Помоги (ему/мне/себе)

Юра ждёт смиренно и неподвижно, со взглядом откровенного презрения и чувством в душу наплевавшим, поэтому Виктор ловит его за плечо спустя шаг в собственной квартире. Бирма из его рук мягко приземляется на лапы и ступает на месте, а Юра ждать не хочет и внутри как-то гадко-противно. — Юра, что не так? — Мне не нравятся твои шутки про расцарапывание спины, — Плисецкий нагибается и снимает шлейку с кота, в крайнем случае, он будет его единственной надеждой на спасение, если, конечно, Макк кота не съест. Вроде не должен. — Ладно, виноват. Как мне тебя развеселить? Юра пожимает плечами, разувается и снимает верхнюю одежду, смело бросая рюкзак прямо в коридоре. «Спину сам себе раздери, а я посмотрю». Это бы определённо повеселило. Виктор пальто и обувь снимает медленнее, расставляет по местам и заворачивает на кухню, где мальчишка на стуле сидит и по экрану смартфона увлечённо ёрзает подушечкой пальца. — Ты с самого утра не ел, давай хоть чаю с мороженым, — передать трудно словами сегмент пробежавшихся в глазах Никифорова эмоций, но он вспомнил про несчастную тарелку в своей — по факту, они все его — комнате и с выразительным «блять», увлёкшим Юрочку до изящно выгнутой светлой брови, унёсся в спальню. — Ну хоть даром не прошло, — Виктор посмотрел на Юру, откладывающегося свой телефон на край стола, и на вылизанную пуделем тарелку, укладывая её на дно металлической раковины. — Что твой кот ест? — Если у тебя есть свежее мясо, то отлично. Если нет, можешь от себя кусок отрезать, — Никифоров напряг спину, выкрутил воду на более тёплую и резкими дёрганными движениям ополоснул тарелку. Юру передёрнуло вместе с цокающим звуком её дна о поверхность стола рядом. — В смысле, рыба, как вариант. — А ты рыбу на ужин не хочешь? — Лучше давай уже свой чай, хоть спирт в крови разбавлю. — Могу подлить чего покрепче. — Заметь, ты сам предложил, — Юра задумался и нервно выдохнул, да, лучше так, когда они болтают о вреде алкоголя, пробуют новенькое и распивают культурные английские чаи по часам, чем копошиться из-за неправильно отставленного пальца. — Можешь сразу мне и коту рыбу варить. Виктор ставит чайник и достаёт филе рыбы из морозильной камеры размораживаться на разделочную доску; предчувствуется аромат прекрасной семейной жизни, где Виктор Никифоров — чудесная домохозяйка из рекламы, тогда Юра должен быть его разжиревшим от хорошей жизни мужем. Так себе прерогатива. — Знаешь, котёнок, я, конечно, готов тебя споить сегодня до победного, но это будет несправедливо — я не в пример трезвый, — он оборачивается и с облегчением понимает, что Юра — тоненький, не окрепший и худой, как ивовая ветвь, — чёрт возьми, фигурист, выросший на спортивных диетах, ежедневных тренировках и уставах Лилии с Яковом; смотрит в его глаза, яркостью ослепляющие, и поясницей опирается о столешницу. — Давай мы спаиваться будем как-то на одном уровне? — Предлагаешь нам выпить? Юра одобрительно кивает, чертята на плечах одобрительно звенят горящими вилами. — Ну допустим, — способов сократить дистанцию масса — единственный верный, правда, отрезвить Плисецкого, а не спаиваться вручную под его одобрительный смех, но Никифоров дурак с рождения. Он достаёт запрятанный коньяк с полки и отливает себе в стакан ¼. — Мне будет хуже, но зато на одном уровне. Хочешь попробовать? Плисецкий смотрит на стакан, коньяк в стакане приветливо переливается всеми оттенками насыщенного коньячного, глаза Виктора мерцают интригующе голубым. — Ты можешь не пить, если не хочешь, я и сам справлюсь. Но я после этого выживу? — Кто знает, — мужчина садится рядом напротив и делает глоток. — Если что, я тебя откачаю. — Отлично просто. Юра в преддверии экстаза от