Из переписки: Victory-N: Что тебе подарить? Pharaoh: ничего
***
В шестнадцать лет ты становишься взрослым – так, по крайней мере, говорят. Осознаёшь степень свалившейся на плечи ответственности, гору немытого шлака, проникающего в уши, начинаешь ненавидеть всех в равной мере, ведь какая разница ребёнок это или рабочий с комбината – всё равно он раздражает одним своим существованием. Говорят, в шестнадцать ты взрослый. «Да нихуя», — выдыхает с усмешкой Юра, открывая глаза без десяти пять утра и утыкаясь блестящим взглядом в шестнадцать воздушных шаров под потолком – сплошь разноцветных, вырвиглазных оттенков, но сердце сжимается от любви и благодарности, что даже не смотря в сторону двух профессионально упакованных праздничных коробок – ведь какая к чёрту разница? – Юра бежит в родительскую спальню, с разгона отталкивая к стене деревянную дверь и падая аж промеж сонно лежащих Лилии и Якова, которые, кажется, только этого и ждали. А Юре приятно, что в рёбрах давит до щемящей боли, и он прижимается к самым важным людям, желая чуть ли не вслух просить прощение за всё свое дерьмовое поведение. И за великое терпение, которое позволяет этим двум не придушить его.***
Первое число марта на улице – это стаявший снег, метровые лужи, редкие дожди; март никогда не нёс в себе яркое слепящее солнце на голубом небе, зеленеющие лужайки и сухие улочки. Одним словом – привычно. Но это всё равно его день; в нём нет ничего особенного, просто день рождения: просто шестнадцать лет назад Лилия двенадцать часов кричала от боли во всём теле, полулёжа в родильном кресле, а Николай Плисецкий впервые схватился за сердце, не зная за кого больше переживать – за дочку или внука? — А папа где был? — Юра переводит взгляд на Якова, кусая тост и запивая апельсиновым соком, слушая историю своего появления на свет. Фельцман не родной отец, но считать иначе никто в их семье не думает. А про биологического отца Плисецкий никогда не спрашивал. Барановская щурит малахитовые глаза, и, как всякая помнящая обиды женщина, не сводит взора, мол, «ну давай, стыдись». Коронный взгляд Лилии. Юру передёргивает, но он стоически держится, запивая сухой комок в горле соком. — А папа наш был в травматологическом отделении, — и голос холодный, словно нет никакой любви. Фельцман взволновано опускает плечи, смотря на Барановскую исподлобья, сводя густые седые брови. «Но, Лиля…» — звучит следом недоговоренное. Лиля пережимает ложку в руках до виднеющихся костяшек, тихо под нос прерывая: — Я знаю. Я не сержусь, — она оборачивается к Юре, с плотно поджатыми губами осознающего, что кое-кто сильно поколебал отношения звёздной пары. Хотя, в принципе, Юра не сердится – Яков же не ушел к психопатке, верно? — Тем более, когда ты появился на свет, папа заявился с корзиной белых роз, клятвенно умоляя простить, что в самый нужный момент был не рядом. Я не сержусь, — Лилия проникновенно улыбается, как только у неё и получается, а Фельцман благоговейно выдыхает, потянувшись вперед и накрывая теплую ладонь жены. — Если бы мой ученик сломал ногу, пребывая в тяжелейшей истерии, я бы тоже стремилась его поддержать. Это было важнее, я понимаю. На три долгих минуты устанавливается контакт, когда в пределах рамок реалий становишься невольным наблюдателем истинного взаимопонимания. Это красиво. Плисецкий ещё с детства заявил себе, что тоже так хочет. Чтобы его человек коснулся, и все печали, и горести, и обиды позабылись, а мир существовал лишь в одних его глазах. Юра ничерта не понимает в ситуации, кроме контакта, а всё это – что-то из смеси фантасмагории, бразильского сериала и русской драмы. Отменный коктейль. У него день рождения, и это хорошо – Юра так думает. Виктор шестнадцать лет назад в этот день попрощался с мечтой стать великолепным фигуристом – это нечестно, но лично он уже ничего сделать не может, волшебник не прилетит на голубом вертолете, не сбросит на крышу машину времени и не подарит шанс изменить реальность, коллапсируя её по чьему-то желанию. Их мир – это шутка Бога, не иначе. Может быть, в какой-нибудь другой реальности, Виктор пятикратный чемпион, тот же мудак и фантастический красавец, но сейчас – жизнь продолжается, травма ноги не мешает ему играть сонаты и симфонии, и он всё тот же фантастический красавец.***
