Ты пришёл, человек с красками, И раскрасил мой мир радостью. Я с тобой не закрыт масками, Но взамен стал твоей слабостью. Ты пришёл, улыбаясь искренне, Вынул иглы из сердца мне, из души. Я к тебе хожу как на исповедь — Хоть назло всем теперь греши. Ты пришёл, заключил в объятия, Мою руку в своей держал. Я шептал про себя проклятия И молился — «Не исчезай». Ты пришёл, ты забрал страдания, Взгляд глаза в глаза — как по телу ток. Я пишу для тебя признание, Так пойми же значение этих строк. © Соавтор
***
Виктор Выходи. Юрий ты сошёл с ума***
Юра быстро набирает сообщение полуподгибающимися пальцами, ударяя по каждой клавише, как разъярённый сумасшедший, захлопывает крышку ноутбука и, пролепетав, извиняется перед Бирмой, что разбудил, но он постарается вернуться быстро, как сможет, ещё бы родителей предупредить трезвыми речами, а не с видом пробудившегося алкоголика — растрёпанный, ошалелый, с наспех накинутой курткой, — но когда-нибудь это исправится, банально не до этого, и выбегает из квартиры. Виктор ловит его у самых дверей подъезда, нервный и также непричёсанный, ещё с кровавым рукавом; крепко обхватывает Плисецкого за талию, не успевая выдохнуть: — Это ты сошёл с ума. Совсем спятил. Малолетний придурок. Юра обнимает его изо всех сил, прижимаясь и зарываясь лицом в чужое плечо, сжимая холодную одежду Никифорова до ломоты в пальцах. Ему на ухо шепчут низким голосом, и глазами Витя теряется в светловолосой макушке, прижимаясь губами от недостатка моральных сил. — Котёнок, знал бы, как напугало меня твоё молчание. Мне кажется, что я просто как-нибудь сам психану с тобой. И даже на метр расстояния не отпущу. Ты совсем, совсем, совсем-совсем идиот. Я ведь рядом, Юр. — Ты, — у Юры дрожит голос, а ещё руки и колени, а если так продолжить, то, кажется, сердце, и парочка косточек, подражая срывающемуся дыханию, которое выровнять не получается. — Правда приехал. Прости. Спасибо. — Я же говорил, — Виктор крепче сжимает объятия с тем коротким осмыслением, что сейчас — именно сейчас — всё у них будет хорошо. Главное, чтобы вот так не было. — Из любой точки мира ради тебя. — Ты идиот, знаешь? — подросток только едва выглядывает, сталкиваясь с тёмными глазами, заботливыми, родными, резко опуская голову вниз — «романтика какая-то, и романтичная чушь лезет в голову». — Со мной бы ничего не случилось, но ты всё равно просто взял и приехал. — А что мне ещё делать, если от тебя ни слова? — Никифоров чуть усмехается и ласково гладит Юру по спине, меж лопаток, возводя глаза на звёздное небо, опуская присутствие серых облаков. — Это мой священный долг — выбить всякую дурную мысль из твоей головы. Плисецкий встает на носочки и смотрит в Викторовы глаза, едва доставая рукой до его головы, проводя пальцами по линии роста волос, с признательностью глядя и очаровываясь чужой дезориентацией, думая, что Витю, наверно, никто так ещё не гладил. «Это же здорово». У него на ощупь жуть какие мягкие волосы. — Хороший. — Не делай так больше, — шепчет он, опуская голову и прижимаясь лбом ко лбу Юры, судорожными тёплыми пальцами проводя узоры по тонкой шее и щекам, не сводя глаз ни секунду. — Прости. — Дурак. Тебя надолго отпустили? — Меня не отпускали. — И как долго ждать, пока не послышатся звонки? — Виктор глушит смешок за тихим, неудобным «кхм» и может признать, что с чистой совестью и спокойной душой легко улыбается. — Ну, я вроде бы сказал, что в магазин. Надеюсь, услышали. — В одиннадцатом часу ночи тебе потребовался магазин. Идеально. — Да что я ещё-то должен был сказать? Что покурить пойду? — А тебе бы поверили? С твоей природной непереносимостью? — Никифоров убирает с Юриного лба светлую чёлку и коротко целует в светлый ровный лоб, задерживая дыхание подольше. Сердце сводит, душа дрожит, мозг реанимации требует. — Давай проедемся до центра? Заедем в магазин, купим что-нибудь и прогуляемся вдоль Невы. Плисецкий для него притягательно ухмыляется, хлопая ресницами, как девица на выданье, перед женихом-красавцем — первым на деревне. — С тобой хоть в глубины Ада, — и может даже глубже. — Не так глубоко, котёнок, — Виктор обрывает Юру на мысли, «но куда же тогда, как не в Ад?», и заставляет подвиснуть, хватая ладонями его запястья, каждое опаляя тёплым мерным дыханием, одаривая полувзглядом-полушёпотом «извращенец», от которого только кончать под завывающие стоны. У него в ответ получается короткое, высокое и завывающее от смущения: — Мяу. Никифоров тянет Юрочку за собой, к машине, которая требовала своим видом поездку в автомойку, но игнорируя сей непристойный факт (им обоим до глубины души, где пятно слякоти на бампере ярче всего в темноте и сырой туманности Питера просвечивается сквозь препятствия в виде людской зрительной невнимательности. — Мяу, — он открывает мальчишке дверцу, сжимая в ладони его тонкие пальчики, галантно помогая Юре сесть. На каком-то этапе его должны пообещать четвертовать за трансгендерность, неправильное понятие полов и сексизм. Юра расслабленно, с глубокого выдоха и тяжёлой напряжённости порывисто смеётся, не считая, что принцев-на-белом-коне нужно порываться отдавать дракону на обед. — Вить, у тебя «мяу» не выходит нормально. — А я и не стараюсь, — мужчина кротко улыбается. — Котёнок из нас ты. Плисецкий тянет его за ладонь на себя, обвивая длинными руки крепкую шею, быстро вдыхая собственный аромат тела и промелькнувший — одеколона; притянул для того, чтобы, показалось Виктору, свести с ума мурчанием на ухо, с придыханием выдавая каждый новый звук. Одуреть можно. Никифоров, нежась от вибрации чужого очаровательного голоса, удовлетворённо хмыкает, отрываясь незаметно и постепенно, сохраняя относительную координацию только за счёт придерживания за дверцу автомобиля. Как малолетка недоёбанная, честное слово. Виктор начинает припоминать свою молодость. — Мурчать сможешь мне на ухо всю дорогу. Юра фыркает, садясь в машину профилем к лобовому и сильно захлопывая дверь. Не со злости, но Виктора всего передёргивает и, садясь за руль, он плавно трогается с места. Мерседес по пути прогрет и уютен сам по себе. — Ты сломаешь мне машину. — Да ничего ей не будет. — Ах, успокоил прям, — Витя бросает беглый взгляд на принакрывшего от лёгкости взглядом на банальные вещи Плисецкого и профессиональным методом «досчитай до десяти и никого не убей» отвлекается на то, что выслеживает ближайший супермаркет с нормальной парковкой к нему. Юрий смотрит в прозрачное, незатонированное окно, не отрываясь — любуется светящими тёплыми огнями и тёмными, слитыми воедино красками, просматривая одни и те же пейзажи с эмоциональной составляющей — как взять фотографию и отфотошопить её в современных приложениях. Не профессионально, но цвета великолепно растягиваются в сторону, не смазываясь в кашу, но мазками дополняя друг друга. — Нравится вид ночного Питера? — Да, — вдохновлённо шепчут в ответ. — Кажется, сейчас я счастлив. — Это самое важное. Виктор осматривается по сторонам, примериваясь, где можно было бы быстро припарковаться и также быстро уехать, не доставляя проблем окружающим и себе в первую очередь. Под полночь желающих уехать с Васильевского острова эквивалентно их числу в период развода мостов, поэтому до набережной лучше добираться окольными путями и, желательно, избегая всю эту толкучку. Неподалёку мелькает вывеска круглосуточного супермаркета с относительно удобной парковкой, но по правде — чем дальше вглубь, тем пустыннее, а темнота и открытые пространства на окраинах никогда не прельщали питерскую душу Никифорова. Запал, при котором хоть он был готов на край небесный, иссяк лет так -дцать назад. — Сам выберешь, или мне на вкус выбрать тебе шоколадку? — Выбирай ты, — Юра быстро отмахивается, оглядываясь по сторонам пуще прежнего, и нажимает на кнопку блокировки на дверце. На всякий случай. — Хорошо, — взгляд Виктора падает на Юрины руки и зелёные глаза. Ничего необычного, только может тот самый край Вселенной, где утерянные души собираются томиться, как в Лимбе — но не так долго, как вся бесконечность. — Только не засни, — предупреждает, коротко усмехаясь. Плисецкий откидывается на спинку сиденья, чувствуя себя в безопасности. Проходящим людям с частотой один на три минуты он неинтересен, да и машина тоже — будут они бесчинствовать, предрассудки какие-то. Он смотрит в лобовое стекло, подаётся ближе, улыбаясь в открытую тем космическим открытым промежуткам, из которых видны далёкие небесные звёзды-гиганты. Разве не волшебно? Там, может (да не может, а точно), разумные миры и цивилизации, планеты и такие же галактики с их коллапсарами, невидимыми и непостижимыми. Но тут тоже не точно. Виктор появляется вскоре, отрезвляя щелчком открывающейся дверцы, протягивая Юре белый целлофановый пакет «майку». Это всё шелестело и обжигало холодом. — Выбирай, — он поворачивает ключ зажигания, и из окошек кондиционера сразу дует мягким прохладным воздухом, который приятно соприкасается с кожей, давая облегчённо выдохнуть. — Там мороженое, шоколадки, два круассана и творожные сырки. Юра, не думая, хватает Никифорова за руку и тянет его на себя. Бесшумно. Быстро. Молчаливо. Словно так и надо, а говорить он разучился, а Виктор сидит истуканом, только уточняя: — Да? Юра поддакивает: — Тебя, — открыто усмехается, сжимая руки крепче на Витиных лопатках за толстым зимним пальто и тонким домашним пуловером. — Обними меня. Виктор сейчас весь такой большой и мягкий, как плюшевая игрушка, горячий, как обогреватель, и лукавый, словно дьявол, — а он сам добрый, маленькая заблудшая душа, ему неважно, кто протянет руку теперь. Никифоров его не отпустит. Никифоров щурится со смешинкой в неистовых голубых глазах с тысячью историй в каждой чёрточке, вдохнёт поглубже, убирая с его лица те пряди волос, которые вечно лезут на лоб, и крепко обнимет за шею, порываясь её сломать в порыве страсти. Юра позволит и свернуть, если Вите захочется. Невелика же потеря. — Так хорошо? — Я бы не отказался от объятий до хруста рёбер, — улыбка расползается по лицу, сумасшедшая, ширится, что, кажется, невозможно остановить. Виктор тихим шёпотом на ухо признаётся: — Я боюсь тебя сломать. — Я же не фарфоровый. — Да, — он тихо соглашается, краем губ касаясь чужого холодного уха. — Ты ещё более хрупкий. Юру это не устраивает, но он затыкается, не развивает тему, ведь проиграет в споре, и, тяжело дыша, тянет глухо Виктору в изгиб шеи: — Поехали гулять, а? А по поводу хрупкости потом скажет, когда сможет доказать обратное. Как-нибудь. Никифоров неспешно отстраняется, хватается ладонью за руль, где-то в промежутке тихо выговаривает «поехали» и медленно выжимает педаль газа, заворачивая на первом перекрёстке меж темно-серых бетонных высоток, хмуро щурясь от ослепительно ярких огней. Юра зачарованно вздрагивает, шумно выдыхает, мотая головой во все стороны. Энергия проливается из каждой возможной чаши внутри, захватывая вместе с собой восхищение и стремление к новому, неизведанному. Не до жутких переулков, но хотя бы ради эйфорической красоты восемнадцатого-двадцатых веков — вылавливает здания, которые по своей архитектуре становятся ниже, а объёмная, выпуклая лепнина украшает оконные рамы с внешней стороны. То, что было отреставрировано, становится живым воплощением прошлого, словно город только-только начал расширяться, и Васильевский остров уже не край Питера. — Так куда едем? — Гулять вдоль Невы. — Главное удержаться и не утопиться. — Не пущу. Виктор кротко и загадочно