***
В ленивом темпе спускаясь по каменным ступенькам, вяло перебирая ногами и кляня побаливающую от тренировок и кособоких падений спину, Юра едва подёргивает лямкой рюкзака, который, вдобавок, оттягивал к матушке-земле, подчиняясь законам гравитации, сознаваясь, что идти быстрее он может, но не хочет. Не выспался. Виктор стоит около машины, увлечённо уткнувшись в телефон, игнорируя серые тучи и мрачные блики мира, изредка исподлобья выглядывает перед собой, чтобы не прозевать Плисецкого, но это Плисецкий — он скорее вырвет телефон из рук и раздавит его своими ножками тридцать девятого размера, чтобы тот не смел больше отвлекаться. Это было бы вполне в его духе. А юную звезду трудно прозевать, когда она идёт прямо на тебя. Никифоров убирает телефон в карман пальто, делая лишь пару шагов навстречу, обольстительно и тепло улыбаясь — от такой улыбки ещё, порой, мурашки по коже у других людей табунами бегают, и сердце в пятки опускается. Он крепко обхватывает Юру за талию, как в танцах, разворачивая кругом и прижимая к машине, что захватывает дыхание и искры в глаз пылают ярче, норовя неистово выжечь всю радужку целиком. Уже от простого движения замирает дыхание Плисецкого — его, между прочим, совсем нет, — сводит лёгкие режущими порывами и живот желанием сдохнуть и ещё раз восстать, чтобы только со стороны посмотреть — это действительно так, и Витя сейчас нежно целует его шею, выдыхая судорожно и упоённо. У Юры подгибаются пальцы, гордость, совесть и чувство прекрасного, потому что Виктор прекрасен, и сам он, бесспорно, тоже, а вместе наверняка дублируют сценку из порно-фильма, вон, и секс-шоп на нулевом этаже дома рядом. «Это какой-то пиздец». Юрочка резко дёргается и зло шипит, норовя отпихнуть герой-любовника двадцать первого века от себя подальше, и называя его то ли «мудаком», то ли «долбоёбом», не велика разница, впрочем. — Ты помнишь, где мы вообще?! — Помню, — Виктор почти мурлыкает на ухо, смыкая губы и долго прижимаясь к Юриной тёплой коже. От него пахнет невообразимыми чувствами, когда замирает сердце и учащается пульс, такие запахи сейчас популярны — они необычны, — но спустя пару дней Юрин запах начинает мерещиться даже в пустой комнате. Никифоров заводит руку за чужую выпрямленную спину и дёргает за дверную ручку автомобиля, делая два шага назад — оттаскивая подростка и тем самым открывая ему дверь. — На улице почти никого, но основу обещания я выполню чуть позже. У Плисецкого гулко отбивает по рёбрам ритм конского топота сердце, дрожат колени так, что он даже не смотрит на предубеждения и нравы дальше выносить чужой мозг своей моралью, а садится только с недовольным видом, поправляя чёлку на лице. Юра оправдывается, что ему очень срочно нужно в школу и надеется, что Виктор прочтёт это по его прищуренным глазам, раз так охотно туда каждый раз глядит (прости, господи, спасибо, что у меня не грудь, думается мельком). — Если ты ещё раз так сделаешь, я с тобой никуда никогда не поеду. — А ведь сам вчера сказал, что я только лишь говорю. Мужчина выгибает бровь, отъезжая от чужого дома, упоённо усмехаясь уголками губ самому себе. В просторечии Плисецкого это выводит на эмоции — он и так бедный, несчастный, замученный и устал орать, горло ещё сорвет, — «но, блядь, Витя!» — А тебе обязательно лезть ко мне посреди улицы?! — Могу подождать до воскресенья, — в ответ ему пожимают плечами и протягивают средних размеров кофейный стаканчик с тёмной крышкой, немного остывший за прошедшие двадцать минут. — Латте. Юра выхватывает кофе из его рук, но всё равно повторяет: — Ты придурок. Виктор не спорит, зато доволен. Кожа у Плисецкого до сплошных матов охуенная. — Это значит да? Тот успевает сделать только первый глоток, когда как приходится его едва проглотить, даже не насладившись вкусом. О чём они вообще? — Что?! — Не кричи, пожалуйста, котёнок. — Чёртов извращенец. — Ты не отказываешься от этого. — Я всё-таки прокачусь по твоему лицу на коньках. — Ты хочешь испортить коньки? — Я хочу испортить тебе лицо. — Ити на фуй, — Юрочка бормочет что-то вдобавок себе под нос, отворачиваясь к боковому окну. Питер — тусклый комок людского отчаяния и депрессии, как тут не запить-то, но и этого не позволяют. Никифоров даёт ему слабый подзатыльник, исключительно за нецензурную лексику, которая заливается в уши ядовитым потоком и выедает чистый русский, бережно отфильтрованный через школьный немецкий и разговорный английский. — Размечтался. — Ауч! — Юра чуть не выпускает тёплый, согревающий полупустой стаканчик из рук, уже не в силах обижаться — да кого, за что, виноват, и обречённо причитает. — Да что ж за день такой сегодня. — Какой? — Ху… кхм. Плохой. — День ещё не начался, котёнок. — А уже всё задолбало. — Какой капризный, — Виктор поджимает обветренные губы, заворачивая по знакомому маршруту. — Всё не так плохо. — Меня с утра пораньше облапал стрёмный мужик. Где тут плюсы? — Почему это я стрёмный? — То есть проблема для тебя только в этом? — Плисецкий переводит на него взгляд, поднимая бровь. А как же целомудрие? Это коронное «я не трахаю малолеток»? Где же полюбившееся — «я не педофил»? Юре кажется, что его нагло обманывают, скрываясь под сотней тысяч разговоров. Может стоит признаться, что Никифоров всего лишь банальный эгоцентрист и нарцисс, как многое множество людей в России — исключительно блондинистых баб и гламурных стилистов? Для подростка это даже не проблема. Витя непонимающе