— Будь дома к четырем, Юр, — просит Яков, повязывая вокруг шеи хлопковый шарф, — после концерта пойдём в ресторан. Вам нужно познакомиться, — и треплет полусонного сына по макушке, подхватывая сумку и ключи с тумбочки. «Вам?» Его глючит, не иначе? — Пап!.. — Юре хочется спросить, верно ли его предположение, кто такой этот Виктор для него, и почему ему никогда не говорили об этом важном друге семьи. Но Юра молчит. Не знает, что сказать, трясёт головой и криво улыбается, убирая мелко дрожащую от волнения руку за спину. В животе сводит комком напряжение в двести двадцать вольт, но это незримо. — Удачи, не опаздывай. Яков точно удивляется, присвистнув что-то из разряда «а мальчик действительно вырос», но… «Да, пап, конечно вырос. Настолько, что…» – «Познакомиться?» – влюбляться в мужиков стало постоянной, набатом и мантрой читаемой без остановок мыслью, жужжащей мухой, не давая здраво жить. Жить – а не существовать. Проходит минута-две предупреждающей тишины в коридоре, прежде чем Юра, истерично глухо посмеиваясь, подпирает не нуждающуюся в этом стену, прикрывая тыльной стороной руки нижнюю часть лица; пальцами другой он подхватывает iPhone (зная, что не отказался бы поговорить) и видит одно… непрочитанное сообщение? «Будь в свои шестнадцать самым милым котёнком.» Внутри большими тёплыми волнами расходится волнение. Юра такими темпами гипертоником станет из-за жизненных «трудностей», будет мотаться по больницам и подолгу лежать в кардиологических центрах. «Зато он поймёт, каково это – волноваться за друга». При условии, конечно, что он вообще волнует Виктора. После такого. Счастье, блядь. Но это не даёт улыбке на лице погаснуть вплоть до прихода в школу.***
Хотелось кричать, слать всё на хер и вырывать волосы на голове. Желательно чьи-то светло-платиновые патлы. Нервная система шалила и отдавалась лёгким покалыванием, сводящим живот, и болью в голове, а допускать идею приближения часа знакомства хотелось едва ли. Во-первых, потому что не готов Юра показываться воочию маньяку-педофилу. «Хотя не такой уж он и педофил». Но беситься от этого меньше не желалось. В классе его поздравили пара девчонок, расцеловав в щёки и восхитившись непоколебимой упёртостью и недоступной всем остальным упорностью. Это был почти что стандарт, но Юра искренне поблагодарил их. На уроках было скучно, в телефоне – метры, километры переписок, и это так напоминало бульварный роман, и злость отдавалась сжатыми кулаками и следами от ногтей на ладони. Выглядело не очень, где-то под конец десятого часа утра Плисецкий перестал увлекаться личностным терроризмом. Но всё было хуёво. Абстрактное «Юра» трещало по швам, расходилось и кроилось, очень много и часто вспоминались слова матери, да только иголки с нитками всяко находились у Виктора, которые тот прятал молчаливо-бережно, во внутреннем левом кармане. Приходилось самостоятельно держать обноски, чтобы хоть видимость создавать – для Лилии, которой это ни к чему, для отца, что даже не замечает внутренних переживаний (Юра, конечно, думает, что он превосходный актер, но на самом деле Якова почти не бывает дома, и он не хочет знать, почему Лилия так спокойна). Во всяком случае, Плисецкий ненавидел школу; всегда ненавидел, и никогда не полюбит. А от дня рождения есть толк – «хоть какой-то», – ему можно уйти уроком раньше под завистливые взгляды страдающих на математике, вечно голодных и устающих под шестой урок учеников. И этот урок он гуляет, проветривается и очень много думает. Дома Юру ждёт кот. И ненавистный костюм в четыре часа. И всякого рода неприятные сомнения, вплоть до «отравиться йодом» и «поджечь волосы газом». «Без Виктора хуёво». Какая, однако, простая мысль.***
Поход на концерт человека (что уже было доказано методом вопросов к матери, отцу и гуглу), которого видеть хочется меньше всего, но внутри расцветает и вьётся искрящая золотым здравая мысль, декламирующая о необходимости разговора, отражался двойственной моделью поведения Юрия, что несомненно вводило в ступор не только родителей и кота, но и прохожих. Плисецкий был рад сложившейся ситуации, серьёзно. Просто на хмуром лице это визуально не отслеживалось. «Знаешь, что я всегда говорю себе, когда Яша выдает ход из ряда „приплыли“? Перевари это, Лилия. Узнай подробности, факты, обстоятельства. Когда начнешь впадать в ступор и остынешь – поговори. Запомни, Юр, никогда не выясняй отношения с любимым человеком, будучи на эмоциях. Ты скажешь столько отвратительных слов, что потом вовек не расплатишься перед собственной совестью». Варианты этого разговора крутились механическими колесиками, как на примерах центростремительного ускорения в учебниках физики – у Юры была довольно живая фантазия, чтобы серый, хорошо отпечатанный механизм завертелся, – но толку от них было лишь изводить нервы. Потому что всё это пока что в голове. Он чувствует, что сболтнет какую-нибудь несусветную чушь, огрызнется, а Яков по-отечески