улыбается, не менее загадочно выглядывая на дорогу, медленно и аккуратно паркуясь на двадцатой линии среди других пустующих автомобилей. Юра вытаскивает телефон из наружного кармана весенней куртки, мельком примериваясь по времени, и убирает его обратно, полностью выключая звук. Никифоров ступает на асфальт первым, вслед слышит, как открывается дверца со стороны Плисецкого. Он быстро выхватывает из пакета два стаканчика мороженого — в зимнюю весну грех не заболеть, но подтверждено — ещё никто не слёг от мороженого в мороз, — нажимая на кнопку сигнализации, беззастенчиво и нагло всматриваясь в чужие глаза на расстоянии. Юре льстит. Юра улыбается и смеётся на Викторово предложение, обегая те жалкие разделявшие их метры и пристраиваясь вплотную к чужому крепкому плечу: — Пойдём? — Пойдём. Время приключений на задницу. — Конечно, — Никифоров — скромной души человек, что наглая ложь, — улыбается нежно, протягивая шуршащий вафельный стаканчик. — Ванильное? — Да, прям мне под настроение. — Есть шоколадное, — он безропотно и не раздумывая долгие доли секунды хватает Плисецкого за руку, не стесняясь прохожих людей. Время порывистых поступков, смелых, отчаянных, искренних; чтобы чувства шквалом и дать выход мыслям. Выходя на набережную Лейтенанта Шмидта, переходящую в Университетскую, Витя открывает зубами любимое — которое шоколадное, — мороженое, — и слышит — Юра улыбнулся. — Этого я точно не переживу, не порть ночь. — Ночь идеальна, — он смотрит на другую сторону Невы, горящую в огнях и свечах, людском восхищении и тянущей незабываемости, чтобы один раз — и в сердце, и навсегда. Чтобы потом тянуло так, и волей-неволей выбираешь родную красоту, которой на протяжении всей жизни — познавал, познавал и до конца не познаешь. Юра похож на эту красоту, на Санкт-Петербург, на его тайны и маленькие секретики, священные волшебные места, таящие в себе магию столетий. Суеверия и сказки, небылицы, но небылицы, что сладко льются в уши. Юра пару раз сжимает-разжимает руку Виктора, смотря вдаль набережной, разглядывая купола, крыши домов и проникающую вглубь мозга ночь, при которой на интуитивном уровне ты представляешь, что из себя представляет каждая чёрточка вокруг. Никифоров кусает мороженое, игнорируя сводящие от морозного холода зубы, и молчаливо дожидается первых слов от Плисецкого с тем же трепетом, что любящая мать ждёт первого «мама» от собственного дитя. А Юра долго раздумывает, копошится в памяти и не знает, что сказать. Кроме одного. — Спасибо. — Пожалуйста, — Виктор едва улыбается краешком губ, хотя в глазах его, тёмно-голубых и чертовских, отсвечивается блаженство. И тёплая тонкая ладонь в собственной не даёт усомниться в происходящем. Лишь бы не думать, что творится вокруг. Вокруг творится волшебство — и только оно. Юра быстро вынимает руку из Викторовой хватки, шурша белой бумажной обёрткой, засовывая её в карман. Никифоров хватается за ладонь крепче, глядя краем глаза, как мальчишка кусает мороженое, слышит его шипение сквозь мат и зубы от резкого холода, бьющего по зубам, и чувствует впивающиеся ногти в кожу — простительно. Юра быстро ослабляет хватку. — Аккуратнее, котёнок, — Виктор левой мыслью надеется, что заботы его не чрезмерны. Юрий не такой уж ребёнок, сильный парень, и такие тягости жизни же не сломят его? Хотя люди плачут по каждой мелочи, но представить ревущего Плисецкого из-за сломанного ногтя или пересолённого ужина не удаётся. Он обгоняет подростка на два шага, резво разворачиваясь лицом к лицу и замирая. Юра замирает напротив. — Я сама аккуратность. И создал во рту свой личный северный полюс. — Заболеешь — я не виноват. Никифоров осторожно разжимает руку, потянувшись к чужому лицу. Он проводит подушечкой большего пальца по уголку тонких бледных губ, на ощупь может быть обветренных, но не похоже. На него ошалело взирают зелёные глаза, и Юра молча, в пять укусов, доедает мороженое, если вдруг одному великовозрастному не приспичило и его отобрать. — Не заболею. Не зря ж я всю зиму без шарфа ходил — закалялся. — Только так спортсмены и закаляются, конечно, — Витя возвращает ладонь Юры в свою, толком не беспокоясь о насущном — скорее всего, Юра не в первый раз подвергается состоянию «заморозь себя изнутри», — вновь становится рядом, без всякой спеси, вглядываясь в сторону Адмиралтейской набережной, и по маленьким кусочкам доедает своё, шоколадное, мороженое. — Ходят в лютый мороз без шарфов и поедают мороженое за две минуты. — Зато рот как под анестезией. — Лучше бы о последствиях волновался. — Вить, — на званного пристально взглядывают, заставляя остановиться на месте. Глухая пауза в секунду будоражит изнутри волнения и страхи всё испортить в мгновение, у Виктора же талант не только музыкальный. — Я стою ночью посреди Питера с тобой, а мой телефон вибрирует в кармане, говоря о приходе, наверное, уже как минимум четвёртой СМС-ки. Вот где надо бы волноваться о последствиях, но мне плевать. Юра колеблется так, что коленки дрожат и подгибаются, ожидая, пока у Никифорова хоть что-то человеческое мелькнёт на лице. А то снова посмотрит, отрешённо, и не пойми, где он там — рядом ли. — Идиот. У мальчишки всё на лице написано, калейдоскопом сменяется эмоция за эмоцией, а Витя глядит в ответ и облегчённо выдыхает. Полностью освободившимися руками тянет Юру к себе, подхватывая за талию ближе к лопаткам, и кружит в ритме вальса, улыбаясь широко и ясно, пробуждая внутри очарованных чёртиков. Плисецкий не знает ни ритма, ни мелодий, ни движений, если это действительно вальс, то кто-то грозится остаться без пальцев на ногах, но кружится, ведомый, признавая отсутствие этого опыта, и улыбается. Виктору не страшно быть затоптанным. — От идиота слышу. — Знаешь, — Никифоров медленно вальсирует по пустой набережной, где-то на стыке, на фоне светящихся искр во мгле, одарённый далёкими светилами космоса, увлекает Юру в прекрасную мелодию из детства, выдерживая тот самый важный ритм, что ни у кого из них не закружилась голова с непривычки и каждая пара ног была невредима, — мне впервые плевать на твоих родителей с момента совершеннолетия. Не до этого, — его губы чуть дрожат, язык норовит заплетаться — всё от внутреннего переживания и саморазложения по полочкам. Виктор мимолётно отводит взгляд, а после смотрит, глаза в глаза и душа в душу, молчаливо извиняясь за свою внутреннюю слабость. — Совсем. Я готов прокружить тебя здесь до самого утра и предложить застрять нам по ту сторону реки ради этих искр желания жизни в твоих глазах. Они у тебя не потухают сейчас. Он останавливается и заставляет Юру застыть рядом с собой. По всем правилам вальса расстояние вытянутой руки не работает, они прижимаются к друг другу, словно тайные любовники девятнадцатого века, не стесняясь редких прохожих и их косых взглядов, очаровываясь всем естеством чарующей ночи, замирая в одной из поз вальса — Плисецкий, кажется, почти понял, как надо. — Сейчас мы останавливаем время, — говорит он тихо, едва выдыхая от царившего вокруг них напряжение, пока сумасшедшая улыбка не сходит с лица. Виктор засматривается на эти губы, и лицо, черты лица, глаза, убирает золотистые волосы с Юриного лба и хочет уже поцеловать, но останавливается: — Желательно навечно. — Знаешь, — Юра ненадолго замолкает, задумываясь над правильным изложением мыслей. Не хочется показаться совсем дураком, когда и так почти дитя. — Говорят, что Питер серый, и я тоже так думал до недавнего времени. Но теперь понял, что у этих людей просто нет красок. Питер не серый — он чистый, как пустой лист мольберта, и он останется таким, пока не придёт человек с красками и не заставит тебя рисовать вместе с ним. Никифоров глубоко вникает в сказанные мальчишкой слова, на каком-то ином уровне понимания их значение, тихо спрашивая: — И какие в руках у вас краски с этим человеком? Юра с запалом, со светящимися в темноте глаза продолжает наедине: — Насыщенные, яркие цвета, но в тоже время очень тёплые и мягкие, не режущие глаза. Виктор зачарованно смотрит, притягивая котёнка ближе, когда уже почти некуда, и Юра ведёт руками по чужим плечам, крепко обнимая и утыкаясь холодным носом в горячую шею — чудеса контрастов сводят с орбит, уносят на первой космической, а тормоза отказали. Либо лететь, либо столкнуться. — Мы раскрасим твой мир в цвета радости и наслаждения. Постепенно, по чуть-чуть. Чтобы было красиво, ровно, чувственно и эмоционально. Мужчина сцепляет руки ниже, на прогибе, прижимается щекой к виску и вдыхает лёгкий аромат светлых волос, что ведёт дальше, за собой, хоть на край Вселенной, если такое возможно. И нежным шепотом, прикрывая глаза, он говорит: — Я готов ради тебя на всё. Эти же слова сводят с ума Юру, в прямом смысле, что хочется отдать самого себя ради человека, которому веришь. Доверяешь. Который способен сделать невообразимое в самом малом. Ему не нужно всё на белом свете, только самое незаметное: — Просто будь рядом. Ты нужен мне. Виктор коротко волнительно выдыхает: — Я рядом, Юра. Я с тобой. Котёночек, — и смотрит в чужие глубокие глаза ясным взглядом. — А что было бы, если б это я был младше тебя? — Куда младше? Детский сад? — Ты считаешь себя настолько маленьким? — Смотря на сколько ты предполагаешь это «младше». — Ну, так, немного — допустим, мне бы было шестнадцать, а тебе двадцать пять. — Слишком сложно представить, что мне двадцать пять. — Совсем? — В моей голове даже не укладывается мысль, что мне когда-то будет двадцать пять. Это слишком странно, слишком много времени должно пройти. — Тогда, если бы мне было шестнадцать? — Возможно, ничего не поменялось, будь мы ровесниками. Зависит от того, какой характер у тебя был тогда. — Характер, — Никифоров незаметно тянет вторую гласную, пока удаётся выпасть из чужой души, косо оборачиваясь вокруг. — Допустим, я бы никогда не позвал тебя в гости. Вытаскивал гулять, если подвернётся возможность, улыбался. Я бы не стал поддерживать тему семьи. И почему ненавижу свои волосы тоже бы не стал говорить. Есть много вещей, о которых бы я просто не рассказал. Сейчас получше, темы моего детства не трогают так сильно. — Раньше ты был маленький и глупый, а сейчас большой и такой же. Юрий смехом притягивает к себе внимание, и мужчина ему на рефлексах улыбается, принимая факт своего прошлого за неизменно-нерушимое, что, расшибиться об стенку на трезвую голову, уже не изменить. Виктор глушит порыв сдавить мальчишку покрепче. — Мне вообще неважно, сколько тебе лет. — А почему я глупый? Как жить, знаю. То, что я выбираю одиночество, сугубо мой личный выбор. Плисецкий отводит взгляд с тускнеющей улыбкой и слышит неуверенно доносящееся: — Что-то не так? — Да нет, всё в порядке. Забей. Но всё подчеркнуто не в порядке: Юрий уводит взгляд, сцепляет пальцы на широких плечам мужчинах, не решаясь разодрать сквозь пальто и кофту его кожу ногтями. — Моё одиночество заключается в стенах квартиры, Юр. Тебе это не нравится? — Я не хочу, чтобы ты был один, — он нервно закусывает губу, вдыхая поглубже, побольше морозного воздуха, до бегущих мурашек по коже и круговорота сознания. — Или же просто я не хочу быть один. А может быть и то, и другое. Виктор всего лишь перешёл на шёпот. На, мать его, чуть ли не интимный тембр, которым уговаривают расслабиться и не бояться впечатлительных малолеток. — Не думай об этом. Не думай. Мысли материальны, — «особенно гнилые и плесневелые, о великом разочаровании и пинках судьбы». Он склоняется к Плисецкому без