёбрам, как по решёткам, строит выводы по чужому выражению – пытается, потому что, как и Юра, начинает мало в чём уверяться наверняка. — Так хотел бы? Или я слишком ужасен, чтобы считать меня кем-то большим, чем просто другом? — Будь ты на лет десять младше, с длинными волосами и девушкой, я бы подумал. От представления изнутри передергивает, длинные волосы исправно ассоциировались с чужими длинными пальцами, металлическим блеском ножниц и неудавшейся любовью, и Витя опускает руку с острого плеча, выдыхая сизый быстро растворяющийся в воздухе пар. Светлая чёлка лезет в голубые глаза, и смахивать её не хочется. — Что хорошего в том, чтобы считаться девчонкой? Кто-то говорил, что главное душа, а не тело. — Да чёрт возьми, такое чувство, что это ты очень хочешь встречаться со мной, — Плисецкий показательно с издёвкой фыркает, только мужчину это не задевает, ни одно из слов; отчего-то даже воодушевление меркло, ведь они же почти незнакомые друг другу люди. «Неужели у Юры даже страха не возникает по отношению ко мне?» Но только нарочно пугать мальчишку никак не хотелось, только лишь уберечь от всего ужасного. — Я бы сейчас сказал, что ты всё интерпретируешь в угоду собственным надеждам, но тогда ты меня пошлёшь, — Виктор делает коротко паузу, цокает и кончиком языка проводит по сухим губам. — Юр. Просьба. Не сравнивай шестнадцатилетнего меня с девкой – это ущемляет. То же самое, что я бы стал называть тебя Юленькой. — А, — Плисецкий заминается, вспоминает, что тот сам по собственной воле, отчаянному обдуманному желанию обкорнал себе волосы – то, чем так восхищались другие, за что пальцем тыкали и с ухмылками вслед смотрели, чуть ли пальцем не тыкая. — Прости. Я не это имел в виду… — Юра измученно выдыхает, опуская взгляд, — Ты правда красивый был. Ну и в принципе. В общем, забей. Не обижайся только. — Я не обижаюсь, — правда, только лёгкие сдавливает отчего, и мужчина делает глубокий вдох. От стресса, от нервов, от погоды. Он уже выглядывает на горизонте центральный раскидной фонтан, рядом с которым в жару приятно гулять; он помнит, что даже пятилеткой умудрялся карабкаться на мраморный круг и выглядывать в водяных брызгах в проблесках солнечных лучей тающую радугу. Сейчас к этому месту привяжется еще одно из воспоминаний, пожалуй, не худшее из тех, что есть у Никифорова. — Что-нибудь ещё, что тебя волнует? Подросток вдруг останавливается перед Виктором, серьёзный, с прищуренными зелёными очами и тонкой полоской рта; он делает шаг вперёд и, ухватываясь пальцами за его щёки, тянет в стороны. Со стороны это, вероятно, выглядит очень даже забавно. — Меня волнует твоя кислая мина сейчас. И так погода не очень, хоть бы ты улыбнулся, — Юра отпускает и, словно очнувшись, быстро смаргивает наваждение, ступает шаг назад, разворачивается кругом на носках – профессиональная балетная привычка, – на дрожащих в бедрах ногах продолжает ход. Иначе никогда до машины не доберутся. Виктор потирает щёки, хмурясь с непривычки, кожу словно прищепками оттянули, и специально для Юры, глядя прямо в светлое, милое юношеское лицо растягивает уголки губ в зачарованной полуулыбке. — Я улыбаюсь. Если ты не заметил, улыбаюсь куда чаще, чем ты. — Мне мало, еще хочу, — Плисецкий точно солнце, которому петербуржцы счастливы даже в самое нежданное время, и улыбка у него сияет по-особому обольстительно – без подтекста и намерений, от души на лице и лично для Виктора. — Лицезрей прекрасное. Никифоров в неверии, отчаянной уверенности, что Юра из принципа никогда не улыбнется и нужно будет горы свернуть, мегаполис покорить и стать Богом, чтобы он для тебя хоть уголком губ дернул, сейчас почти дыхание задерживает непроизвольно, пока собственная улыбка – почти такая же, но напрочь испорченная временем, расползается по губам, но только в голубом сияющем взгляде