косо поглядывает и уточняет: — Я тебя не нагибаю. — Мне за это поблагодарить, что ли?! — Ну можешь, если хочешь. — Хочешь кофе на голову? — Не хочу, — кротко улыбается. — Для тебя покупал. Юра фыркает, как обчихавшийся кот, допивая остатки и ставя стаканчик на панель перед собой, замечая пару царапин. Как по сердцу ножом, чёрт. — Какая забота. — Серьезно, котёнок, я лишь доказываю, что не трепло и держу своё слово. Что в этом плохого? Я никогда не прикоснусь к тебе с физиологической потребностью. Ты ведь… — мужчина осекается. Язык не поворачивается продолжить мысль, но подросток молча отворачивается к окну со своими мыслями в голове, и тот просто заканчивает. — Зачем тебе двадцативосьмилетний мужик? Виктор выдыхает и молчит пару минут, пока молчит Плисецкий. Неудобство, стеснение, оцепенение. Они уже вот-вот приближаются к воротам школы, и надо бы этот разговор закончить правильно. — Юра? — Что? — Ты молчишь. Хоть бы что сказал. — Мне нечего тебе сказать. — Сказал бы, что я абсолютно прав. — Обойдёшься. — Ты злой, — Никифоров тяжко выдыхает. — Ну уж простите, какой есть, — он привык почти, ещё чуть-чуть, и всё будет хорошо. — Я тут немного подумал, и, в общем, не хочешь в воскресенье что-нибудь приготовить? — Твою печень. А, нет, ты алкаш, не пойдёт. — М, — взглядом невоодушевлённо он пробегается по дороге, пропуская медленную слепую старушку, потому что переход в другом месте, но что поделать. — Я не люблю печень. Я имел в виду торт. Бисквитный, со взбитыми сливками, с шоколадной сгущёнкой. Можно украсить растопленным тёмным шоколадом и рафаэлками. Выйдет вкусно. — Ты понимаешь, сколько мне этот торт на тренировках отрабатывать придётся? — А мне потом ущемлять себя в питании и подбирать тренировку с упором на всё, что выше ног, — Никифоров улыбается ободряюще, мол, не одному страдать. — Думаю, пару тренировок — и у тебя ничего не будет. Юра внимательно глядит, расслабляясь в кожаном кресле машины — впервые за эту поездку. На него взирают в ответ краем глаз. — Ты знаешь, что похож на дьявола? — Из меня дьявол бракованный. Дьяволы не заботятся о котятах. — Даже у дьявола есть слабости. — Ты моя слабость? — Это тебе лучше знать. — Не могу сказать точно, — Витя пожимает плечами. В свои двадцать восемь он считал слабостью всё, что ему не нравилось и мешало жить, а этого было крайне много. Юра не мешал ему спокойно существовать, и реальность каждую минуту скрашивал своим присутствием — аляповатые описания красоты и превосходства также включали в себя момент, при котором подростка можно было бы занести в список «достоинств». Они друзья, этим стоит гордиться. — Может быть, у меня чуть больше слабостей, которые включают в себя неуёмную веру в лучшее. А затем он осекается, кусает задумчиво губу, паркуясь около кованных металлических ворот, и говорит на тон ниже: — Ради тебя я бы сорвался из любой точки мира. Это слабость? — Смотря с какой стороны посмотреть. — А что для тебя слабость? — Ты знаешь, что нельзя так напрягать мои мозги перед школой? — Вечером у меня нет времени тебя напрягать. — Вот и не получишь ответ тогда. — Юр, — мужчина цокает языком и останавливается на полминуты. — Я выделяю максимум своего времени, лишь бы провести его с тобой. На Плисецкого — из наблюдений — плохо воздействует тишина. Она побуждает его говорить и рассказывать, морщиться от своих же слов и выливать всё своё недовольство. Зато потом он иногда смеётся и улыбается. Это красиво, также подмечает Никифоров. — Если сильно в подробности не вдаваться, то для меня слабость — это привязанность к кому-то или к чему-то. Человек способен на многое, когда нечего терять, но опять же, смотря с какой стороны посмотреть, здесь всё не так однозначно. И если расценивать твой предыдущий вопрос с моей точки зрения, то да, я — твоя слабость. Они проводят последние минуты до максимальной черты, когда Юре уже пора подрываться в тишине. Витя переводит взгляд с предмета на подростка, пытаясь быстро и отчаянно найти слова ответа — правильные слова. — Я… Юра… Ты понимаешь, что чем больше я тебе рассказываю, тем больше ты становишься мне дороже, и тем больше я боюсь, что с возрастом ты сможешь запросто плюнуть на меня. Я не хочу рушить ничего, что сейчас. И углублять это тоже не хочу. — Ты сам говорил, что всё проходит, но мы не можем знать, когда будет конец чего-либо, — Плисецкий серьёзно смотрит в чужие голубые глаза, которые единственное небо в этот злободневный холод. — Поэтому прекрати так много думать о всякой ерунде. Как бы это сейчас ни звучало, я хочу, чтобы рядом со мной ты чувствовал счастье, а не страх. Виктор крепко сжимает руки в кулаки, глядя перед собой, как в никуда, а перед ним Юра — маленький котёнок, — и ради него он старается улыбаться широко. — Удачи? Юрий подбирает рюкзак с ног, привычно быстро выбегая из машины и хлопая дверцей автомобиля, на прощание недовольно бросая: — Не улыбайся так наигранно, бесит. Вслед Вите хочется кричать из окна, что нынешнее поколение обнаглело, оборзело и ещё одно слово на «о», но вскоре, едва прищуриваясь и коротко усмехаясь, провожая взглядом такое чудо, как Юрочка, ему хочется смеяться. Пожалуй, он всё-таки его слабость.***