доводов совести, морали, чести по чести, «тебе двадцать восемь, Никифоров, не будь тряпкой», скромно целуя холодную покрасневшую щёку подростка. — А ты никогда не останешься в одиночестве. Юра шумно выдыхает, широко распахивая глаза и понимая, что не помогает — эфемерные образы сквозь густой, всполохами мерцающий дым и ледяной туман с иссиня-чёрными отблесками. — Ты не уйдёшь? Виктор позорно, загнанный тремя словами в краеугольный тупик, молчит. Тишина закаляет момент, вместо вслух сказанных слов сплошная несуразица промелькнувших мыслей, загоняя в прямую серую стену безразличия, оставляя мел в руках — палочки чиркать. А думать, оказывается, не о чем. — Не знаю. Бояться. Никифоров давит ладонями на худую спину Плисецкого, под курткой не чувствуется и даже не видно, что с некоторой вероятностью вскоре пойдёт та стадия недобора веса, когда впору записываться к психологу и диетологу. Одаривая тоскующую по откровенности душу самообладанием, Юра возводит на Виктора пристальный взгляд. — Взываешь к моей совести? — Нет, — он кротко мотает головой, разглядывая заученно-переученные черты лица и губы — вот их особенно, невозможно оторваться. — Боишься остаться один? — Боюсь, что ты уйдёшь. Самообладание — она же безалкогольная смелость, туда же равнодушие и истерия — позволяет говорить правдивые вещи тихо и незаметно, словно они все давно на поверхности красуются под гнётом напускного лицемерия. — Я не знаю, что должно случиться, чтобы я ушёл, но никогда не стоит исключать этой возможности, — Юра в простонародье шестым чувством и задницей чует, в мозжечке неистово перемкнули каналы связи с логикой, что кроткая усмешка Виктора не почудилась напускной и — душа в пятки упала, заставляя тело повиноваться на собственном примере, — угнетающе-правдивой. Подпускать Никифорова ближе разум воспротивился, а инстинкт самосохранения сдох от шока. Его рука, зарывающаяся в волосы на затылке, жжёт нервы, половину точно убила, и они не двигаются ещё столько же, пока глубокие до морозной синевы глаза Виктора не проясняются и его покатый голос с умопомрачительными нотами нежности едва не оглушает. — Знаешь, это так трогательно, что ты волнуешься по этому поводу. Я, наверно, никому ещё не был так важен, — Виктор ведёт от затылка до светловолосой макушки, не задерживаясь, и вновь касается затылка. Вот тогда Юру отпустило с концами. Его глядят. Его, мать вашу, всего лишь гладят, как пару десятков раз до этого. — Это пугает. «Меня тоже». Но Никифоров едва ли обращает на это внимание, может не видит, когда у него всё на лице написано. — Что страшного в том, чтобы быть важным для кого-то? — Потому что это может оказаться не взаимным? И звучит это коряво, нудно, банально, словно в русском кино вдруг заговорили о многосерийных сериалах. Виктор выглядит так, что его захочет любая, а если заговорит — то она ему ещё и даст, и завтрак приготовит, и согласится быть в гареме тридцать седьмой женой. Юра долго молчит и не понимает, вглядываясь уже за образ Никифорова в чернеющее небо, крепко хватаясь пальцами за его сильные руки и бессильно укладываясь головой на плече. — Это не имеет значения, если ты нужен человеку. От отсутствия взаимности ничего не меняется. — Меняется, Юр, меняется, — он чувствует тяжёлое дыхание у себя над ухом, длинные пальцы в волосах, ледяные при соприкосновении с кожей головы, стук чужих каблуков о каменную кладку. Чарующий момент. У Плисецкого перехватывает дыхание, гулко бьётся сердце о рёбра, и пульс синхронно отдается в висках, шее и животе. Аллергическая реакция на самого Виктора Никифорова, пора закидываться димедролом. — Быть рядом с человеком, которому не можешь рассказать даже тривиальных вещей о себе, это трудно. В первую очередь, для него, так как он видит, что взаимности нет. — Вить, ты нудный, — Юра не грешит отказом себе в удовольствии потыкать мужчине под рёбра с двух сторон одновременно, заодно забираясь ладонями под чужое тёплое пальто, соприкасаясь с не менее тёплым, горячим телом (до которого Плисецкому расти и расти). — Хорош портить настроение своей философией. — Хорошо, — Никифоров блаженно улыбается, пока Юра не видит, отираясь щекой о его голову, как благодарный щенок, только быстро и незаметно, чтоб не уличили в слабости, пока всё катится в тартарары. — А ты поцелуешь меня? — А ты не обнаглел? Обойдёшься. — Ну братец, почему нет? — он почти смеётся. — Поцелуй в щёчку, люблю, когда дети целуют. — Я не ребёнок, придурок! — По законодательству РФ ты ребёнок. — Мне хочется кинуть тебя в реку. — Ой-ёй, я ж не ноги прошу разводить, как мосты. Рука Никифорова ложится на тонкую шею мальчишки, ласково обвивая и прижимая, вместо ворошения волос. Хорошо, что Юрий не девушка, о причёске не думает. Только кусается больно даже через плотную вигонь и впивается ногтями в грудь так, что даже не смешно. Виктор отводит ладонь от подросткового острого плеча и сцепляет часть золотых волос на затылке, оттягивает от себя, и от физического контакта в том числе. — Неприятно, Юр, — что-то мелькает в его глазах, то самое, что испугало недавно. Плисецкий старается не испытывать судьбу под испытуемым взором, тушуясь и замирая. Понял, виноват, больше не буду. Его волосы отпускают не с первой секунды и даже не с первой минуты, но несмело понимающе кивают: — Я пошутил, угу? — А я просто укусил, угу? Зубки чешутся. — Может мне тогда тебе косточку купить? — Да нет, твои кости сойдут. — До моих костей нужно ещё добраться. — Раздевайся, грызть буду, — Витя с восторгом усмехается, даже когда Юра перекладывает ладони с его груди на плечи, осторожно проводя до предплечий, хоть и стало холоднее из-за отсутствия природного обогревателя. — Раздеваться? Здесь? — в голове мелькает мысль из разряда «выполнить немедленно», и чтобы выглядело соблазнительно, естественно, потому что тема располагает. Виктор с весёлыми искрами во взгляде забирается руками под чужую свободно висящую куртку, домашнюю футболку, которую Юра не успел переодеть (не надеялся, что всерьёз так произойдёт), и сжимает его тощие бока, наслаждаясь прикосновениями к голой пояснице и предотвращая резкие дёрганья тела. — Это слишком откровенное предложение. — Да что ж у тебя всё на одну тему?! Юрий чувствует себя попавшимся в простую, тупую ловушку для имбецилов, заглядываясь на всё, что в поле зрения и сильнее теряясь от немых намёков-предложений Виктора. А это злит. Потому что всё у него через знаменитое «возбудим и не дадим». — А ты не хочешь разговаривать на что-то более глубокое. На плоское ты немногословен. Плисецкий со второй секунды был не против — только Витеньке об этом знать не обязательно, — пускай его лапают старые руки извращённого мужика, хоть в штаны лезут от любопытства. Только ведь это Никифоров. И Никифоров в штаны не полезет, если не взять на слабо, ни задержится там, где не нужно. Наверно, потому и не задержится. Юра бессильно бьётся в конвульсиях, пытаясь понять всю чарующую глубину его спрятанной за ширмой жизни, мыслей, принципов и нравов. Тот всё-таки и не извращенец, и не педофил, «и не такой уж и старый», двадцать восемь не предел. Воспитанный и культурный. И в койку не потащит после третьего свидания. Но Юра неисправим, и плевать он хотел, какой у Виктора хрупкий внутренний мир и построенная на водородных связях душевная организация, — добавь напряжения и распадётся. — Вот и не разговаривай со мной вообще, раз что-то не устраивает. — Тогда мы будем самой молчаливой компанией. — Будешь сидеть со мной и молчать? — Буду ходить с тобой и ждать, пока ты сдашься. — Если предлагаешь в молчанку поиграть, то лучше не надо, назло ни слова не скажу первым. — Хорошо, — Виктор кивает. — Попробуй. Плисецкий внимательно вглядывается в расплывающийся образ Никифорова на фоне вдруг ставшего ослепительным света набережных; задаётся вопросом, как раньше не замечал, прищуриваясь и поддаваясь навстречу, чтобы скрыться в темноте тени мужчины; а кажется, словно за его спиной, как за стенкой, даже от такой мелочи, как свет, и ни слова разительно отличающегося поведения от сказанных вслух слов. Виктор выжидает — минуту, три, пять. Прислушивается к посторонним звукам, шуму двигателей, говору молодёжи, выпущенной погулять вопреки словам родителей, и более половозрелых людей, но не обращает внимание — не видит в этом, собственно, смысла. Зато усмехается, как чёрт на ресепшене в Адовом котле вечных мучений; Юра звука против не издаёт — тот выгибает бровь так, что весь образ Дон-Жуана рассеивается. Какая Никифоров сука и блядь — соблазнять своей мимикой и лживыми улыбками. Поддаётся. Накаляя нервные окончания, не оставляя ни выбора, ни вариантов, он обхватывает Плисецкого за пояс, отягощает его личное пространство своим присутствием и системой тело-к-телу. Ни шага. Ни лишнего вдоха. Будоражит невесомыми прикосновениями ладони Юрино сознание, льнёт близко и не колеблясь — упрямо, гладко, нацелившись, — пугая и чаруя, выбивая всякую левую мысль из чужой головы, и Плисецкому кажется, что если Виктор ещё немного прижмёт его к себе и взглянет из-под длиннющих ресниц, словно в своём покрытом белоснежными простынями и многовековой пылью прошлом профессионально набивался в элитные проститутки, то он потечёт, как сучка на самого завидного кобеля района. Юра ему доверяет. И даже может довериться. Никифоров делает всё, что его мысленно умоляют не делать и сделать одновременно; на своей шее Юра чувствует его ровное дыхание, мягкие губы ближе к подбородку и не хочет отталкивать Виктора назад. «Одумайся, Вить». Тонкие руки Плисецкого обвиваются крепче вокруг чужой шеи, зелёные глаза прикрыты в полусумраке грёз, замедляется сердцебиение и дрожат пальцы, стискивая мягкую тёмную вигонь. Никифорову хочется сказать нечто вроде «я же сделаю» и «останови меня», варьирующееся до «так начинались некоторые мои интрижки». Давно. Уже не вспомнить, кто это был. Виктор верит, что его придержат — может, пощёчину влепят, и кусает шею, выбирая местечко повыше. Кожа у Юры под языком ощущается мягкой и гладкой, от него самого веет ароматом душистого тепла и капелькой парфюмерного уюта, отстраняться мысли не возникает. Юре не хочется до момента, когда зубы на шее впиваются сильнее, когда мимо с шумом пролетает иномарка и ледяной ветер со стороны Невы развевает волосы. И Юра как никогда прежде понимает истинных алкоголиков, стискивая зубы, шумно — и с тайным сожалением, запертыми за двадцатью дверьми, — отталкивает Виктора, недовольно прожигая ясным осмысленным взглядом. — Да ладно? — Никифоров тянет слова с распалённым стремлением добиться своего. — Всерьёз упёрся? — он обхватывает ладонями ровное лицо подростка, по-романтичному банально и опошлённо выдыхая в губы: — Я же не отстану. Ему в ответ пожимают плечами, мол, ну не отставай, упёртым взглядом говоря — «всё равно молчать буду». Душа вернуться из рая не успела, как чёртов садист Виктор лукаво усмехается и целует ровно в сантиметре от нижней губы. — Ладно, котёнок. Значит, я могу забраться, куда хочу? Юра мотает головой — полностью ему отстраняться не позволяют, вцепившись стальной хваткой в спину, — и руками ниже плеч спускать и по обыкновению их убирать в карманы, по правде говоря, не хочется. — А если я не понимаю без слов? Для наглядности, куда Виктору позволено забраться, он показывает длинный средний палец с отросшим ногтем стареющему представителю питерской интеллигенции. Никифоров не то чтобы злится, но раздражается; предупреждающе говорит: «Сейчас сломаю, Юр», едва тянущимися вверх уголками губ в чёрством подобии улыбки доказывая, что нет, не шутит. Он же не знает наверняка, а вдруг и правда — ломал местным гопникам и пальцы, и носы, и челюсти смещал, если живёт недалеко от Купчино, то… «Да ну, бред какой-то!». Если и ломал, то Плисецкий — его великое исключение из правил. Юра протестующе вздыхает, но всё равно опускает руку Вите на плечо. Виктор же наоборот — убирает чёлку мальчишке за ухо, в промежутках лишь до бледно-розовых полос царапая ногтями по шее — там незаметно, — устало прикрывая яркие глаза. — Эх, чудо. И закинув Юру на плечо, как мешок драгоценной белорусской картошки, как будто это ему не стоит тяжести в правом бедре, он продолжает путь по направлению к горящим огням Благовещенского моста, небольшому скоплению туристов и потенциальных суицидников — Неву богата на утопленников, но всё так же трепетно лелеют и возводят оды обожания. Плисецкий бьёт Виктора кулаками, норовя побольнее засадить по лопаткам, крепко стискивая зубы до скрежета, чтобы не заговорить; извивается, дёргается — «дурак, упадёшь — так на спину же сразу», — и Никифоров сжимает мальчишку крепче, чтобы тот вдруг в реку не сорвался. Это же что потом его родителям говорить и как спасать? — Ничего не понимаю, Юр. Юра от непонимания впивается ногтями в чужой загривок. — У меня высокий болевой порог, можешь стараться из-за всех сил. Он и старается, как кот, не жалея, дерёт недешёвое пальто, имитируя агрессивную капусту, не щадя ногти, пальцы, кости, а потом выдыхается — и понимает, что безрезультатно. И утыкается носом в это самое пальто. И вспоминает, что так злобное-презлобное чудовище несло Фиону от замка до леса. Если Виктор — Шрэк, то слишком заколдованный Шрэк, ограбил где-то склад крёстной феи и ушёл в параллельный мир. — Нравится так, котёнок? Очень нравится висеть баулом на сильном плече, но Юра стойко молчит, чуть ли не задыхаясь от желания послать взрослого и ответственного в такие же взрослые и ответственные дела. — Надеюсь, ты не обидишься. Виктор не классифицирует себя, как злого и ужасного — он вполне миролюбивый, любящий, чтобы к его мнению прислушивались и готовый выполнять свою работу в срок человек. А Юра — маленький миленький котёнок, которого он опускает на ноги в паре десятков сантиметров и усаживает поверх гранитного камня. По всем мерам предосторожности Плисецкий не свалится, если не станет колошматить кулаками по Викторовой груди и вопить, как потерпевший, мол, насилуют, спасите-помогите, убить хотят. И вовсе не хотят — всего лишь припугнуть, может. Да, нечестно, зато, наверное, действенно. Никифоров встаёт между тонких разведённых ног, отчасти насильно, отчасти на рефлексах, тихо восхищаясь такими рефлексам, с признанием в вынужденном доверии придерживая Юру со спины. У того в тёмных зрачках злость, раздражение, страх и «ты не посмеешь», а в блядских глазах Виктора — «хочешь проверить?» С капелькой азарта и океаном «да пошло оно всё». — Страшно? Плисецкий мотает головой и сжимает в кулаках вороты мягкого пальто, утаскивая мужчину к себе. И ему поддаются. Юра чётко видит, Витя мог не сдвинуться с места при одном желании. — Я тебя не пущу. Ты либо говоришь, либо падаешь в Неву, — голос у Никифорова всё-таки непроницаемый. Тон жёсткий. Одна его рука спускается со спины на бедро, а другая не держит. Подло, Никифоров, так обламывать. Плисецкий не хочет знать, каково учиться плавать, какой температуры вода в Неве в начале марта и на сколько человек в принципе может задерживать дыхание. При всём своём желании он может захлебнуться даже в собственной акриловой ванне. Юра одаривает Виктора взглядом типа: «Ты совсем дебил?» и осторожно замирает. Виктор в первую очередь интроверт и идиот. А идиоты, порой, выкидывают такие вещи, от незнания которых душа спокойна. Но улыбка у него увлекающая, манящая, заставляет смотреть, даже если не хочется. Юра старается не дёргаться, когда кончик носа неловко касается чужой тёплой шеи, нечаянно, что хочется повторить. — Я ведь серьёзно. Никифоров спускает вторую с поясницы на бёдра, не придавливая и не держа. При всём желании — лети. Это сводящее ощущение в низу живота доводит до исступления и крупной дрожи по телу, мозг усиленно придумывает отмазки вплоть до «давай я тебе отсосу, а ты меня отпустишь?» Плисецкий верит, что это просто отмазки, а не осознанное желание взять в рот (не)мытый хрен Никифорова. На поверхности души он нутром чувствует некоторый пиздёж непонятно ещё с чьей стороны. Он закрывает глаза, несильно царапая ладони ногтями; слышит сквозь гогот и шум короткий выдох на ухо, чувствует его перебирания пальцами, как по клавишам фортепиано, на своих ногах. Прислушивается. Задумывается. И кажется, что летит вниз, тут и недалеко, а скоро дышать станет невозможно и он, скорее всего, умрёт от разрыва сердца, потому что тонуть — это страшно. А устраивать повешение — некрасиво. И от таблеток блевать не самое приятное, наверно. Как от дыма, скорее всего. Приятно только лезвием по щиколоткам водить, запястья резать поперёк. Плисецкий сознаёт, что мазохист откровенный, потому что мучить себя он ещё готов, а погибать — нет. Юра спустя полминуты открывает один глаз и смотрит на Виктора, задирая голову высоко-высоко, а тому достаточно чуть опустить подбородок. Гад. «Доволен, Никифоров?!» — Ладно, надоело. Виктор легко, неуместно от интерпретированного словосочетания «что за нахуй, блядь?», нежно усмехается, опуская на чуть пошатывающиеся колени Плисецкого, надёжно вставая у него за спиной и отталкивая за плечи подальше от дырявой ограды, через которую свалиться на раз-два. Ненадёжно тут всё, а потом утопленников ловят. — Что мне за это прилагается? — Я тебя сейчас отправлю в пешее эротическое на ближайшие пару десятков лет. — Ну котёнок. — Мяу, блин. Никифоров останавливает ощетинившегося Юру на ходу, тычась носом в его холодную бледную щёку, глядя виновато-виновато в зелёные глаза, как россыпь светящихся в природном серебряном свете камней. Плисецкий жеста не оценивает и тычет локтём в желудок Виктору, не особо обращая внимания, что тот порой изнутри страдает душераздирающими болями Сатаны. Ну и ладно. Ну и не надо. — Противный, — Виктор холодно хмыкает — это всё равно неприятно, — и отстраняется, соблюдая дистанцию в два шага. — Пойдём? — Сам ты противный. — Так ты идёшь? — он смотрит мимолётом, разворачиваясь в обратном направлении. Холодает, время позднее, а скоро уже и домой бы надо ехать. — Нет. Буду всю ночь стоять здесь. — Ну и? — Никифоров полуоборачивается. — Ваше Высочество обиделось? — Чёрт, называй меня так всегда. Юра отчего-то смеётся — Виктор не может определить почему, — признание правды? Он сказал что-то смешное? У него на лице не выражение абсолютнейшего безразличия? Что, двадцативосьмилетние уже не догоняют в развитии? — Ни в жизнь. — Вот теперь обиделся. — Приведи аргументированный повод на меня держать обиду. — Вот всё тебе аргументировать надо, это нудно, — Юра подходит ближе, избегая открытого края и прямого спуска в реку, — специально для суицидников, наверно, — останавливаясь в паре шагов. — Почему ты такой занудный? — Потому что я так хочу? Мне по возрасту комильфо быть занудным. Они смотрят друг другу в глаза, как гопники с разных районов, изображая двух не остриженных упёртых баранов с ветвистыми рогами, только у одного они в мозги врезаются, а другого ещё расти не начали. Плисецкий отводит взгляд в сторону первым, смиряясь с положением нижнего — не в плане секса, куда уж Виктору, — и тихо спрашивая: — Отвезёшь домой? Никифоров, уподобляясь дереву, когда не надо, молча замирает на месте с проникновенным взглядом в душу, от которого бы Юра по собственному желанию написал расписку, что он, Виктор, в его смерти не виноват, и пошёл тонуть в Неву сам, с неумолимым желанием выдавить из памяти этот взгляд. Но Юра не смотрит. Ночные постылые улицы привлекают больше возникновения скандала от (не)правильно понятого прямого взгляда. — Нет. В мозгу что-то щёлкает, несвязность логики в одном слове или двух предложениях; может быть, потому что Плисецкий не привык слышать слово «нет»? Или потому что звучало оно не так? Но удивление сквозило через всевозможные щели и ничем его было не заткнуть. — Что? В смысле «нет»? — В прямом, — Виктор с отрешёнными голубыми глазами легко пожимает плечами. — Не отвезу. Я не хочу рисковать твоим здоровьем. — И что ты мне предлагаешь? — Всё, что тебе угодно. И всё, и Юра выпал, потерянно оглядываясь по сторонам, но не ища глазами пешеходный переход. Глупо сказать, что он самостоятельно не доберётся до дома, тут навскидку минут двадцать и два километра по GPS и ГуглКартам, но ведь дело принципа — забрал, значит отвези обратно. Но Виктор смотрит и… А может, дело и не в принципах. Уходить, не прощаясь, гордо взмахивая рукой — или нет, даже не взмахивая, — не оборачиваясь вслед, по-детски наивно и по-русски сериально, чересчур драматично, и лишь хлопка двери не хватает. Трудно сказать напрямую — «я не хочу уходить», потому как дальше тирада из двух тысяч од, какой Никифоров нехороший человек с чувством юмора на уровне дна. В Псковской области как раз есть одноимённая железнодорожная станция с уровнем сигнала 4G. Плисецкий его не понимает — его взгляд, улыбку, манеру поведения. И даже то, как пристально, как мягко Виктор сейчас смотрит в его глаза — злющие, — растягивая уголки губ в ухмылке непонятно. Ему хочется сдаться во славу этого демона, и ебись оно всё дальше, чем его глаза, зеленеющие на свету, видят сейчас. — Шучу. Если хочешь, я тебя отвезу. — На эшафот никто не хочет, но если я не появлюсь дома, то мне точно придётся менять имя и бежать из страны. — Хорошо, — Витя осторожно обходит Юру со стороны реки, крепко обхватывая холодными ладонями за плечи. Вытягивает из мальчишки шаг за шагом, уводя к той же самой дороге — машины не кажутся такими опасными, как ледяная вода с температурой, стремящейся к нулю. — Давай им скажем, что я такой хороший, прогуливаясь вечером, увидел тебя и познакомился? Я хоть не буду бояться в гости к вам ходить. — Ну рискни здоровьем, зайди домой вместе со мной. — Юра? — Виктор опускает взгляд на Плисецкого, замедляя шаг и в глубине души радуется, что подросток на него оборачивается. — Что? — Ты хочешь этого? — Взрослый тут ты, орать в случае чего тоже на тебя будут. — Значит, если я начну тебя выгораживать, ты будешь мне очень-очень благодарен? У Никифорова в глазах черти только танго не танцуют, но мимические морщинки с мимолётным прищуром кажутся глубже. Плисецкий, кротко улыбаясь, надеется, что у Вити всегда так было и он не стареет, потому что морщинки где-нибудь не в уголках глаз он пока пережить не готов. — Мне за это как минимум душу продать придётся, да? — Твоя душа мне неинтересна. Твои тайны и секреты — вот это да, другой вопрос. — Я лучше посижу на воспитательной беседе. — Это ты сейчас отнекиваешься? — Именно. — Печаль, — ловя момент, Витя коротко и шумно вздыхает, но не расстраивается и подтаскивает Юру к груди, как котёнка, лучисто во все стороны вместо Солнца усмехаясь, затмевая собой свет большого города. — Миледи, когда же Вы меня познакомите со своей семьёй? — Я тебе сейчас въебу. — А не выебешь? — У тебя явно проблемы. Юра на последнем издыхании от Викторового идиотизма закатывает глаза. — А у тебя интересная реакция — ты меня ни разу не поддержал. — А какую реакцию ты от меня хочешь? Тот задумчиво кусает