чистое и неприкрытое любование – и лишь оно. — Это очень красиво, — тихо говорит мужчина, скрещивая пальцы, чтобы не потянуться за телефоном это запечатлеть. — Вот! Будешь со своей улыбкой мне вместо солнца пока. Бля… — мальчишка от переполнявших эмоций вскакивает, лепечет первые мысли на языке, а когда о них думает –щёки красными пятнами идут, и он скрывается за светлыми волосами, тянет капюшон куртки ниже и дрожащими пальцами русый искусственный мех едва не вырывает. — В общем, пошли уже! Никифоров вслед смеётся под нос, уместно не вставляя, какая умилительная картина – смущающийся Плисецкий. — Что ты ржёшь? — Нет-нет, ничего, Юр, — Витя продолжает сиять улыбкой, и беспрестанно глядит за подростком, глухо кашляя и успокаивая порыв истерического хохота – нервы постепенно сдают. — Пошли, довезу тебя до дома. — Идиот, — Юрий идет следом, смотрит вниз и, кусая шероховатые губы, чуть улыбается, не может сдержать порыва. — Котёнок, — этого котёнка мужчина гладит по голове сквозь капюшон, притягивает за плечо к себе и проводит линию наискосок по его спине. Этот сентиментальный порыв мелодраматичной романтики втягивает с головой, эйфорией кружит голову, мысли, дает шанс позабыть о плохом. А плохого в жизни, и волнительного, много во всех возрастах. — Знаешь, а контрольные сами себя не напишут. Юра медлит минуту и только потом, испепеляя исподлобья, в пальцах желает до боли сжать чужую крепкую шею, чтоб пятна-отпечатки светились на обозрение обществу. — Сволочь. — Что? С чего этого? — Иди и сам эти контрольные пиши, раз дохера умный. — Ну, это ты у нас школьник, я уже давно своё отбыл. — Хватит издеваться уже. — Мне следует извиниться? — Пф, да засунь свои извинения сам знаешь куда. Лучше б помог. — Мне притвориться шестнадцатилетним подростком? — Мог бы просто объяснить мне темы… но твоя идея лучше, я не против. — Юр, — Виктор взглядывает на парня, и ему действительно трудно даются слова, он надеется на понимание к физическому и моральному состояниям, что тот проникнется и не обидится. — Мне двадцать восемь лет, — а сказано голосом, словно уже восемьдесят два. — Из книг в руки я в последний раз брал учебники по сольфеджио, биографию музыкантов, историю классики. И методичку к ним же. Ты думаешь, это как-то поможет? Мне конечно не трудно потратить пару вечеров на повторение десятого класса физики и математики, но вряд ли ты захочешь просиживать со мной вечера. Долгие, томительные вечера, уходящие в глубокую ночь; мало того, что родители такое едва ли оценят, так еще спрашивать начнут, что за «друг/репетитор/учитель», и притащатся познакомиться. А Виктору в таком ключе, без должного оправдания, заново знакомиться с Лилией и Яковом проблематично. — Я всегда говорил, что ты придурок, — Плисецкий хмуро хмыкает и оглядывается по сторонам, совсем немного осталось. Он был бы и счастлив сам, вместе с Витей по новой проходить тему за темой, вместе что-то разбирать и сравнивать, учиться и даже, может, побывать в его квартире, увидеть тот рояль, на котором взгляд исправно останавливался; но нет так нет. — Забей, сам справлюсь как-нибудь. — Вредный котёнок, — мужчина показательно обречённо вздыхает, встречает взглядом неработающий, замерший во времени, фонтан и меланхолично глядит вокруг. — Учись лучше. — Не хочу учиться, хочу лениться, — Юра тянется руками ввысь, зевая, едва успевая рот ладонью прикрыть. — От одной мысли об учёбе хочется заснуть, желательно навечно. — Белоснежка тоже спала вечно, и Аврора к ней в придачу. Где же ты принца найдёшь, чтобы одним прекрасным утром, когда школьное образование отменят, он тебя разбудил? — Если такое случится, я и сам от счастья очнусь. — Это же скучно – проспать проблему всей своей юности. — Я похож на мазохиста, чтобы добровольно страдать? Никифоров скептически оглядывается, задумчиво и