17:01 Виктор Юра. Ответь, как освободишься. *спустя несколько часов* Юрий освободился. отвечаю. 23:02 Виктор У меня завтра не получается тебя забрать, прости, котёнок. Юрий ничего, забей Виктор Ты спишь уже? Юрий да, и сквозь сон тебе отвечаю, как лунатик Виктор В плане — ложишься ли? Юрий сон для слабаков Виктор Сон — залог здоровья. Юрий понял, понял, я ухожу Виктор Юр, на всякий случай, если ты подумаешь обидеться, — я о тебе забочусь. Не хочу, чтобы ты засыпал на уроках. *Юрий был в сети 30 секунд назад* Виктор Приятных снов.***
9 марта, четверг, 20:23 Виктор Ты можешь меня поздравить. Я выжил. Юрий я тебя поздравляю Виктор Как ты? Как день прошёл? Юрий мимо, помахав мне ручкой я нормально Виктор Я рад) Как насчёт субботы? Юрий я ещё думаю Виктор Ты не хочешь? Юрий я не знаю Виктор Я не тороплю, котёнок. Что тебя смущает? Юрий ничего, просто думаю над предлогом. знаешь, я как бы никогда не горел желанием куда-то выходить из дома, тем более к кому-то, тем более с ночёвкой Виктор Ты подумываешь над предлогом отказаться? Сказал бы прямо, я бы всё понял. Юрий такой взрослый, а такой дебил приду я к тебе, не парься Виктор Такое хамло, а я с тобой общаюсь. Буду ждать. Юрий пф, я передумаю сейчас Виктор Пытаешься шантажировать? Юрий нет, констатация факта Виктор Интересно. По тебе на курсе психологии и гипноза диплом можно защищать. Юрий я не подопытный кролик Виктор Как знать, как знать. Юрий что? Виктор Опыты, эксперименты... Иногда они бывают приятными. Юрий ты ещё и опыты на мне проводить собрался? Виктор Где погладить, где нажать — понять, что тебя успокаивает. Юрий валерьянка меня успокаивает, да и то не всегда Виктор Есть и другие точки. На теле — они действуют лучше. Юрий сонную артерию пережми человек без сознания — спокойный человек Виктор Какой-то пессимистичный сегодня. Юрий меня раздражает один вид учебников Виктор Не делай. Никто не заставляет. Юрий ты сейчас официально разрешаешь мне не учиться? Виктор Скорее, я говорю, что можешь делать всё то, что и делал — игнорировать уроки. Иногда это полезно. Для тебя, по крайней мере. Нервишки шалят? Юрий мне уже легче я выкинул тетрадь по физике с окна. хорошо летела. Виктор Я даже поаплодирую. Что ты мне расскажешь? Юрий ничего Виктор Совсем ничего? Давай по скайпу поговорим. Юрий зачем лишний раз с хамлом разговаривать? Виктор Я чувствую аромат раздражения и сарказма. Я люблю с хамлом разговаривать) Юрий ты странный Виктор Ты тоже. Юрий ладно, скайп Виктор Какая прелесть. Я звоню? Юрий звони***
Никифоров приветственно махает в воздухе ладонью, сидя в той комнате, откуда обычно высовывался Маккачин с сонной помятой мордой, и убегал туда же, под стол, ближе к батареям. Юра прищуривается, пытаясь незаметно разглядеть в настраивающихся пикселях остальной фон в полумраке — видно, лампа позади ноутбука, — но видит только улыбающегося Виктора и закрытую дверь спальни, а на стенах — много-много полок и грамот с медалями. — Здравствуй. Плисецкий закатывает глаза и смотрит на Витю, как на дебила — недовольно, хмуро, «а что он улыбается, а я нет?!». Детское возмущение берёт вверх, и недопонимание добивает. — Давно, блин, не виделись. — Не виделись вот давно, — мужчина привстаёт, глядя на ставшее чётким изображение подростка с надеждой на понимание, неудобством и одновременно признательностью — потому что своих поступков не изменить. — Подожди минуту, хорошо? Юра не закатывает глаза и возмущённо не цокает, кратко кивает, увлечённо утыкается в телефон, отключая звук, и тянется за наушниками, с учётом, что стены не картонные, но и не со звукоизоляцией. Кот с экрана блокировки светит чистейшими небесными глазами, и успокаивает гнетущую душу в реальности — мерным мурчанием под боком и внутренней теплотой. Виктор приходит с кучей листов бумаги, взъерошенный, словно из задницы Сатаны их отбивал у чертей, эквивалентно замученный и удручённый. — Я тут, — макулатура ложится на стол сбоку, и Плисецкий (не)заинтересованно выглядывает исподлобья сквозь белую в свете ламп чёлку, наблюдая за тем, как Никифоров быстро надевает очки и вертит в длинных пальцах чёрную капиллярную ручку, вгоняя в ступор — а на что кончать первым? — Помнишь, ты говорил о философии? Давай пофилософствуем. — И о чём же философствовать предлагаешь? — О жизни? — в тонких линзах отражается смутное изображение самого Юры на весь экран, наполовину загораживая отблески лучистых глаз. Виктор продолжает улыбаться, несмотря на то, что само тело давно требует покоя и романтики с постелью, а пальцы гудят, и работа не ждёт. А Юрочка всем своим равнодушным видом помогает хоть чуть-чуть собраться. Иногда нам нужно не о себе, так о ком-то позаботиться. — О чём ты хочешь, братик? — Я вообще разговаривать не планировал. — Просто будешь смотреть на меня? Мне приятно, спасибо. — Не льсти себе. — А ты не отнекивайся, — улыбка на лице Никифорова становится ярче, и ему хочется такую же увидеть на губах Юры — искреннюю, а по его глазам только о любви серенады писать и трагедии устраивать. — Чем занимаешься? — Ты не поверишь — с тобой говорю. — Юр, не выделывайся, — Витя опускает голову, исписывая ровным почерком рабочий план на грядущую неделю. — Да я вообще сижу и молчу, что ты начинаешь. — Я не начинаю, я хочу понять зависимость смены твоего поведения. — Я сам не понимаю. — А я попытаюсь. — Кстати, что ты там делаешь? — Учебный план. Ну и сессия не за горами. — Мне захотелось и твои бумажки с окна скинуть. — Не надо, умоляю, — Виктор быстро умоляюще косится на подростка в экране, пытаясь уловить суть, что надо писать, и где он остановился. Кажется, вышла лишь строка. — Я так долго с ними копаюсь, что точно получу инфаркт, если с