потрескавшиеся губы и с Юрой точно не согласен, зарываясь пальцами в его отросшую светлую чёлку. — Думаю, что такая — самая лучшая. — Ну вот и не придирайся. — Не буду, скромняжечка. — Иди знаешь куда? — Знаю, — улыбается. — Ну вот удачной дороги. — Юр, — Никифоров легко разворачивает мальчишку вокруг себя и ловит в объятия, сцепляя пальцы на изгибе его спины, прижимаясь вплотную, ощущая необыкновенную, ту самую внутреннюю теплоту. — Я так рад, что с тобой всё хорошо. Плисецкий удивлённо распахивает глубокие глаза. Виктор точно Виктор или время остановили, а его подменили, и этот уже говорит такие странные, волнительные вещи, как короткое высказывание личных чувств и глубоких мыслей, связанных с ним напрямую? Что я для тебя значу или как часто ты думаешь обо мне? Юра чуть неуверенно обнимает в ответ, прикладываясь щекой к ткани пальто около сердца. — Милый, — Виктор с прерывистым вдохом наклоняется к мальчишке, выдыхая слова ему на ухо. — Не порть свои руки, хорошо? Какой бы повод ни был, запомни — оно того не стоит. Я это понял, и, знаешь, был совсем дурак. Но я так волновался, когда ты не отвечал, что мне показалось, я пойму твои чувства, вновь попробовав. Попробовал — понял. Не стоит. Тебя поедают собственные страхи. С этим нужно бороться. Я помогу, если ты подпустишь. Никифоров честно завидует. У него не было такого же человека, который бы понял, к которому бы он также искренне, шипя и ругаясь, тянулся, улыбаясь коротко, своенравно, и резво выбегал навстречу, не жалея сил. Время тогда было другое, оно порождало сильную волю, сильных людей. Странное было время. Гиблое. — Спасибо тебе, — но Юра этого не знает, ему, к слову, очень повезло. Виктор млеет, насколько крепко его обнимает подросток, впиваясь пальцами от переизбытка чувств под лопатками, и гладит холодной широкой ладонью по его светловолосой голове, растягивая чувство лёгкости и простоты событий, как будто всё не так и всё не то, и это гораздо проще. — Пожалуйста, котёнок. Я не настаиваю, но ты можешь рассказать, почему так плохо. Так действительно жить легче, если рядом есть тот, кто знает и всегда поддержит. — Сложно рассказать, когда сам не можешь сформулировать для себя, в чём же проблема. — Чем мне тебе помочь? — Ты уже мне помог. Помогаешь сейчас. Ты рядом. — Это так важно, что я рядом? — Очень. Никифорову очень хочется крикнуть — «И что я должен на это ответить?!» Изначально он не выступал-то в роли активиста-альтруиста, так, любопытство штырнуло, лёгкий садизм и маньяческие задумки влюбить, найти и выебать. Да кто ж знал-то, что всё настолько хорошо будет, и что Юрочка — это ярчайший цветок непорочности и ласковой нежности, что вот так запросто может кинуть камнем в морду и наорать за косой взгляд. Про "выебать" — это Виктор, конечно, метафорически. Не всерьёз. По обстоятельствам. — Не зная тебя, я бы подумал, что ты влюбился. Он бурчит первую мысль в списке самых заезженных, быстро усмехаясь долгому молчанию Юры, и поджимает губы. Нервный смешок звучит вслух, как будто транквилизаторы перестали действовать и его психоз выливается наружу вместе с сумасшествием. — Я часто-часто влюблялся, и никогда не любил. А ты — золото, ты мне дороже любого без всякой любви. — Я не знаю, что тебе ответить на это. — Всё, что нужно, ты сказал, котёнок, — Виктор целует в щёку, потому что так, кажется, нужно: чуть-чуть завлечь и успокоить. Плисецкий озирается вокруг с удивлённым взглядом, замирая на улыбке Виктора и его глазах, как на божественном знаке, иконе, вырисовавшейся на глазах немыслимыми силами, чем-то прекрасном, нерушимым. Не улыбнуться в ответ — грехопадение. — А почему я не в курсе? — Ты в курсе. Просто для меня это важно. А для тебя, может, нет. — Наконец-то у тебя морда не кислая, а то аж утопиться хочется порой. — Мне тоже, когда ты хмуришься, — Никифоров смеётся. — Улыбка тебе идёт больше. — Нам надо либо как идиотам улыбаться постоянно, либо пойти утопиться вместе? — Ни то, ни другое, — он хватает подростка за расслабленное запястье на своей спине и быстрым бодрым шагом тянет вперёд, за победой, к автомобилю, где теплее и не продувает, но одеваться теплее тоже было бы кстати. — Мы будем обниматься, сидя перед телевизором, и есть пиццу. Или торт. Или пиццу и торт. А может мясо с вином. — Да это же, чёрт возьми, гениально и идеально! — Рациональное мышление всегда идёт только на пользу. — Не дави меня интеллектом. — Я на тебя ничем не давлю, — мужчина драматично распахивает голубые глаза, его интеллект размером с горошину, как Юра мог так про него подумать? — Я выдвигаю правильное решение твоего вопроса. Виктор задумывается, заглядывается, не различает цвета и вещи, смешавшиеся воедино в яркое, пылающее пятно боли для сетчатки, дыхание начинает срываться, но он не останавливается — и чуть ли не бегом тянет за собой Юру. Они обо молчат и куда-то бегут. Куда-то. Юра думает, что может бежать быстрее, а Витя, наверно, нет. Или не хочет. В беге можно забыться, углубиться и потонуть от тяжести проблем — самое хреновое, что выпадало на людскую долю. Он прикрывает глаза, доверившись, быстро, широко шагая вдоль реки и под веками вспыхивают огни неземной красоты, фейерверками озаряющие небеса. Они останавливаются недалеко от пешеходного перехода, запыхавшиеся, разомлённые, едва осознающие реальность происходящего. Юра тянется к развернувшему лицом Виктору, прикрывая веки и касаясь губами чужой ледяной щеки, не отрываясь, секунд десять точно. На каждую секунду почти по три удара сердца. А когда стало терпеть невмоготу, мило улыбаясь, отстраняется, ведь инфаркт получить недолго, и колет в груди, щемит противно — от волнения. У Юры есть силы смотреть в эти глаза — небесные, необыкновенные, волшебные, и понимать, что Виктор ни капельки не злится. Это лучшее, что могло быть. Он чуть приоткрывает рот в попытках здраво вразумить самого себя, прикрывает, открывает и думает, что может Юру надо вразумить? Но не надо. Юра трезв. От него только чудесными запахами тела веет, что свихнуться можно. Витя касается пальцами той самой щеки с поцелуем, задерживая миг чужой томящей теплоты на теле и желает оставить похожий след на теле Юры — прикасается кончиками пальцев к своим губам и протягивает руку к губам мальчишки. Общий пульс шкалит до невозможности, ощущение интимности не покидает ни под напряжённый вид ситуации, ни под прерывистое шумное дыхание обоих, словно вот уже год знакомы, встречаются, помолвлены, а страсть полыхает, и впереди медовый месяц. Никифоров разворачивается, на безумно сумасшедшей ноте разгорячённой эмоциональности и чувственности заканчивая вечер прогулок. Как будто в любви признались и клятву перед Богом дали, церковь была очень близко. Вдруг их услышали? Ведёт за собой Юру, не выпуская ладони и сжимая до боли в кисти — точно любовники. Юра, правда, в шоке, и не может выдавить ни слова. Словно ментально занялись любовью, и сейчас по всем законам он должен залететь от святого духа и родить нового Иисуса. — Извини. — Что? За что ты сейчас извиняешься? Из всевозможных вариантов прегрешений перед Плисецким нет ни одного приемлемого веского довода, что сошёл бы за правильный. Юра либо простит, либо на хуй пошлёт, с уклоном на второй вариант, но прощает он почему-то всё. У него же есть та грань, за которой всё должно покатиться в пропасть? — Ни за что, — говорит Витя тихо, сжимает-разжимает тонкую чужую руку в своей ладони и мотает головой. — Не бери в голову. — Опять ты кислый. Юра опускает взгляд на их сцепленные пальцы, ненадолго замолкая. Виктор ему уголками губ удручённо улыбается, больше рефлекторно, закатывая глаза к безмятежному небу. — Я не кислый. Просто я не должен был этого делать. — Всё в порядке, Вить. — Я знаю, но это не исключает данного факта. — Ты слишком много думаешь. — Так получается. Ты уж извини. — Уж извиняю. В глубоком молчании они доходят до автомобиля, каждый со своими мыслями. Виктор невзначай подмечает: — Ты не ругался. — А должен был? — Да. Хотя бы возмутиться. Меня это слегка удивило. — Ну хочешь, я сейчас поругаюсь? — Давай. Плисецкий набирает в лёгкие побольше воздуха, с шумом выдыхая в звуковом частотном диапазоне, что заглушает даже смех мужчины напротив: — Виктор, ты совсем дебил, что ли?! Что ты творишь, старый извращенец?! Да пошёл ты на хер вообще! Глядя на Никифорова, Юра сам не выдерживает, сгибаясь от хохота в голос. Где ж это всё-таки видано, чтоб просили ругаться? Не иначе, как Виктор грёбаный фетишист, может, ещё ботинки по вечерам вылизывает? — У тебя феноменально-фантастически получается. Спасибо. — Да всегда пожалуйста. Где аплодисменты? — Браво, маэстро, — он получает свои заслуженные и честно заработанные аплодисменты, смиряясь с желанием дать Виктору по рукам — нет, а что он так издевается? — по вытянутым в его сторону рукам, которые почти-почти касаются плеч. Плисецкий смотрит на это с подозрением, и Викторова фраза сомнений не убавляет: — Иди сюда, кое-что скажу. — Звучит стрёмно. — Всё в порядке, — тот улыбается, склоняя голову набок, как старик с вымышленным пакетом конфет в квартире, только этот за объятия. Юре пора лечиться, ведь чем бы не заманивал его этот педофил, он всё равно подходит вплотную, смиряясь с восхитительными руками на своем поясе. — Всё равно ты на маньяка похож. — Котёнок, я не хочу, чтобы ты думал обо мне невесть что. Я прекращу, если ты скажешь, что тебе не нравится, это ведь не совращение. «Ты старый дурак». — Всё в порядке, мне всё нравится. Плисецкий ластится, аккуратно встаёт на носочки и удовлетворённо мурчит на ухо, когда Витя к нему прижимается, от перекатистых низких нот в голосе склоняясь ближе. Его в ответ, в знак доверия и признательности, крепко обнимают за шею. — Тебе нравится, когда тебя лапает старый мужик? — Я сейчас тебя стукну. Не заставляй меня двигаться. — Бе-бе-бе. Зато знаешь, в чём плюс? — В чём же? — Ты становишься раскрепощённее с каждым проведённым со мной днём. Это, знаешь ли, — Никифоров отстраняется, с ничем не сравнимым подтекстом во взгляде, разбавляя ситуацию ухмылкой, вглядывается в расфокусированные Юрины глаза, — заводит. — Я сейчас назло закрепостюсь. — Как хочешь, котёнок. От ласкового поцелуя в кончик носа Плисецкий, морщась, протяжно шипит вздыбившимся котом, внутренне поражаясь, как просто его Виктор вывел и успокоил одной короткой усмешкой. Глаза всезнающего мудака, перед которым нередко многие двери (и ноги) открыты. Юра не считает это чем-то постыдным, родители не станут стучаться с нотациями вести себя невинной девственницей и подождать со свиданиями. А Виктор усаживает его в машину, шепча на ухо: — Милашка. Природа одарила невозможным — голосом, что хоть империи под себя подминай. — Придурок. — Усаживайся, любимый. Никифоров садится рядом, привычным движением руки поворачивая ключ зажигания, и спустя минуту трогается с места. Семь минут — времени достаточно. — Кстати, чтобы не заподозрили, как раз можешь забрать продукты. Юра мельком поглядывает на светлый экран телефона и переводит глаза на дорогу; знакомые переулки и улицы радости не прибавляют. — «Быстро» я так в магазин сходил. — На конец города съездил, — он слышит тихий смешок от Виктора рядом, заблаговременно игнорирует и смиряется с мыслью, что будет больно барабанным перепонкам. Либо уху. Либо, как обожает Лиля, подбородку. — И пешком пошёл обратно. Шикарный план. — Главное уснуть раньше, чем решат повыносить мне мозги. — Не прокатит. Если звонил