дернувшегося кадыка Никифорова не сводит с него глаз — а Виктор пьёт, самодовольно бесшумно улыбается и протягивает стакан Юрочке, потому что в жизни надо попробовать всё, даже сорокоградусный алкоголь без запивки. — Будешь? — Насколько это ужас? — Крепко по сравнению с тем, что ты пил. И жечь глотку будет. Юра смотрит на стакан, Юра смотрит на Виктора и снова на стакан. Юра в глубоких сомнениях, потому что не уверен, что сможет встать, если переберёт, а полоса нужной кондиции неминуемо к нему стремится, и не уверен, что не упадёт, если встать всё же получится. Чем только Виктор Никифоров не шутит. — Давай. — Тебе как с вином повторить? — Дай уже, — Плисецкий в нетерпении протягивает руку и Витя с усмешкой передаёт в его изящные худые пальцы стакан. Никифоров наблюдает. Это сравнимо с качественным порно, сводящей дух эротикой и секундой перед паданием в неизвестную глубину. А глубина определяется для каждого по-разному, кто-то и в луже утопиться готов. Юра для Виктора небезызвестная Марианская впадина. Юра смотрит внимательно и долго, как коньяк на дне переливается и кружится от малейшего движения ладонью, потом не выдерживает — в какой-то момент тормоза отказывают и затягивать дальше сил больше нет, — сразу делает большой глоток без меры, обжигает губы и морщится хуже, чем от сводящей дёсны и щёки оскомины. Виктор допивает поганые остатки, подаётся вперёд и широкой ладонью оглаживает мальчишку по покрасневшей бархатной щеке. — Ты как? — Гадость. — Может быть. Тебе какой чай наливать? — Зелёный, главное — зелёный. Твоё слово — закон, а желание — рай для падшей души, но в общем-то Никифоров находит золотую жилу в сердце каждого процесса; у Юры глаза блестят пестрящей жёлто-зелёными оттенками воды, а у него самодовольство исходится потугами сделать что-то ещё. Не хило мировоззрение перевернулось. — Что-нибудь к чаю? — Вообще ничего не хочется, особенно после той ужасной жижи, — мальчишка, сберегая губы, осторожно отпивает — кипяток галимый. — Коньяк, Юра, коньяк. Кстати, довольно неплохой, — Витя косит взгляд — Юру не шатает, не выворачивает, взгляд его мутный и весьма ожидаемый, — и чувствует себя доктором недоделанным. — Встать ты должен, не так много выпил, чтобы тебя тут же унесло. — Да я вообще почти трезвый, но гадость редкостная. Он пожимает плечами — только со возрастом жизнь одаривает красочными нотами алкоголя, когда понимаешь: всё, больше это дерьмо в таком количества я пить не могу. — А при истерике помогло тебя усыпить, — говорит он невпопад, не сводя глаз, и резко, как бы невзначай ляпнуто, меняет вектор темы. — Не думаю, что идея нашего с тобой нахождения на уровне хороша до чёртиков. Я на тебя наглядеться не могу. — Да смотри, сколько хочешь, за просмотр денег не беру. — Ну и язва же ты. — Уж какой есть. — Давай я тебе рот заклею? — Ты не хочешь меня слушать? — Я согласен тебя послушать, — Никифоров обхватывает Юрины руки, накрывает своими ладонями холодную кожу, острые костяшки и чёткие переплетениям синих вен меж сухожилий. — Но ты сейчас язвишь и вредничаешь, — говорит он вкрадчиво, нежно, чётко выделяя грани каждого слова и смысла, которое оно несёт. Виктор Юру подтягивает на себя и усаживает на собственные колени. А его тонкие пальчики резво пробегаются по широкой шее и цепляются за волосы на затылке. Больно цепляются, как за последнюю ниточку в реальности. Виктор запрокидывает голову и блаженным взглядом смотрит, придерживая мальчишку за статную талию, пока руки не сорвались ниже, а они сорвутся, пройдутся по спортивным бёдрам и напряжёнными голеням, соскальзывая снова вверх. — По поводу того, что ты спрашивал в машине, — Витя думает, что он только там ни говорил и спрашивал, но как-то слишком