вновь даст ему подзатыльник, извиняясь за «не очень» манеры сына. Эти «не очень» Виктор знает вдоль и поперек, изучил почти с каждой стороны, но слышать его смех будет обидно. Плисецкий действительно хочет быть чуть взрослее чем есть в глазах именно этого человека. Получается так себе, но многие говорят, что с закрытым ртом он слишком испытывающе смотрит, будто знает все ответы на их немые вопросы. Юра знает, но говорить, что все они лишённые личного мнения индивиды, все равно не желает. У Юры тоже нет личного мнения, потому что он с самого детства идёт предписанной ему дорожкой (какое бы понимание не проявляла Барановская, она оставалась в той же крайней степени требовательной к результатам на мировом уровне).***
Вечер ступает тихими шагами, отдавливая чужой светлый хвост до поджавшихся ушей. Кругом люди, много людей: Юрия это невольно отпугивает, и бешеный взгляд сосредотачивается на чем-то одном… Боже, храни Королеву, почему это он? Подсвеченный образ Виктора манит, притягивает, так и шепчет: «Смотри только на меня». У Виктора легкая, ехидная ухмылка в светлых уголках губ, белые перчатки на тонких, широких ладонях, и вся фигура как из пейзажа зимнего леса, сотканная холодными серебряными нитями. Такого хочется рисовать в перерывах, сжимая карандаш, или кисточку, или пастель дрожащими пальцами. Этот Виктор, он не исчезает, если закрыть глаза, он как будто бы выжжен на внутренней стороне век, на самой сетчатке. Тело словно приковано невидимыми цепями к воздуху; те невидимы, возвышаются над головой, отражая любой направленный белый свет, сжимают открытую шею и хрупкие запястья. Приковывают, привязывают, не дают о себе знать – а Юре плохо с таким бременем, и очень-очень страшно под давлением падать в глубину.Протяни мне руку.
***
Вот он, Виктор собственной персоной, несколько шагов, и можно будет даже коснуться. Лилия сбоку, уже заходя за кулисы, удовлетворенно улыбается с нескрываемой усмешкой в малахитовых глазах, скрещивает длинные руки в бархатных перчатках до локтя на груди. Фельцман же, выражая степень своих глубоких чувств, обнимает Виктора, треплет по плечу и быстро ему что-то говорит. Барановская смотрит на него. Юрий смотрит на Виктора, который в десяти метрах – протяни руку, и он сам потянется (Плисецкий думает, что где-то в мечтах и потянется). И все слишком ярко, когда внутренний свет падает на лицо. Интересно, а цепи не отсвечивают льдистым серебром? У Юры ноги налились свинцом, порезы противно заныли, а разум резко прояснился. И в висках стучит лишь одно слово: «Беги». Потому что надо развернуться, заставить себя пошевелиться и бежать, сломя голову куда глаза глядят. Потому что всё это неправильно, вся ситуация с самого начала. И их не должны видеть вместе, и он не должен с ним говорить. Только не сейчас, только не… Юра ловит на себе взгляд голубых глаз, и цепи вмиг рассыпаются в песок. Бежать и не оглядываться. Бежать под крики родителей. Бежать, пока Виктор сверлит взглядом. Бежать, бежать, бежать.***
Ноги становятся ватными, когда он стоит на берегу Невы. Нева – подружка, Нева – вторая мать. Нева – твой гроб, но не будем о плохом. Нависшие над городом ночные тучи кажутся близкими и можно словить морозную первомартовскую морось, ощутить на ладони приятную прохладу и влагу, на чуть-чуть почувствовать себя свободным. Это небо, прибитое гвоздями природных законов, стремится раздавить не только его, но и целый город. Холодный ветер тонкими полосками забирается под одежду, заставляя мурашки бегать по всему телу. Несколько глубоких вдохов, и на душе Юры становится чуточку легче. Глоток зеленого чая – и кажется, словно озарение накрывает вместе с видом верхушек куполов. Может, люди все-таки не зря придумали Бога? В этом воздухе есть что-то наркотически-опьяняющее, затягивающее в себя. И нырять с головой в море сомнамбулического спокойствия и легкомыслия до чертопляски с намеком в глубокой, как Нева, улыбке – хорошо и важно. Главное, не включать телефон.***
— Яков? — Виктор подает голос, отшатываясь на полшага, чтобы в корне не заработать осложнения на слух, мало ему, что ли, своего руководителя. Мужчина, насупившись, разъяренный и недовольный чужим поведением, разворачивается в полуобороте, хмурясь на настороженную радость в лице человека, который навсегда останется неразумным ребенком в его старческом, пережитом развал СССР понимании. — Как его зовут? У Никифорова в груди два стука, тяжелейший момент открытия и предвкушение, сводящее морским узлом внизу живота. Фельцман отвечает четко: — Юра. Виктору хочется повеситься на струнах страстно любимого рояля.