Яков, он тебя ждёт и готов орать. — Я готов пропустить ор мимо ушей, мне ничто не помешает уснуть. — Бессмертный, — Виктор легко улыбается краешком губ, ведя машину на предельно позволенной скорости по Большому проспекту, а вдали зелёным и вмиг жёлтым маячит светофор и, чесслово, лучше бы ехали, как ехали. Внутренние сомнения побуждают повернуть направо, через мост и к себе, на Загребский бульвар, с Юрой, зато в относительном спокойствии. А разумный крик логики стучит по возмущению, что есть ему что сказать Лилии и Якову. Отцы и дети в новейшем веке. — Не ссорься с родителями. Это не то, что нужно. — Изо всех сил пытаюсь, знаешь ли. Подумаешь, погулять вышел. — Я всё же хочу зайти вместе с тобой. — Да заходи, я ж не запрещал. — Ты не хочешь, чтобы я этого делал. — Родители рады будут, если ты зайдёшь, — Юра пожимает плечами. — Может хоть от меня отвлекутся. — Учти, появляться буду часто, — как аргумент не прокатило, понял Никифоров, покосившись на Плисецкого, потом на дорогу, повернул налево строго на зелёный свет светофора, мол, послушный гражданин. Прохожих здесь нет уже в помине, спят себе спокойно в шёлковых ночнушках, а некоторые заработавшиеся гуляют на иномарках до гипермаркетов и обратно, зарабатывая в поте лица на эти самые ночнушки. — Пф, да пожалуйста, выгонять не буду. — Ты покорный. Мужчина притормаживает около кованных ворот трёхэтажного дома, ведущих во дворы и с сомнением выключает двигатель, вынимая серебристый ключ. — Готов пойти домой? — Если я скажу «да», ты поверишь? — Нет, — он быстро улыбается и, не размениваясь на комплименты, выходит из автомобиля, не забывая открыть Юре дверь и галантно подать руку, манеры ведь не пропьёшь. — Но ты всё равно пойдёшь. — Зачем говорить то, что я не хочу слышать? — Плисецкий зелёными глазами смотрит недовольно от проглоченного «очень», цапая ногтями чужую широкую ладонь, не забывая по-свойски хлопнуть дверь — что-то вроде визитной карточки, будь ты хоть сам президент Пиздюляндии. — Без тебя знаю. — Я говорю это, чтобы точно дать тебе понять, что ты находишься в реальности. Они проходят до этих самых ворот пару шагов и выразительно смотрят на металлическую вставку домофона с кнопками, магнитом и динамиком. Взгляд Никифорова падает на Юру, Юра смотрит на домофон, проверяет карманы, с надёжностью, раза три и каждый, а ключа не находит. Этот факт, конечно, никого не радует, но оно того стоило хотя бы ради обречённых глаз Виктора, идущего на эшафот, подталкиваемый самим собой. А ведь говорят, что самоубийцы — слабые, ничтожные люди. «Либо Витя идиот». — А теперь изображай из себя лапочку, и нам обоим поверят. — Выбора-то нет. — Молодец, котёнок. Плисецкий закатывает глаза, удручённо выдыхает, стоит услышать громогласный рявк Фельцмана в трубку домофона, словно чуйка на заднице подсказала, что стоит именно орать, ведь ничего не бывает от простоты душевных событий и вселенского расклада карт Таро. Тут судьба решила пасьянс разложить, вам не понять, дитя социализма. — Привет, а я тут пропажу вашу привёл. Юра в десятый, с некоторыми сотыми поражается чудотворному изменению голоса Никифорова — собранного, серьёзного, не без игривых нот, но видно, что такому — пушку в руки, и он захватит весь мафиозный мир. На психа больно похож. По ту сторону тишина, и вскоре пиликает звонко на всю Кадетскую линию сигнал об открытии ворот — наверно, дядь Яша подумывал, что сына уже и этому отдать можно для профилактики. Шутка, конечно же. Яков никому и ни за какие миллиарды не отдаст Юру. Виктор пропускает Юру первым, не отставая больше трёх шагов, и шёпотом интересуется: — Страшно? Мальчишка косится вправо и кивает: — Нормально. Не убьют же, — пауза. — Надеюсь. — Ради этого мы и стараемся — чтобы тебя не убили. Никифоров отдаёт право Юре командовать парадом, его территория — его законы. Пиздёж святейшей воды, но, когда они встают перед дверью, у него едва поднимается дрожащая рука, чтобы постучать. Звонок игнорируется нарочно, Барановская по сей день пилит мужа, чтобы тот его починил. — Чёрт. — Самому стрёмно, — Юра быстро касается его ладони, крепко сжимая и в ту же секунду опуская, имея тем самым в виду, что он не один. Вместе. — Как провинившиеся дети, честное слово. Один глубокий вдох, и они оба настораживаются от трёх последовательных стуков в дверь. Юра по-хозяйски дёргает ручку и тянет на себя привычно всегда открытую дверь. Витя усмехается (что ещё делать?) и пока они на нейтральной территории лестничной клетки, а не в клетки разъярённой тигрицы и её полупропащих тигрят, шепчет подростку на ухо: — А теперь как в "Голодных Играх" — да прибудет с нами удача. Плисецкий судорожно сглатывает ком в горле, прикрывая глаза самозабвенно. Орать будут на Витю, Витя плохой и злобный, и соблазняет малолеток, вот, ещё одного захотел, ан-нет, не получилось, потому что эта малолетка хозяйская, домашняя, знакомая; и её нельзя трогать. Витя злой и нехороший, вот на Витю и кричите. Но навстречу злобный Яков выходит им обоим, и во взгляде никому поблажек не делает. А Виктору же двадцать восемь, как так то вышло? Лилия ещё хуже — бигуди, халат, глаза родные, потемневшие, как турмалин, впиваются в душу когтями и раздирают в клочья, показывая как это больно — сидеть в отрешённом ожидании чуда. Никифоров, в уме Юры три раза проклятый и наречённый быть сволочью, встаёт позади, не страшась ни капли — только если чуть-чуть, Лилю, до дрожи в углу подсознания, малолеточка внутри вспомнила, какой бывает любимая тётя, — и кладёт руку на его тонкое плечо. — Добрый вечер. Ваше? На его храбрости, отчаянии и хладнокровии можно было штамповать героев, как российские рубли, ни в одном жесте и ни в одной чёрточке лица не было похоже, чтобы он чего-то страшился, как минуту ранее, а собранность была на высоте. Плисецкий это охарактеризовал — пиздеть всем видом, что невиновен. Потому что, кажется, младую, едва-едва шестнадцатилетнюю тушу выдвигают на роль козла отпущения, но Виктор его держал крепко. Даже слишком крепко. — Если вам интересно, я тут сажаю девушку в такси, и вижу это, — ударение в голосе, как на нечто неразумное, — недалеко от площади. Ну и раз в прошлый раз не получилось познакомиться, я передумал и подумал, почему бы нет? И мы разговорились. Немного погуляли, сходили в магазин, и я его подвёз до дома. Всё в порядке. Из крутящихся барабаном как в «Поле Чудес» мыслей Юре выпадает обдумывать предположение, что Виктор намеревается пойти в депутаты, оттуда в кандидаты на пост главы партии, а потом уже — в президенты. Умение врать и не краснеть заложено на корню, казалось, и главное — не доебаться. Мало ли кто там с Никифоровым в последний раз на свидание ходил, даже та самая Мила, раздави её машиной. Яков заметно расслабляется, не без подозрений косясь на Витю, а Витя — непроницаемость и «правда-правда, честно-честно». Он за самые невинные отношения и поддержания контактов, ну подумаешь, было что-то такое, раньше. Юра скудной фантазией не хочет понимать, почему мама его по-прежнему внутренне скалится. По губам видно, и морщинкам около переносицы. Виктор ей очаровательно улыбается, подросток поднимает голову, чтобы поглядеть на это волшебство. Сам бы он растаял, скажи Никифоров пару жизнеутверждающих слов, а Барановская — советские годы, октябрята, дедушка Ленин и никакой проникновенности к ситуации, ни грамма доверия. Зато она самая лучшая мать и слишком сложный человек. Внимательно слушая враньё Виктора, Юра потихоньку начинает прожигать взглядом пол, дорогой, светлый паркет из натуральных материалов на заказ из уже-не-помнит-какой-европейской-страны, и изредка косится взглядом загнанного в угол котёнка то на родителей, не могущих принять одну точку зрения на двоих, то на мужчину позади. Сам он принимает откровенный пиздёж — задница дорога. А столкнувшись с ним, с Виктором, взглядом, чуть улыбается, кивая, мол, всё в порядке. Фельцман выпадает в осадок, известковый, как годы, которые ему, порой, дают, и хмурится для поддержания картины — сын всё-таки сбежал, не предупредив куда и зачем вообще толком. В одиннадцать ночи. Святотатство! Лилия вспоминает взгляд Виктора при последнем разговоре, теряясь в догадках, что случилось за время, длиною чуть больше недели. Например, Никифоров ведёт себя адекватно, не дебоширит. Её смущает, конечно, чужая рука в опасной близости с хрупкой шеей своего сына, но он — о боги! — улыбается. Виктор — обольстительная сволочь, решает Барановская, прищуривается и, не оборачиваясь, уходит в сторону кухни, чётко проговаривая: — Раздевайтесь, я сделаю вам чаю. Что поделать Якову? Приходится смиряться с женой, тем более никто из них никогда не был нежеланным ребёнком в их жизни и, если бы не излишки фраз, засевших по старческой дурости в голове, Яков без зазрения гордости Вите не только руку пожал, но и обнял его — по-отцовски. — Ждём вас на кухне, — он многозначно поглядел в зелёные, честные-пречестные и крайне несчастные глаза пасынка, давая понять, что его присутствие также обязательно на ночном чаепитии, как данность пребывания дома, хоть в самом дальнем его углу — в конце концов, не травят же его как таракана. Мужчина тяжелым шагом уходит на кухню, почесывая залысину на макушке. Молодёжь пошла отрывная, яркая, самостоятельная, глядишь, скоро и Юра взмахнёт ручкой и покажет длинный выразительный средний палец. Для Фельцмана главное, чтобы «спасибо» сказал и в щёку чмокнул. Он не считает себя настолько чудесным отцом, что не придраться, косяков за душой — не сосчитать, но эту блондинистую выскочку точно воспитал правильно. Со второй по-прежнему туманно. Виктор с каждым шагом дяди Яши расслабленно бесшумно выдыхает, убирая руку с чужого плеча и прислоняясь к стенке, мечтая для красоты картины по ней сползти, чтоб как в фильме. — Это было близко. Как только Лилия не устаёт так смотреть? Плисецкий делает резкий вдох, он всё время задерживал дыхание, норовя побить рекорд по объёму кислородного запаса в лёгких. Натянутая сквозь силу улыбка сменяется молящей ухмылкой разрешить сдохнуть, и вместо радости и счастья возвращения домой целым-невредимым в глазах — навалившиеся пару десятков лет философской мыслительной работы, внедрение в иностранные спецслужбы, разведка, опасность — адреналин не успевает покинуть кровь, как тут новый прилив гормонов! Никифоров внимательно смотрит на мальчишку и с тяжестью в груди его понимает, так же было. С годами гораздо легче, смелости и безрассудства больше, той самой мнимой самостоятельности. Он усмехается краем губ и за холодные пальцы рук притягивает Юру к груди, проводя мягкие линии ногтями по коже головы меж волос. — Посидишь молчаливым котёнком, хорошо? — Мяу, — мальчишка на низких частотах мурлычет в грудную клетку Виктора, отираясь кончиком носа и лбом, коротко кивая. — Молодец, — его целуют чуть выше переносицы, заставляют выпрямиться и помогают снять куртку, опуская «собачку» вниз до упора и поочерёдно оттягивая каждый рукав за вязаные манжеты. Куртку, а вслед протянутое Виктором пальто, Плисецкий вешает в гардеробный шкаф, пакет оставляет внизу, веря, что вспомнит о нём погодя, а если нет, ему обязательно напомнят. Они оба разуваются и упрямо стоят перед поворотом на кухню, пока Юра не кивает — «женщины и пожилые вперёд», — с наглым взглядом усмехаясь. Никто не хочет первым на эшафот. Никифоров опускает рукава домашней кофты, понимая, что отмазка «свидание — внешний вид» так себе совпадают. Точнее — фиаско в виде большой