ними что-то случится. — Ну ладно, — Юра пожимает плечами. Тембр и темп его голоса не из самых оптимистичных и увлечённых, а взгляд регулярно падает на что-то извне и вокруг, но даже так лучше. — Лучше свою математику кину, когда встану. — Тебе за это не прилетит? — Я сейчас так и вижу, как тетрадь мне в лицо прилетает обратно, — он тихо смеётся, по привычке опуская руку на мягкую, тёплую и пушистую голову кота рядом. Изнутри колотит отчаянно, пальцы подрагивают, а Витя всё улыбается и излучает радиацию через полгорода, заставляя и его тянуть губы хотя бы в усмешке. — Можем устроить. Как тебе моя роль преподавателя? — Виктор Александрович, из Вас просто ужасно занудный учитель. — Плисецкий, я бы попросил выдвинуть здравую конструктивную критику, а не выражать своё скудное имхо. Юру аж передёргивает, уж больно у Никифорова всё складно и звучно, будто тренировался годами после выпуска. Только у него лучше — у него манящая ухмылка на лице и взгляд из-под полуприкрытых век томящий. — Ужас, как в школе. — У вас в школе такие же учителя? — Да если б они были такие, — подросток затихает и внимательно наблюдает, как Витя откладывает ручку в сторону и подпирает ладонью щёку, обращая внимание только на экране — «на меня», — глядя сквозь свои очки, о которых спрашивать пока не хочется, а там, может, и забудется, но странно, что он раньше об этом не говорил. — Они все старые и занудные, ты говоришь с той же интонацией просто. — А с какой мне говорить? — Никифоров подмигивает. — Чтобы неразумные девочки с косичками потом на меня вешались? — В таком случае тебя точно посадят. — Я не хочу садиться, Юр, мне достаточно тебя в жизни. — Я посчитаю это комплиментом. — Это он и есть, — Юра удивлённо смотрит пару секунд, пододвигаясь ближе к стене из-за ноющей спины и двигает ноутбук ближе к себе. — Ты красивый. — Ты к чему это? — Да вот, интересно стало, кому достанется это златовласое счастье. — Никому. Потому что кому достанется, тот сразу помрёт от счастья. — Как-то это неправильно, не думаешь? — Красота — страшная сила. Буду ею убивать. — Может пощадишь народ? Они ни в чём не виноваты. — Ну окей, так не достанусь же я никому. — А мне? — Виктор обиженно, по-детски выпячивает губу, ей-богу. — Я не хочу, чтоб ты умирал. — Я не умру, у меня на тебя иммунитет. — Эй! Не говори обо мне, как о паразите! — Я не говорю о тебе так. Ты же не ленточный червь. Ты вполне себе человек с умопомрачительным телом. И лицом. И взглядом. — Обычно расставляют по степени важности, — Юра заминается на малую долю секунды, пока мысли формируются из нечта нескладно-матерного в цензурное. — То есть важнее всего тело? — Важнее всего характер. Но тело, наравне с лицом, бросается в глаза. — По-моему, у меня такой характер, что он бросается на всех первее всего, — он скромно улыбается, ведь свой характер любит, что бы ни говорили. — Он бросает пыль в глазах, проверяя стойкость, не давая раньше времени разглядеть самое важное. — То есть ты признаёшь, что нормальный у меня характер? — Терпимый? Я с ним сроднился, особенно после нашей совместной ночи, — Виктор быстро усмехается, опуская взгляд на неисписанные листы и вновь поднимая, считая, что это, кажется, пока неважно. — Это странно прозвучало. — Я говорю без подтекста, подоплёки, двусмысленности и намёков. Просто спали. — Да ну тебя. — И я тебя обожаю. Плисецкий проводит рукой по лицу, протирая мельком уставшие покрасневшие глаза, и запрокидывает блондинистые пряди рукой наверх, открывая бледное лицо полностью, устало выдыхая. Такой малый намёк на помощь или слова ободрения. «Смотри, я тебе открываюсь». — Вау, — Никифоров зависает, прикусывая губу неаккуратно и быстро её отпуская. — Ты устал? Может тебя расслабить в субботу ночью? Массаж, ароматерапия, приятная музыка? — его низкий голос звучит приглушённо, сквозь помехи системы ещё с некоторыми пробелами, но ровно. На секунду он зависает — самому же хочется, — и на пробу предлагает: — Бокал вина? — Мне пить нельзя, я помню, — Юра придерживает волосы, не давая им упасть на лицо, и прикрывает глаза. Скоро родители начнут мозг выедать, чтобы хоть подравнял волосы, «а то как чучело». — Я разрешаю. Под мясо с овощами будет самое то. — Эй, куда дели моего придурка? — он внимательно смотрит на Виктора, с недоверием выгибая брови. — Кто ты? — Я здесь, котёнок, — мужчина выдыхает, прикрывая глаза ненадолго и растерянно отводя взгляд в сторону. — Просто ты так выглядишь. — Как я выгляжу? — Устало, — Виктор тянет уголком губ робкую улыбку. — Чуть обречённо. Мило. Плисецкий глушит ту же дрожь и смущение, убирая подрагивающую от усталости руку и возвращая чёлку на место — она заодно щёки прикроет. — Мне просто противопоказано учиться. — Никто не заставляет. Не сейчас. — Как думаешь, стоит спуститься за тетрадью или пусть погуляет? — Скажешь, что закончилась, и надо завести новую. — Я не хочу идти в магазин за новой. И за старой идти не хочу. — Вырви листочек из другой, вот и всё решение. — Я бы лучше физику сердце вырвал. — За это сажают, вы ему нервы вырвали с корнем, так что, — Витя тихо цокает и меняет местоположение, облокачиваясь на спинку кресла позади, — всё взаимно. — А нехер детям мозги ебать. — Бедный ребёнок. Хочешь обниму? Юра недолго задумчиво поджимает губы и, подумав, кивает: — Хочу. Виктор вытягивает для него руки вперёд, хватая пальцами воздух, улыбается и строит самую наивную младенческую наивность. — Считай, обнимаю. — У