быстро догадывается. Лицо у Юры не к месту серьёзное, дыхание замирает, в горле першит от коньяка, поэтому получается нечто сдавленное: — да. Я бы всё равно, в любом случае вышел бы к тебе. А насчёт тяги распрощаться с этим миром, — его губы сжимает в тонкую бледную полосу, зубами он подхватывает нежную кожу, обожжённую чаем, и делает себе только больнее. — Сложно понять даже самого себя, когда вокруг вроде бы всё хорошо, а изнутри что-то давит и разъедает душу так, что хоть с ближайшего моста или окна многоэтажки прыгай. Практически неконтролируемая, необоснованная ненависть к себе, которая и умереть не даёт, а порезы с каждым разом всё глубже, дозы седативных и снотворных всё больше и света в глазах всё меньше, как будто что-то все жизненные силы из тебя вытягивает. Как сезонная депрессия, только вот не сезонная. «Подростковая». Виктор боится выдохнуть в восхищении, потому что — ну чем там восхищаться? Глубокими порезами вдоль? Или импульсивным передозом? Знаем, проходили, вытягивали, пока за мозги не возьмёшься, ведь и не поможет ничего, а родители — родителей мы любим. Никифоров проводит пальцами по бархатной щеке, отчего мальчишка нервно вздрагивает, не получая резонансного ответа по голове — видимо, очень боится криков и ругани, и не для того он в этом признался, чтобы его отчитывали, как пятилетнего пацана за пятно на футболке. В горло выпадает осадок из пережёванных эмоций и скомканного, закинутого в урну прошлого, с кем только судьба не шутит. — Прости меня, — Витя с одной стороны понимает, что не за что, его прокаченное эго научилось выходить из многих ситуаций сухим из нагнетающего цунами, а с другой — Юру это отвлечёт, заставит уткнуться в маленькую искорку понимания, что он несомненно чей-то важный кусочек жизни, понимание и вера которого искренне необходима. — Своими тараканами я делаю твоё положение хуже, ты меня как-то терпишь и даже любишь, а я совершенно не знаю, как тебе помочь. Слов не подобрать. Я знаю каково тебе, понимаю, что тебе в свои шестнадцать прыгать с крыш не выход, но, как это чувство тебе вдолбить, я без понятия. Я не хочу тебе этого. И готов еще сотню раз сорваться в ночь, лишь бы тебя от всего уберечь. Не делай ошибок, хорошо? Юра прижимается, точно на последнем издыхании, нервно поводит плечами и боится посмотреть Виктору в глаза. В глаза понимающего человека, не желающего зла якобы специально — просто так получается. — Я не хочу умирать, Вить, мне страшно. Не сейчас, не когда ты рядом, — «в это мгновение всё слишком хорошо, чтобы быть правдой, и слишком важно, чтобы от этого отречься». — Но порой я просто не знаю, что мне делать, и тело как будто само себя на автомате продолжает пытаться уничтожить без моего согласия, просто по привычке. Никифоров упоительно спокойно тянет шипящие успокаивающие звуки, едва открывая рот, он обнимает мальчишку, проходится по привычно выпирающим острым лопаткам и носом тычется в хрупкую, тонкую шею. — Ты научишься контролировать себя. То, что ты делаешь, не так уж страшно. Ты не стоишь на мосту с мыслью туда броситься. Это… — «пиздец, товарищи». — Вряд ли ты мне поверишь, если я скажу, что пройдет. Даже у меня не прошло, хотя знаешь довольно большой перерыв был. Я с тобой, котёнок. И ты не умрёшь. Ни сейчас, ни завтра, ни через год. Веришь? — Юрочка заместо словесного ответа скромно целует мужчину за ухом, по косой мышце на шее спускается к ключице и с головой зарывается, маленький, в такого большого Виктора, в его тепло и нежность, с которой он пальцами проводит по светловолосому загривку и ласково крутит на пальцах тонкие пряди. — Ты золото, Юр. — Золото с мерзким характером? — У каждого свои недостатки. — Ты тыкаешь в то, что я язва и