чернокожей задницы всё ближе. Пиздеть так пиздеть, правда же всегда звучит по-дебильному. — Предатель, — шепчет он и ступает по паркету неслышно, краем глаза следя, чтобы вдруг Юре не взбрело в голову рвануть в комнату и запереться до грядущего утра. Лилия разливает из заварника английский чай, с запахами трав и фруктов, разлетевшимися по всей уютной, светлой кухне; на столе, в стеклянной вазочке с вьющимися узорами, выделяется яркими оттенками мармелад в сахаре — что ещё может позволить себе человек, сидящий всю жизнь на диетах, — рядом в подарочной коробке зефир в шоколаде. Виктор не Шерлок и не Эркюль, но, видно, кто-то больно заботливый и услужливый заходил в гости. В этой квартире ничего не изменилось за последние три года, полтора из которых Никифоров откровенно не помнит, но новых деталей не добавилось, а Лиля с Яковом остались консерваторами — поклонниками утончённого классицизма. Красиво жить не запретишь, как говорится, и он без зазрения совести, смело присаживается за стол, прищуриваясь, взглядом давая понять, что самому младшему из них также следовало бы присесть. Плисецкий уходит в ванную. Витя сдерживает все порывы заржать внутри себя, чтобы не проколоться ни на секунду. Фельцман глухо задает, как всегда, без тактичности, насущные вопросы и утверждается в банальном: «Всё хорошо, дядь Яш». В дань традициям, естественно. Лилия норовит взглядом прожечь ему висок насквозь и спрашивает про девушку. Юра же в ванной пытается сломать кран, проснуться, заткнуться и быть готовым ко всему. Вода на коже ладоней и лица холодными каплями стекает на белоснежный кафель, за шиворот, натягивая нервы — единственное, что хочется, — сдохнуть. Он возвращается через пару минут, садится рядом с Виктором, будто веря в то, что так безопаснее, а влажные кончики волос щекочут шею и щёки в подтверждении этого. — Заболеть не боишься? — Никифоров говорит ровно, подхватывая чашку чая и тихо отпивая три маленьких глотка, глядя в черты красивого лица мальчишки, запоминая его кроткую улыбку и косой взгляд с подтекстом — "что ты вообще творишь, идиот". Фельцман, глядя на это со стороны, крайней мыслью оценивает степень заботливости и привязанности одного существа к другому. Спелись, демоны треклятые. Мужчина в открытую с наслаждением улыбается — то ли от чая, то ли от компании, — пожимая плечами. Яков переспрашивает, насмешливо хмыкая: — Да неужели девушка? Виктор, утвердительно кивая, оценивает степень правдоподобности версии и с неловкостью понимая, что Юрочке сейчас придётся проявить всё своё театральное мастерство. — Да, недавно познакомились, — Барановская кидает плохо скрытый испытывающий взгляд (наверно, он таким и задумывался), отвлекаясь от создания дыры в чужом черепе. — Ученица музыкального колледжа с зелёными глазами, что зачаруешься. Подросток делает глоток чересчур быстро и тут же давится чаем, громко откашливаясь. В голове крутится верткий посыл одного музыканта к своей ученице зеленоглазой и хороший вопрос, с хрена ли всё настолько приближенно к реальности? — Ч-чёрт, горячий! Но актёрства Юре всё-таки не занимать. — Аккуратнее, Юр, — в середине фраз Виктор запинается, не выговаривая глухую «к», быстро исправляясь, замаливая малейший прокол шлаком звуков: — Ей нужно было добраться до дома, метро закрылось, денег нет, мать волнуется и всё в таком духе. Я сделал хорошее дело и получил поцелуй в щёку в качестве благодарности, а мгновенная карма послала мне это, — он с усмешкой кивает в сторону Плисецкого, уходящего носом в зеленоватого оттенка кипяток, прикрывающегося волосами от смущения. — А Юлия мне понравилась, природное чувство долга и достоинства не позволило мне оставить хрупкую девушку одну на улице, мало ли что случиться может. Правда, Яков, Лиля — если вы дальше продолжите смотреть на меня взглядами «расстрелять!», я вам больше ни слова не скажу. У него на лице — счастье в простом и малом, когда начинаешь верить в собственную ложь, не задумываясь, что вместо Юли — Юра, и не домой её надо — а из дому выкрасть и прогуляться. Но в компании. Ночами насильники бдят изо всех своих сил. От Барановской идёт вопрос за вопросом, некоторую лепту вносит Фельцман, не забывая подшутить над юношескими мировоззрением Виктора, за что получает ответный укол по больному социализму и КПРФ, темы плавно кружатся вокруг и едва улавливаются, и тщательно избегаются личного. Юра чувствует себя лишним. Он не может слова вставить, политика не интересна, проблемы экологии не рассматривались им тщательно под микроскопом узких суждений и принципов, а всё остальное показалось скучным. Виктор же гораздо интереснее, чем сейчас хочет показаться, хотя и о грядущем будущем страны тоже проповедует с искрой запала. Он залпом допивает остатки чая, привстаёт из-за стола и кожей чувствует метнувшийся в его сторону взгляд матери. — Я в комнату. Можно? — подросток делает взгляд более уставшим, замученным и убитым — нудно же слушать всю эту чертовщину, хотя спать, напротив, вмиг расхотелось. Пока Витя в их доме, мысль о сне не крутится, зато потискать кота руки чешутся. Лилия на него долго смотрит пронизывающий взглядом, взывая к совести, стыду, ответственности, потом только положительно кивает, когда все глубинное проникается моралью этой женщины. — В воскресенье у тебя тренировка. Если хватает сил бегать ночью по магазинам, хватит и на два часа балета, — погодя секунду, она быстро добавляет. — Два лишних часа балета к уже установочным. Плюс четыре часа на льду. Отдыхай, милый. Барановская — дохуя заботливая мать и хореограф, балетмейстер и инструктор. У Юры приоткрывается рот, чтобы возмутиться, но что-то внутреннее, разумнее его самого, побуждает рот прикрыть, развернуться и условно согласиться с наказанием. Заслужил. Родителям тоже следует как-то отыгрываться на собственных детях, особенно, когда они юные чемпионы на мировой арене. Напоследок он задерживает ясный взгляд благоразумия и жалости на Викторе, прежде чем уйти в комнату, беззвучно прикрывая за собой дверь, но ответного взгляда хватило, чтобы с облегчённым сердцем и кошками без когтей в душе упасть на кровать. Атмосфера благосклонности сменяется, стоит Никифорову взглянуть на Лилию с цепким чувством некоторой неудовлетворённости. — А может не нужно так строго? При взгляде этой женщины он понимает — нужно. Это «нужно» граничит с «не твоё дело» и «не лезь в мои методы воспитания, сынок». Барановская чёрт в юбке, авторитет в семье. Яков слова против не говорит. — Если он сбегает из дома в полной растерянности, то тренировки помогут выбить из него все эти мысли. — Сейчас с ним всё в порядке, — Витя делает паузу, ища поддержки Фельцмана, да только что уж там, идти против собственной жены — поди из дома выгонит. Они все, конечно же, преувеличивают меры наказания, но не согласиться с Лилей Яков из собственных принципов не может. — Мы с ним много о чём успели поговорить. Не так, как вы его знаете всю жизнь, но можно утверждать, что с Юрой всё в порядке. Тем более мы с ним договорились прогуляться в воскресенье. — С чего это? — Барановская не медлит с ответом, в половину нужного злясь на чужую откровенную наглость, забывая про остывший чай на дне и крепко стискивая в пальцах керамическую чашку — ещё немного и, кажется, треснет. Яков припоминает все грешки Виктора за душой и обливался бы холодным потом лет так семь-десять назад, но закалённый нрав и темперамент общения располагает. — Ты, Вить, конечно, дурак: много пиздишь не по делу и ребячески выражаешь своё недовольство, ты пойми, что не один в центре внимания, — Лиля замирает неподвижно, не двигаясь, не переводя угол падения взгляда, и Никифорову, по правде, двигаться не хочется. У Лилии, между прочим, любовь к острым ногтям, вцепится как в боевиках и шею вспорет — натуральная тигрица. Замученный Фельцман по-дедовски хмыкает. — Я не против вашего общения, если ты сможешь втолкнуть в ребёнка хоть грамм здравого смысла. Ты не последний идиот на этой планете, сам же напивался в подворятнях, ёб твою налево! Я не хочу терять ребёнка из-за его приобретённого в период половозрелости разгильдяйства и тупости, шататься по опечатанным заброскам, чтобы потом обдолбанного притаскивать домой и вбивать в его блондинистую головку мораль, которая облегчит его жизнь лет так через -дцать.***
Час (бес)конфликтных разговоров успел занять с лихвой размотанные нервы, короткое перемирие и новый воз недопонимания, среди которого Никифоров выделял — Юре тут не место. Может, детская травма взыграла в ранимой очерствевшей душе, может, как выражается Яков, плюясь матом в лицо, что уже не зазорно, весеннее обострение у психов-пидорасов, пора в лечебницу сдаваться. Виктор думает несколько иначе, ручается поддержкой собственных здравых взглядов на жизнь и следует правилу — «спроси, что нужно человеку». Родители забывают, что зачастую нужно спрашивать, что твоему ребёнку необходимо. С силой, уступками и жертвами, позволяя выпивать из себя кровь сверх меры, Виктор с моральным удовлетворением и жаждой как-нибудь позже цепануть Барановскую и Фельцмана за живое, идёт к Юриной комнате по памяти, благоразумно стучась в деревянную дверь, ведь дартс с той стороны ещё никто не отменял. Время правдиво говорило, что грядущий день наступил и близится к двум часам ночи. — Открыто. Прошедшее время показалось скукой смертной, убийством времени и тратой нервов без пользы; интернет не развлекал, кот в ногах мохнатой шапкой нарушал покой, бессонница накрывала с головой, потому что в такое время дети храпят и дрыгают ножкой, проходя второй-третий цикл сна. Стук в дверь буквально светился в сознании знаком небесным, от самой Вселенной, лишь искрящей энергии вокруг не хватает, чтобы зачарованно наблюдать за неоновыми вспышками искр всего цветового спектра. Юра лениво переворачивается с живота на спину и тянется вдоль, глухо стукаясь костяшками пальцев с бетонной стеной. Лежать при гостях неприлично, поэтому, свешивая ноги с кровати, он с глубоким взглядом благодарения в спасении — всё ещё жив, всё ещё есть, и Виктор не забыл — садится на кровати, глядя вперёд, не раскрывая рта. Тот заходит, рассудительно решив выглянуть из-за двери и, уверившись, что семейная жизнь — это сплошная бытовуха, посуда, осуждение и споры, — с тихим щелчком закрывает межкомнатную дверь; взгляд первым делом падает на полочки с грамотами за первые-вторые места, золотые медали и кубки, детские фотографии в аккуратных запылённых рамках, не тронутых будто ни разу, а ниже — опустевшие пузырьки, пачки таблеток, серебристые в тусклом освещении комнаты пластинки; стол, ноутбук, шкаф из белого дерева и сложенный мольберт между ним и стенкой выглядывает, заставляя улыбнуться; на кровати кот развалился у самого края, махровый тигровый и клетчатые пледы, а на спинке — одежда. Какой бы ни казался бардак, а Виктор вдруг понимает, что в этих квадратных метрах ему уютно. Плотные шторы занавешены, да и ночь на улице, и Юра, с глазами нечестивой простоты и искренности, не отрывается от созерцания. Он присаживается рядом, на край постели, упираясь пятками в холодный светлый паркет, и сжимает пальцы, недавно отошедшие от дрожи, на худом запястье, полностью его обхватывая — сцепляет кончики пальцев, как браслет, живой и тёплый, животрепещущий и, возможно, надёжный. Никифоров упирается взглядом в мишень дартса на двери, где между исколотыми числами застыли в горизонтальном положении черные дротики со светлым оттенком синего