меня чувство, что ты сейчас из монитора вылезешь. — Пока технологии до этого не дошли, но может когда-нибудь это будет что-то вроде портативного телепорта. Я тебя завтра обниму. Кстати, да, — он с сожалением во взгляде хмурится, легко махнув головой в сторону, чтобы волосы в глаза не лезли. — В субботу тоже забрать не получится, но зато у нас будет всё свободное время. — Если приду, — Юра важно уточняет, выделяя интонацией главное слово, ведь зависит от его решения. Зависит же? Трудно смиряться изо дня в день с той мыслью, что все твои действия заранее кем-то согласованы и одобрены, особенно, если ты о них знать не знаешь. — Если придёшь. Подросток резко откидывает голову назад — устал он взирать во все очи на довольное лицо Никифорова, — забывая, что стена не заканчивает на пол-метрах высоты и что она твёрдая, сильно ударяясь с детства побитым затылком. Может, если бы не фигурное катание, он был бы умнее — а то падение-падение-падение, всё разом отобьёшь. — Ау, блядь! Витя едва хмурится, взволнованно едва дернувшись вперёд, после тихих слов об «аккуратнее» и «осторожнее» говоря: — У тебя сейчас родители прибегут. — У меня дартс на двери, — ему на пару секунд поворачивают камеру ноутбука в нужную сторону комнаты и возвращают картинку обратно, где Юра, мило сморщиваясь, потирает пострадавший затылок и на всякий случай сползает на пол вместе со скайпом, вытягивая ноги. — Неожиданно точно не прибегут. — Боишься, что потревожат личное пространство? — Это нормально — оберегать своё личное пространство. — Я в него… вторгаюсь? — Бывает. Но тебе можно, — быстро говорит Плисецкий и добавляет. — Иногда. — Иногда? Когда ты меня вообще отталкивал? — Иди лесом. — У меня полно работы, мне некогда, — Витя лукаво улыбается, светя своими глазищами сквозь линзы очков. — А по скайпу трепаться есть когда? — Я параллельно работаю, — по правде, ничерта, и написанная строчка — не работа. Для Юры лучше всё пусть будет по-другому. — У меня кость болит, чёрт, — тот откидывает голову назад, укладывая её на кровать, разглядывая серый в искусственном свете потолок. — Затылок? Оу, — Никифоров, из последних сил сочувствуя, встревоженно глядит на изгибы шеи Юрочки, очертания плеч и острого кадыка. — Бедняжка. — Представь, каково стене. — Она выживет, не бойся, — спустя полминуты взгляд перевести не удаётся, и это пугает. У Плисецкого шикарное тело, но чтобы сейчас это начинало доходить до абсурда — Виктор несколько волнуется. — Юрочка, а ты сможешь сейчас прогнуться? — Я сейчас могу захлопнуть крышку ноутбука. — Тогда лучше наклонись и не вытягивай шею. — Иди… Тьфу, задолбался уже. — Тяжела роль отправителя. Виктор решается отвлечься на бумаги, «на что-нибудь лёгкое», перебирает листы, тяжело и грустно вздыхая, как бычок из присказки. Чтобы вставало на подростка, когда тебе двадцать восемь (Миле восемнадцать, очнись!), нужно иметь вселенское везение, у него вселенское бессмертие, и вдруг что изменится? — Не то слово, так выматывает, — Юра сонно зевает и тянется, чуть прогибаясь в спине и заводя руки за голову, разминая уставшее тело, и после садится прямо. Никифоров глубоко-глубоко в своих мыслях, и на подростка не смотреть не может, шёпотом повторяя: — Котёнок. Настоящий котёнок. Ведь Плисецкий — маленький, пушистый, входящий во взрослый мир котёнок, которому несомненно нужна поддержка, ему без этого нельзя. Когда его фигура всплывает в памяти, в груди щемит невесть сколько нерастраченной нежности, и не улыбаться не получается. — Да иди… — Юра протяжно шипит и звонко орёт в микрофон гарнитуры. — Чёрт! Я никогда не избавлюсь от этой привычки, я матерюсь уже реже, чем тебя посылаю. — Видимо ты слишком хочешь видеть меня в порно. Часто смотришь мультики для взрослых? — Вик! … Кхм, — «родители, Юра, в соседней комнате сидят». — Уважаемый, ты совсем охерел такие вопросы задавать? — Вик? Так меня еще никто не называл. А что такого в моих вопросах? — Я не договорил. Не думаю, что стоит орать твоё имя на всю квартиру, но я могу, если хочешь. А вопросы у тебя, — Плисецкий затыкается на слове с синонимами «пошлые, некультурные, извращённые», но лучше бы звучало фраза «как у долбаёба» и «спермотоксикозника»; ещё немного «как у педофила». — В общем, тебе эта информация ничего не даст. — А что тогда мне спрашивать? — Никифоров поправляет очки. — Могу поинтересоваться, понравились ли тебя мои поцелуи в шею, но это немножечко неприлично? — Не напоминай, если не хочешь при встрече получить по морде. — Маленькая киса хочет меня побить? Да неужели. — Ты и так отбитый, тебя как-то опасно бить в район головы. — Меня никто не бил по голове, так что можешь быть первым. — Какая честь, обязательно воспользуюсь предложением. — Только не сильно, пожалуйста, Юрочка. — Да тут уж как получится. — Тебе так сильно хочется меня ударить? — Иногда — очень. — А сейчас? — Сейчас слишком лень. — А если я поцелую тебя? — Ты дурак? — Нет, — Виктор легко пожимает плечами. — У тебя ко мне нездоровый интерес, знаешь ли. — Всего лишь предполагаю вариации. Я не говорю, что тебя поцелую. Но твоя реакция мне интересна. — Нет поцелуя — нет реакции, — Юра тянет губы в наглой улыбке. — Я понятия не имею, как могу отреагировать. — Смотря какой фон? Если это будет на улице, что ты сделаешь? — Я тебя убью, придурок. — А если наедине? — Виктор коротко усмехается, выглядывая поверх очков. Ну само воплощение сексуальности, Плисецкий в сторону глаза