привередливо поджимая губы: — Да. Ты таким выглядишь. Ноги режешь. — Ну вот что ты начинаешь? — Что я начинаю, Юр? — Отвали от моих ног. — Я к ним и не приваливаюсь. Тебе кажется. — Вот и забудь уже, что на них есть шрамы. Не видно, значит нормально всё. Бесишь. Виктор под нос только губами шепчет «тебя все бесят», затыкается и ни слова не говорит, выглядя абсолютно равнодушным к миру, в котором так долго живёт, и судя по обстоятельствам, жилось ему не слишком сладко. — Просто давай сменим тему, — предлагает Плисецкий, скидывая с головы мешающийся капюшон. — Давай. О чём поговорим? — Верни придурошную улыбку, а? Мужчина смотрит вслед по дороге, уходящей к главным воротам, откуда люди приходили и торопились выйти, дети с родителям под руку и на колясках и шебутная молодёжь, от которой Юра своими взглядами разительно отличается. И это не может не цеплять. — Зачем? Плисецкий глубокомысленно задумывается – а действительно, зачем? Потому что настроение скрашивала – может быть. Но Виктор не улыбнётся. А эта правда слишком неубедительно звучит, что легче назвать того имбецилом и сказать, чтоб не обманывал прохожих, и в это легче поверится. — Забей. В молчании идти неуютно, по крайней мере, когда атмосфера между ними накалившаяся, от каждого слова каждый льёт тонну сарказма и недовольства, вымещая неугодный стресс во фразах. Юрий косится на Виктора, глядит по сторонам, замечает компанию парней и вновь косится на Виктора, пристально, открыто. Непонятно что в этом взгляде, и Никифоров идёт в ступоре, внутренне едва нервно передёргиваясь. — Не испепеляй меня взглядом, ты можешь прямо сказать, что не так. — Не мешай мне развивать суперспособности. — Марвел, DC? — Тш, ты мешаешь мне прожечь дыру в твоей голове. — А я думал, прицеливаешься, чтобы вертушкой ударить с ноги. — Не подавай мне идеи. — Почему нет? Зато оправдаю звание самого хорошего дяди Вити. — Ты сам себе это звание присвоил, идиот. — Маленькая бестолочь, нажалуюсь твоим родителям. — Пф, что за детский сад? Виктор выгибает бровь и с ехидством косится на Юру: — Ещё скажи, что не поможет. — Будь проклят час, когда я к тебе подошел. Они выходят за ворота парка, и Витя, подходя к машине, задумывается, но автоматически открывает мальчишке дверь, следя за его взглядом: дерзким, довольным, блаженным. — Чуть-чуть неправильно. — Что? Никифоров подается вперед, упирается ладонью в кожу сидения и быстро сдувает юрину белокурую чёлку с отливающих хризолитом глаз: — Будь проклят час, когда ты задал свой вопрос. — Нет, я правильно выразился, — он отталкивает мужчину, быстро пристегивается и ощущает некую двойственность на совести, больше похоже, что он маленькая продажная девочка, за которой и дверь захлопнут, и слова поперёк не скажут, только и злить «покупателя» и расцарапывать его обворожительно лицо нежелательно. — Особенно раздражаешь меня ты почему-то именно сегодня. Виктор садится за руль, быстро заводит двигатель и выезжает. — Может, потому что это первая наша встреча, и ты не привык к реальному общению? — Ну или ты решил меня вывести. — Вывести я могу тебя и через интернет. — У тебя хобби такое, что ли? — Да, конечно, только и занимаюсь тем, что вывожу малолеток из себя. Порчу им нервную систему, готовлю к реальной жизни и всё такое. Плисецкий молча отворачивается, глядя сквозь боковое стекло на дорогу. В кресле машины он утопает, прикрывает глаза и благоговейно выдыхает, расслабляя напряжённые плечи. Виктор не говорит ни слова, а Юре слишком в тягость зубы разомкнуть, имитировать деятельность мозга, и мерный шум дорог, машины, знание, что никто никуда не погонит безбашенно убаюкивал, давал уверенность в руки и стимулировал доверие – очень мало, но несомненно важно. Юра засыпает под тихую прохладу из жужжащего шепотом кондиционера и упорное молчание Никифорова до самого конца.