протекторами, и это довольно похвально. Юра глубоко, но редко вдыхает-выдыхает полной грудью, с тянущей остротой в ладони впиваясь ногтями в кожу. — Я отобрал тебя у них на воскресенье. Надеюсь, ты сможешь отпроситься в субботу на ночёвку. Он с осторожностью и неполным осознанием несколько мгновений смотрит в осязающую чёрной материей на теле пустоту в мире, воздух не чувствуется и нагромоздившиеся на одних его плечах события и планы вдавливают в эту пустоту поглубже, как корнеплод, заглушая собой полностью выход из бесконечности сферы. Нет уж! Плисецкий резко поворачивается нос к носу к мужчине, глядя с непреодолимым и не уместившимся в глазах удивлением, образующим дисперсную систему с недопониманием и смертельной удручённостью от крайнего безразличия рассмотрения вариантов развития выхода из сложившейся ситуации. — Вить, с меня хватит на сегодня, не надо так шутить, — у него дёргается глаз, выползает короткое «ха-ха», подтверждая, что шутка оценена по достоинству, но внутри дыра прогрызена некоторой осторожностью и, со стыдом признаваясь, неполным доверием к словам Виктора. — А кто сказал, что я шучу? — ему в лицо нагло усмехаются, довольствуясь короткими секундами распахивающихся от смятения глаз: — Дьявол, — Юра затыкает прорванную течь пробкой из совместных грядущих выходных, мысленно прося прощения, чуть ли не на колени опускаясь, и с облегчением в душе благоговейно выдыхает, смотря серьёзно и признательно в голубые глаза Никифорова. — Спасибо. — Всегда к твоим услугам. Мне что-нибудь положено в награду? — Душу? Тело? — подросток с наслаждением улыбается, не боясь расслабиться полностью, обнимая свободной рукой мужчину за шею и отираясь кончиком носа о плечо, рядом с открытой тёплой шеей. — Что там дьяволам нужно? — Котята, — Виктор щурится от усталости — за спиной Юры едва может различить, что написано на бирке висящей кофты, предполагая, что с дальнейшим ухудшением пора брать линзы и очки на постоянное ношение. — Дьяволам нужны котята, что будут скрашивать их трудовые будни. Он обнимает Плисецкого нежно и трогательно, скрещивая руки на изгибе тонкого позвоночника, нерешительно улыбаясь. — Мяу. — Котёночек. Я тебя, наверно, разбудил, да? — Практически воскресил. А то я уже лечь умирать собрался в предвкушении тренировки. — Всё-таки я хороший, — Виктор испытующе смотрит в стену — и ничего. Ни воплей Фельцмана, ни истерик Барановский, словно и не было криков, запретов, «он мой сын!», «ты идиот!» и любимые двойные стандарты. Тепло, когда утыкаешься в Юрину шею губами, почти целуя, и жмёшься гладкой щекой к его волосам, от которых будто сборами трав веет. — Да хороший, хороший, я не спорю уже. Никифоров, погодя, отстраняется, но крепко держит мальчишку за спину даже одной рукой, лелея мысль, что он хорошая кровать и подушка, одеяла не хватает только. Глаза цепляются за часть синего пятна под волосами, что и не разглядеть без усилий; Витя отводит рукой пряди волосы за ухо, слыша гул сердца в ушах в темп реквиема по мечте, или же финал четвёртого акта балета «Лебединое озеро» — не паника, а нечто схожее и более ироничное охватывает изнутри, с осознанием повышения градуса ответственности. — Юр. — Что? Виктор срывается со слов, что хотел бы вымолвить в своё оправдание, почти смеётся и понимает, что нет, нихуя подобного, оправданием тут и не пахнет. — Тебе придётся недельку походить с шарфом на шее и очень тщательно прикрываться волосами. Такое ни один ворот водолазки не спрячет. — А? — Виктор кожей ощущает, как Плисецкий часто хлопает глазами, сидя с готовностью сорваться к ближайшему зеркалу, и прижимает его сильнее, к себе, ближе, чтобы не вырвался и не прилетело по головушке чем посильнее, да так, чтобы потом труп пришлось по кусочкам смывать в унитаз. — Что, блядь?! — Прости-прости-прости. Это, честно, случайно, наверно, вышло. — Да что же за чёртов день?! Юра с горечью на языке осознает, что Никифорову редчайше повезло — у него банально нет сил, по логике вырваться не получится (да и не хочется), и от отчаяния с безнадёжностью чуть ли не скулит. Виктор придушенно шепчет, виновато тычется носом то в щёку, то в острое плечо, поглаживая по спине сплошной ладонью от лопаток и до поясницы. — Прости. Можно попытаться это как-нибудь замазать, но я, правда, не уверен, что поможет. — Вот дожил, — подросток точно и не слышит, посмеиваясь с нотками истерики в голосе, сквозь полуприкрытые, пьяные от душевно-духовной-моральной помятости веки, разглядывая чужие ключицы и линии на бледной шее. Вау. — Не целовался ни разу даже, а уже с засосами хожу. — Не целовался? — Виктор, на удивление для самого себя, расплывается в интригующей, выразительной улыбке; выразительной в той степени, когда бояться идей стоит, уже находясь на пути с границей Польши. — Чёртов склеротик, я говорил. Прекрати так улыбаться. — М-м, не помню. — Забей, это неважно, — Юра пытается отстраниться, только сильные на теле руки держат крепко; в глазах Никифорова восклицательным знаком вопрос «мне не прилетит?», а затем «куда собрался?». Он мотает головой, упирается руками в грудную клетку мужчины и не без удовлетворения для себя же отмечает, что даже пусть спина затекает, отлёживается щека и немеют руки, ему хорошо. — Погоди секунду, окей? Погодя три четверти секунды, Витя кивает: — Окей. Руки исчезают со спины, давая волю двигаться в любую сторону, но Юра, не отпрыгивая далеко, проводит вдоль одеяла у самой стены и спускается с кровати, понимая, что опуститься ниже — только лечь; он ощупывает пол под кроватью пальцами, не дёргаясь чересчур резко, с усердием проходя квадратные сантиметры заново. У него всё на лице написано, подмечает Никифоров, и брови мальчишки вскидываются вверх, «нашёл, что искал». Сев обратно рядом впритык, чтобы касаться коленями, Юра протягивает пустую ладонь внутренней стороной вверх — предлагает и просит Виктора вытянуть руку. Он кусает губы от перенапряжения и устойчивого волнительного чувства, что вот-вот что-то пойдёт не так и можно посылать к чертям хоть целую Вселенную, но на протянутую руку кладёт две половинки острого лезвия и вынуждает Витю сжать их в ладони — не так, чтобы порезаться — а почувствовать. — Это, — Плисецкий отводит глаза в сторону и скромно мнётся на месте, пытаясь выговорить правильные слова. — Что-то вроде доказательства, что я больше не буду. — пауза. — Ты понял. Виктор раскрывает ладонь и долго смотрит на отсвечивающий, остро заточенный металл в руке. Железка. Совершенно не нужная. От её холода коробит, и очень хочется согреться. Он коротко выдыхает, улыбается, как последний дурак, пряча то, что стоит выбросить сразу же, как выйдет из этого дома, в мусорный бак и пускай другие дурью маются, доводя психику до непоправимого. Юре это не нужно. — Вау, — Никифоров перетягивает мальчишку с заискивающей радостью в горле на колени, выдыхая тепло и облегчённо, нежно, по линии губ, глухо шепча: — Спасибо… — За что? — За всё. Разбуженный движениями хозяина, кот заинтересованным взглядом охватывает новых незнакомцев и, благородно взмахивая пушистым хвостом, подбирается ближе, мягкими лапами продавливая кровать. У кота шок — его хозяина обнимает новый человек, не обнюханный, не уточнённый в надёжности, гордость задета, а справедливость мышления упрямо говорит, что Юру нужно защитить. — У котёнка есть свой кот. Он меня не укусит? Вроде не должен. — Я могу тебя ещё раз укусить. Плисецкий краем губ усмехается и подхватывает Бирму на руки, усаживая на Викторовы ноги и сам удобно устраиваясь на его (может быть даже не больных от старости) коленях, проводя ладонью пару раз по пушистой голове. По голове кота, а не Никифорова, со взгляда Вити, кажется, что надо было. — Погладь. — Можно? — осмотрительный взгляд падает в сторону двери мельком, тишина за стеной побуждает насторожиться, но хоть трахаясь они здесь, родителей Юры это касаться не должно, не потому что шестнадцать и всё по согласию, — а просто неправильно вторгаться в чужую жизнь, если именно вас этого не просят. — Можно. Виктор вместо кота тянет руку в сторону Плисецкого, гладит по растрёпанным волосам на макушке и затылке, зарываясь пальцами поглубже, медленно добирается до шеи и двумя пальцами массирует каждый замученный, скрипящий позвонок. Юра вздрагивает от неожиданности, на выдохах буквально немного не дотягивает по звучанию, чтобы стонать в голос, а Никифоров позволяет навалиться на собственные плечи и даёт блаженные минуты кайфа. — И кота погладить тоже можно. Витя смеётся себе под нос и тянется рукой к замершему между их животами коту, гладя двух представителей кошачьих одновременно, и оба с этого ловят каждый свой тактильный оргазм. — Идеально. Чуется, что ниже загривка на шее у Плисецкого тактическая точка приобретения разума, мозги перезагрузились, а нервным окончаниям закрыли доступ. Подросток подрывается с места, прогоняет кота с не своих ног, который почти-почти, вот-вот, уже на пике, но злобный хозяин оборвал всю спелую малину. — Порадовался и хватит. Виктор решает иначе, и сцепив ладони у мальчишки на поясе, опрокидывает его на себя, и они оба лежат поперёк, когда «умная» голова почти переваливается за другой край постели. — Тебе не пора? — Юра с жалостью косится на дверь позади, сталкиваясь нос к носу с мужчиной. Невозмутимость временно берёт вверх — а внутри эмоциональный фон кордебалет танцует. — Я бы с радостью просидел с тобой так хоть всю ночь, потому что зайти и получить дротиком в глаза вряд ли кто-то хочет, но мало ли. — Ты тёплый, — выдыхает Никифоров, и у Плисецкого заскакивает крайняя граница смущения — щёки горят, душа трепещет. Он ненадолго прикрывает глаза, думает над планами и мироощущением, примериваясь навскидку, сколько уже — три? А приедет в четыре. Вставать в пять тридцать. Прекрасно. — Завтра как обычно заеду. — Спасибо, — Юра, правда, искренне, сквозь больные скулы, улыбается от теплоты обычных слов. — Ты меня спасаешь слишком часто. — О, не стоит, — Витя улыбается уголками губ в ответ, поднимаясь, переворачиваясь и подминая под себя Юру с его коротким вскриком «да ты ебанулся!». — Мне в удовольствие за тобой приглядывать. Недовольно смотреть, как назло, не получается, и улыбку скрыть невозможно, а засос на шее даже греет теплом воспоминаний (и тянет с противным ощущением, что у самого Виктора, кажется, давно не было таких ощущений, ибо нахуя тогда?) — Иди уже, братик. Я, пожалуй, лишний раз выходить не буду. — Хорошо. Он прижимается ближе на жалкую дорогую минуту, ероша пальцами отливающие тёмным золотом волосы мальчишки, поднимаясь на ноги с видом натурального героя-любовника, бегающего к замужней девушке на пару часов, пока муж на работе. Но улыбается, как Ромео, и Юра не винит себя в мысли, что чувствует себя Джульеттой. Виктор оборачивается через плечо, уже хватаясь за ручку двери. — Спокойной ночи, котёнок. Плисецкий с не меньшим удовлетворением усмехается, приподнимаясь на острых локтях. Может быть, Витя не любовник, и он не жена, но что-то чарующее есть в тайных встречах. — Покойной. Только воскресни, чтоб забрать меня утром. — Куда я денусь? Легко взмахивая рукой на прощание, он тихо прикрывает дверь с тем же щелчком, бесшумно передвигаясь к входной двери. Барановская с уступками у двери пожелала беречь себя, «идиота», Фельцман буркнул не слушать эту женщину, а настойчиво посоветовал сходить к специалисту перед воскресеньем. «Со мной всё в порядке, Яков». И лезвие первым полетело на дорогу.