скашивает, чтобы на это исчадие не смотреть. — Иди работай, а? — Ты бы ответил? — Я же сказал, что не знаю! — он готов полетевшей с окна тетрадью запульнуть в лицо маньяка-извращенца, компромата достаточно, «достал». В горле сдавливает, в висках противно пульсирует и тишина угнетает. — Отстань уже. — Прости, — Никифоров легко улыбается, как будто это ничего не стоит и не вопросы на честность были, и не такой замысловатый способ всю правду скрыть. «Ты слишком много придумываешь». От подобных вопросов Юре физически противно, друзья — так давай дружить нормально. — Иди на хер. — Я извинился, Юр. — Ладно, не иди. — Я к тебе пойду. — Я сам к тебе в субботу приду, так что сиди на заднице ровно. — Сижу, — пауза. — Так мясо с вином? — Ты сам мне весь мозг проел, что никакого алкоголя как минимум до восемнадцати. — Не думал, что на тебя так остро повлияют мои запреты, — Витя театрально удивлённо распахивает глаза, «переигрываешь», с удовольствием подмечает Юра. — Бери, пока дают. Или соглашайся, пока разрешают. — У меня с вином не самые лучшие ассоциации. — Станут получше? — рыться в бумагах смысла не возымело, мужчина всё-всё понял, откладывая документацию на мифическое «потом», и снимает очки — всё равно уже не понадобятся. — Или что ты хочешь не из крепкого? — Не знаю, ничего не хочу. По крайней мере, сейчас ничего в голову не идёт. — Какая лапочка, — полусонно прикрывает глаза, — Скажи, что-нибудь милое, пожалуйста. — Мяу? — Мяу-мяу, — Виктор глухо посмеивается, прикрывая рот ладонью. — Открой глаза, пожалуйста. Юра не понимает толком просьбы, они же у него открыты, «видимо, слепнет на старости лет», но пошире распахивает веки и вылупляется в экран, как страдающий Базедовой болезнью. — Ну что? — Нет, я имел ввиду чёлку за ухо заправь, — Никифоров ему визуально в воздухе машет рукой около собственных волос. Юра не удерживает от вопроса: — Зачем? — мир не исчезнет, если он на него перестанет смотреть. — Потому что я хочу так? — Ну и? Пазл в итоге всячески не сходится по логике, Витя ведёт себя странно и вопросы у него странные — приходится убирать волосы с лица (потому что это ещё не трудно, а тот явно любуется зрелищем, не скрывая безмолвных комплиментов, и они же дороже всех других), заправляя пряди за уши. — Полюбуюсь. — Ну зашибись теперь, в картинную галерею сходи, если полюбоваться не на что. — Злой ты, — мужчина бурчит в микрофон, скупо поджимая сухие губы. Плисецкий смотрит на него с обидой, дуя щёки, пребывая в абсолютных непонятках: — Я злой? Я же хороший, — и говорит милым голосом, разукрашивая собственным взглядом серый и влажный питерский мир. — Хорошенький, угу, — в ответ кивают. — Братик. — И ты хороший, — Юра улыбается. Витя от его слов расцветает, быстро проговаривая слова благодарности, и под его внимательным («не скроешься, гад») взглядом встаёт, закидывая руки вверх и потягиваясь. — Да не за что. — Я пока чай сделаю, котёнок, посидишь без меня? — Посижу. Подросток подбирает с кровати кота к себе на ноги, пока мужчина достаёт из-за ноутбука исписанную в узорах кружку, лучисто улыбаясь, когда замечает голубоглазую Бирму на экране. Знакомый, до ужаса. — Он красивый. Как тебя зовут, чудо усатое? — Не твоё дело, вали уже. — Ухожу-ухожу. Он выходит из комнаты быстрым, насколько позволяют возможности и силы, шагом, приходя обратно через минут десять с тарелкой нарезанных, красиво выложенных фруктов. — Может тебе тоже поесть? — Не хочу. — Серьёзно? — Серьёзно. — Ты не на диете, случаем? — Какую ты мне диету предлагаешь? — Юра поднимает руку вверх, чтобы та полностью умещалась в кадр — для сравнения и понимания, — и сразу опускает. — Чтоб я исчез? — Вот поэтому я хочу тебя хорошо накормить, — Виктор добродушно улыбается, протыкая вилкой яблоко и следом кусочек апельсина, подпирая щёку. — Мясо никогда не повредит. — От мяса я и не отказываюсь. — Мне нравится твоя комплекция. — Поздравляю, иди подрочи на неё. Никифоров тихо смеётся, разряжая атмосферу низкими перекатами тембра, нежно поглядывая на подростка. Он же почти ребёнок, только выше по значимости — даже выше брата. — Ну я же как эстет говорю. — Да ну тебя. — Ещё говори, что комплименты получать неприятно. — Не скажу. — Тогда, твои запястья. Очень красивые. — Что это ты сегодня на комплименты рассыпаешься? — Ну, — он задумывается. — Ты же не начинаешь какую-нибудь определённую тему, вот я и говорю, что вижу и что думаю. — Я серьёзно не знаю, что тебе ответить. — Сделать комплимент в ответ. — Много хочешь. — Это было как предложение. Могу посоветовать найти тему разговора. — Ищи, — Юра невозмутимо опускает взгляд на колени, тиская кота тонкими красивыми руками, которые Никифоров успел исцеловать и облюбовать (чисто визуальное удовлетворение). Кот у Юры хороший — не кусается и не царапается. — Одному скучно, — Витя поджимает губы, не думая о чём-то постороннем, для них обоих это муторно сейчас. — Хочу тебя потискать. — Натискаешься. — И можно даже больше? — В смысле? Плисецкий успевает поднять голову и, нескромно выражаясь, охуеть, недоуменно и тайно выжигая в человеке напротив дырку, потому что вдруг он имел в виду что-то хорошее (но это маловероятно). — Ну не знаю, — Никифоров пожимает плечами, открывая вкладку браузера на странице Вконтакте, понимая, что с Юрочкой лучше говорить обо всём, о чём думаешь, мозги у них не соображают эквивалентно друг другу — ничерта. — В ушко дунуть, поцеловать в плечо, укусить за