стерва, а теперь у каждого свои недостатки — интересно получается, — у Плисецкого вверх выгибается правая тонкая бровь, только Витя всё равно этого не видит — руки в волосах, мыслями где-то очень далеко. — Ты язва, бесспорно, и порой стерва, но я тобой дорожу и таким. Вот иногда ты бываешь очень милым котёнком, который вызывает желание забрать к себе и не выпускать в свет. — Ты перешёл на новый уровень — теперь забираешь не только меня, но и моего кота тоже. — И отчасти твои вещи. Скоро потихоньку и полностью переедешь, — Никифоров улыбкой глушит свой смешок ироничного отчаяния — как же так, забрать несовершеннолетнего сына у его родителей, каким же козлом надо быть. Ну да так ему и позволили. Это не скрытые ночёвки, прогулки по городу, кино-сеанс, нагло выпрошенный под честное «всё будет хорошо, я не маньяк-насильник, тёть Лиль, дядь Яш», это поощутимее будет. Это когда постель на двоих, обед на двоих, счастье и горе на двоих, истерики-скандалы, прочие заморочки. С возрастом всё гораздо труднее, но несчастьем и случайностью посеянные семена семейного раздора, точно дикий и живучий сорняк, лезут наружу — аж Юру зацепило. Виктор не уверен, что Юра во всех очертаниях представленного пейзажа перед глазами с детализированной точностью осознаёт риск такого исхода. — Мне это нравится. — Ага, иди порадуй моих родителей, мол, всё, ребёнок переезжает. — Да ни в жизнь. Пускай думают, что их сын сбежал. Я не хочу тот взгляд абсолютного презрения и возмущения от неповиновения от Лилии. — Это чтоб тебе жизнь раем не казалась. — Всё равно же заберу. Они тебя убьют иначе. — Ты точно маньяк-педофил, — Плисецкий горячо шепчет на ухо, и Виктор его вполне понимает — в шестнадцать лет тебя возбуждает даже стул, если к нему можно привязать. Виктор понимающе усмехается, нашёптывая в ответ: — Тебе к тому времени уже будет восемнадцать. Просто маньяк. — О да, Вить, это реально меняет дело. — Конечно. Упечёшь за решётку только по одной статье. А вообще — всё зависит от твоего желания, котёнок. — Эй! что у тебя обо мне за мнение? — Юра дёргает за прядь волос. — Ау, — Виктор морщится, больно не потому что больно, а потому что неожиданно. — Положительно-сексуальное, знаешь ли. — Идиот, — Юра дёргает ещё раз и успокаивается, свешивая руки вдоль чужой спины. — Волосы мне все повырываешь и придётся ходить с париком. — Могу не трогать. Никифоров глотает неблагодарно-дерзкое «спасибо», когда маленький и тощий Плисецкий начинает скатываться с колен, как хиленький мешок картошки; приходится сцепить руки в замок на его пояснице, чтоб не упал. Счастливым знамением считается, когда мальчишка у его ног околачивается, а в то же время — кара небесная, дьявольская, больная ожидает. Хорошего понемногу. — Тебе удобно сидеть? — Меня шатает даже сидя, но ты вроде как меня пока держишь. — Ты не упадёшь, это точно, — Витя вглядывается, находясь нос к носу с мальчишкой, в летней зеленью тающие, глаза и говорит предельно серьёзно. — Кажется, мы как раз на уровне. Глаз. Конечно же, на уровне глаз. А Юра задумался. — Слово странное — у-ро-вень, — и смеётся, произнося слово по слогам. Виктор качает головой и опирается лбом о худое плечо. «Бедный некормленный». — Синоним к слову ступень в понятии развития чего-либо. Ещё что-нибудь для тебя странно? — Что ты как ходячий словарь. — Могу быть ходячей камасутрой и путеводителем по правильному расчленению трупа. — Я вот даже не знаю, что и выбрать. — Выбирай кулинарную книгу и краткий экскурс пятиминутной уборки. — Как у тебя скатились предложения-то. — Самые полезные навыки, — у Виктора в глазах блестит нехороший огонёк приятного времяпровождения, печень спасибо не скажет, а Юрочка улыбнётся. — Выпьем ещё? — По-моему, хуже