шею, — и нескромно усмехается. — Плоский живот поцеловать. — Ты наглеешь. — Я говорю, что думаю. — Ну хоть не делаешь. — Не делаю, — прикусывает за кончик мизинца. — А хочешь, чтобы сделал? — Нет. — А что ты хочешь? — Ну, выходной завтра хочу. — Завтра пятница, котёнок, тебе, к сожалению, нельзя. — Хочу прыгнуть следом за тетрадкой по физике. — Тогда подожди, пока я не встану под твоим окном, чтобы поймать тебя. — Нет, так неинтересно уже. — Неинтересно? Это в каком смысле? — Я так не разобью ничего и не сломаю. — Тебе и не нужно, котёнок. Хотя я бы за тобой поухаживал. — Пойду прыгать. — Стоп-стоп-стоп! — Виктор вдруг понимает, что разговор опять заходит — нет, не о садомазохизме, — но как же они близко, шагают по периферии, слепые котята, и всё никак не упадут. Чтоб не мучиться — лучше бы сбросились в бездну. — Я поухаживаю за тобой и без переломов. Ты только попроси. — Вот и поухаживай. — Вот и поухаживаю, — мужчина нервно улыбается, на пару секунд прикрывая глаза, чувствуя, как скоро хватит инфаркт. Юра отпускает кота носиться по комнате, только он ленивая животинка и запрыгивает на кровать, любовно грея одну из подушек, а сам начинает качаться из стороны в сторону, оглядываясь вокруг, как шизофреник в палате психлечебницы. Ещё бы белые стены, минимум вещей и высокие потолки. — Мне скучно. — Мне тоже, — Витя жуёт кусочек апельсина и мимолётом прочитывает записи из Подслушано. — Мне нужно доделать три плана, сверить по часам и темам, а в субботу намечается работа, к которой тоже нужно готовиться. — Может, тебя не отвлекать? — Наоборот, — выдыхает он, соскальзывая щекой вдоль по руке и глухо утыкаясь подбородком в стол. — Мне срочно нужен собеседник, чтобы меня отвлекли от этого всего. Аж бесит от осознания факта работы. — Почему учитель? — Потому что я хотел сменить вид работы? Играть мне нравится, детей я терплю, учить у меня тоже получается. И как на преподавателя на меня не будут орать. Ну, по крайней мере, словосочетания «идиоты косорукие», «обезьяны без мозгов», «медлительные непопадающие в такт придурки» я больше не услышу. Ты не представляешь, сколько нервов нужно, чтобы промолчать в ответ. — Я поглажу тебя по голове при встрече. — Ты меня уже гладил. Нравится? — Да, ты как кот почти. — Это своеобразный комплимент? — Да. — Милота. Спасибо, — от этого и настроение и выше, и силы позвоночник держать есть; Витя ясно усмехается, выпрямляясь, скрещивая под столом лодыжки. — Юрочка, как ты думаешь, проблема нашей Вселенной заключается в отсутствии магии, или в том, что мы не настолько развиты, чтобы эту магию конвертировать из большего скопления энергии, которая лежит в основе всего? Система Юрия Плисецкого потихоньку начинает зависать, упрямо глядя в камеру ноутбука, не соображая о причинно-следственной связи между магией и комплиментами, которой, оказывается, нет. Но о ней стоит подумать. — Что? У тебя совсем уже перегрузка мозга? — Просто мысль. Почему нет? Всё может быть. — Магия есть. Вот я — фея. И нафеячу, и отфеячу, ещё и дофеячить напоследок могу. — Русская фея, оставьте свои афоризмы, — мужчина устало усмехается. — Я говорю о магии, а не о мутации. — Пфф, молчу. — Не молчи, говори. Люблю, когда ты говоришь. — Молчу — не нравится, говорю — тоже что-то не так. Ну и что мне делать в таком случае? — Говорить, не слушая меня. — Я так с котом поговорить могу. Он будет молча меня выслушивать и не возмущаться. — Тогда я буду комментировать. Юра замолкает, проникновенно глядя куда-то мимо, сквозь, ноутбука, улавливая навязчивую мысль, побуждающую сжимать крепче руки в кулаках. Это что-то эфемерное, туманное, дающее паралитический эффект над здравым сознанием, и гниющее чувство в душе, похожее на бессмертные клетки рака — паразитируют и убивают. — Родители? — А? — он переводит взгляд на монитор, не сразу понимая, о чём спрашивали, но вопрос услышал четко. Легче от этого, конечно, не становится. — Нет, дверь справа, если что. — Хорошо, — Виктор кивает. — Вот не буду на тебя смотреть, ты придурок. — А ты стерва. Я тоже на тебя не смотрю. — Я — фея, — подросток усмехается, тряхнув чёлкой. — И у меня целый зеркальный шкаф напротив. Я любуюсь прекрасным. — М, нарциссизм прогрессирует. — Ты ведь сам считаешь меня красивым, — он перевёл взгляд на Никифорова. — Я просто соглашаюсь с этим. — Принимать комплименты и восхвалять собственную красоту — это разные вещи. — Пф, пойду самооценку себя опускать. — Как же? — Что-нибудь придумаю. — Тебе помочь? — И как же ты мне помочь хочешь? — Психологическое давление, — мужчина краем губ усмехается. — Поставлю тебя на колени перед зеркалом и буду в подробностях описывать каждую часть твоего тела. — Я не позволю тебе этого. Юра тянется в сторону, что не охватывает фокус камер, и это весьма и весьма печально — Витя бы хотел её увидеть полностью и посидеть с Плисецким в его крохотном мире на пару десятков квадратных метров, чтобы понять, узнать самое главное — чем он живёт и дышит. — Я могу постараться тебя уговорить, — Виктор внимательно смотрит на Юру, пока тот выпрямляется. — Но я не буду. За чем тянулся? — Самооценку, блядь, откладывал. — А если серьёзно? Тот быстро показывает маленькое, блестящее, тонкое лезвие в ладони, побыстрее убирая его с Викторовых глаз. В мире Никифорова ломается система подчистую; он неотрывно — и кажется, зло, — смотрит на Юру, прожигая и стыдя взглядом, не сразу понимая, что не имеет на это право. Куда ему — человеку без морали, с убитыми ценностями и стёртыми принципами учить малолетку, как жить? Виктор закрывает глаза и опускает голову, не сдержавшись, возможно, не впервые, но вслух, совсем не хотя злясь — проклиная нецензурщиной, под нос зубодробящий мат выговаривая, чтоб не разобрать, но тут и по выражению видно — непроницаемому, отрешённому, фальшивому насквозь, — как он зол сейчас на человека, вокруг которого начинает кружиться Вселенная, даже несмотря на то, что их галактика Милки Вэй на отшибе несется к Андромеде. — Ты охуел? — Да что я опять-то сделал? Я сижу на месте. — Лезвие положи. А лучше выкинь. В окно. — Ой! Юра ловит кайф с этой ненависти сквозь монитор — волнение, — от такого нужного ему человека — пусть проклянёт, но будет долго-долго говорить и выделять, а это важно. Это радует, заставляет улыбаться. — Пальцы задел, острое такое, само прям режется. — Юра, я ведь разозлюсь, — ему говорят об этом звонко в тишине, с ясностью отбитого на голову человека. Сейчас Никифоров не хочет воспринимать Юру всерьёз. — Обижусь. И мы сейчас устроим вечер суицидников. — Да разница, что я делаю, если тебя всё не устраивает, — подросток кончиком языка слизывает каплю крови с подушечки указательного пальца. Это действительно больно. Виктору непреодолимо хочется задушить эту мелкую суку, иначе это желание выжжет ему грудину и воздаст его на дьявольский костёр самопожертвования, до ломоты в пальцах и дрожи в коленях уже представляются картины, как Плисецкий на полу к стенке прибит и задыхается от боли, а каждые три секунду — удар по рёбрам и хруст. Благо, что хруст — всего лишь ручка пополам. — Минутку. Он неспешно отходит от ноутбука, из комнаты — в ванну, — возвращаясь неторопливо и медленно, не в силах просто шаблонно улыбаться; садится ближе к ноутбуку и сгибает руку в локте, упирая им в стол. — А теперь посмотри на это, — Виктор показывает похожее лезвие, может быть чуть хуже и старее, острое. Задирает рукав пуловера и запястьем к себе поворачивает предплечье — не шрамы — воспоминания, за них грустно, а за новые — стыдно. Поддался искушению, идиот. — И просто подумай, что я чувствую, когда вижу тебя в подобном образе. Никифоров крепче жмёт тонкое лезвие пальцами и сбоку, надавливая, — так непривычно, к слову, погружаясь в блаженное умиротворение, рассудок мутится, и о Юре он помнит отчасти, — и скользит вдоль, плавно и чётко, искусно и отточенными движениями, давая разглядеть новый кровавый порез. Плисецкий морщится, плотно сжимая зубы и смиренно отводя взгляд. Показушничество, ранящее и доходящее до сплошного абсурда. — Неприятно? Знаешь, вены довольно близко расположены. Сколько мне стоит довести, чтобы залить стол кровью? — Не надо, — подросток шипит сквозь крепко стиснутые зубы, переступая через себя. Виктор переводит на него холодные голубые глаза, откладывая лезвие и быстро прикрывая порез рукавом, решая, что документы пачкать не очень хочется: — А теперь ты. Юра берёт лезвие в руки так, чтобы его было видно — и разламывает пополам, откидывая в сторону. Обескуражен, пристыжен, сломлен. Позорно молчит и не говорит о том, что одному придурку надо пойти перекисью и зелёнкой порезы обработать. — Ты не будешь больше так, — констатирует факт Никифоров, пока Юра коротко кивает, продолжая стискивать зубы до боли в челюсти, что скоро зубы крошиться начнут. — Прости, что так жёстко получилось. Я волнуюсь за тебя. Юра молча замирает в одном положении, не решая поднять взгляда в монитор, и увидеть — что? — разочарование? «Да, я не ты, Витенька, я не могу, как ты». Жалость? Непонимание? О чём может думать человек, который сейчас не может даже рассказать о своих косяках спустя два и больше месяцев знакомства — «скрытный дохуя, блядь!» — Хей, — Виктор зовёт тихо. — Юра, всё хорошо. Хорошо же? Он прикусывает порезанный палец и кивает — неплохо. Не считая пустоты. — Тебе тяжело? «А как мне ещё может быть, Вить?» Голосовые связки отказывается работать, и на языке вязкая слюна сковывает движения — и чёрт с ним. Плисецкий глубоко выдыхает, медленно вдыхая воздух обратно, прикрывая глаза на эффекте медитации — буддизм — это хорошая вещь. — Был бы я рядом, я бы тебя не выпускал из рук, крепко обнимая. Маленький мой, — Виктор касается губами тыльной стороной собственных пальцев, тихо хмыкая. — Можешь сказать мне всё, что хочешь. Я тебя пойму. «Маленький» стаскивает, не глядя, небольшую подушку с кровати, крепко её обнимая, обхватывая поперёк. — Может, мне приехать? Юра встревоженно реагирует — скоро двенадцать, в конце-концов, мосты и пробки, и родители дома, — и отвечает хриплым (какой есть) голосом. — Нет. — Я волнуюсь. Ты что-то совсем подавленный. — У меня больше нет лезвия, и я живу на третьем этаже. Всё нормально, никаких шансов. — Это не главное, — Виктор плотнее поджимает губы. — Не знаю, какие слова подобрать. У тебя же есть дорогие тебе люди? Им, наверно, грустно будет, узнай они, о чём ты думаешь. Мне уже грустно. Я не хочу, чтобы ты о подобном думал. Двадцать минут, Юр. И можешь выходить. Он срывается с места, подхватывая телефон и не выключая скайп. Не разбираясь кто, в чем и почему виноват — оба и сразу, во всём, — Витя чуть завидует чувствам Юры — у него самого был на тот момент Яков, но юношеский максимализм и ребячество — застрелить и только. Юра пристально смотрит в монитор, широко распахивая свои зеленеющие глаза. Отзвуками слышно, как звонко хлопает дверь, а затем — тишина.