уже не будет. Давай. — Что покрепче, послаще или то, что не допили? — Никифоров не знает, куда деть руки — ведёт ладонями по рукам Плисецкого, от плеч до локтей и обратно, подтягивает скатывающегося по бёдрам мальчишку и трогает, где придётся. — У меня ещё неплохая бутылка белого вина стоит. — Градус же вроде как не понижают? Поздно что послаще пить, наверное. — Тогда мы вряд ли выйдем, но если что, погуляют оба, — он думает, конечно, о животных, Макк и безымянная для него любимица Бирма, но в душе косит на себя и обременённую ношу. Юра по головке не погладит, но главное молчать побольше, — на балконе. Дойдёшь до бутылки? — Не дойду, так доползу! — мальчишка со смехом и громогласным воем сползает с колен на собственные ноги и победоносно вскидывает голову — даже не пошатнулся! — А вообще я не настолько же совсем всё, чтобы быть не в силах дойти. Виктор запрокидывает голову и тянет руки вверх. — Захвати ещё один стакан, м. И что-нибудь из холодильника, там фрукты лежали, хотя бы банан. — Знаешь, куда тебе этот банан бы засунуть? Хули всё я сразу? — Знаю, — Виктор с усмешкой ловит котёночка обратно поперёк живота, усаживает себе между ног на устойчивый несчастный стул и доверительно забирает поклажу из тонких пальчиков; не забывает сцеловывать каждый сантиметр светлого чистого лица и горячо и возбуждённо выдыхать на ухо. Плисецкий, пушистый и вредный котик, улыбается. — Вот иди и засунь, блять, придурок. — Не гигиенично это, — мужчина потягивается за коньяком, разливает буквально три глотка себе в стакан и вопросительно кивает Юре — будешь? Юра мечется между «гадость отвратная» и «вино ностальгическое». Ни то, ни то не прельщает, а вино ещё вскрывать надо. Он кивает на коньяк, из протянутых Викторовых лап едва удерживает стакан и вопросительно оглядывается, мол, и что с этим делать. — На брудершафт? — Ты просто ищешь повод меня поцеловать. — Нет, ни разу, — Никифоров шальные голубые глаза отводит в сторону, из-под носа улыбаясь по-хитрому. — За тебя, котёнок, — быстро касается краешком стакана о стакан в худых пальчиках и опрокидывает залпом, не поморщившись. Юра с непониманием смотрит на Виктора. — Ну и что это было? — он отпивает немного коньяка, напротив сморщив лоб и кусая нижнюю губу. Зарекается такое пить отныне, нахрен. — Очень душераздирающий тост, — Виктору, ощущение дьявольское и нерасторопное по мозгам даёт сносно — с промедлением в пару минут, выбивая трезвую основу окончательно. Он ставит стакан, пару раз моргает и кладёт правую горячую ладонь на нежную щёку, обращая всё Юрино внимание и поддаваясь ближе. Бессмысленно, на самом деле, Юра всё равно смотрит только на него. — Но, возможно, я всё ещё очень хочу тебя поцеловать, — Плисецкий по-кошачьи фыркает, отворачивается и волосами взмахивает, чувствуя кожей, как опускаются пряди. — Вот и толк, что признался. — Выёбываться не будешь, я передумал тебя целовать. Виктор смотрит на вытянутую спину мальчишки — узкую талию, напряжённые лопатки, резкими выпадами дергающиеся плечи, — одним словом вздыхает по набожной красоте, такому в священнослужители, мальчиком на распятие Сатане и в институт благородных девиц. А Виктор — Виктор тянется и ест быстрыми маленькими кусками, потому что ему дорога в психлечебницу и в адовый котёл, котельню при Люцифере. Плисецкий сползает с его колен, как с детской горочки, встаёт на непродуманно шаткую конструкцию под название «ноги в состоянии накатил» и ступает бесшумными шагами в комнату за углом. Пытается ступать. — А? Куда пошёл? — Никифоров свободной рукой хватает его за ладонь, жилистую, хрупкую, раздавить реальнее одним неловким нажатием, и поднимает голову, с вопросом заглядывая в недовольные Юрины глаза. — Куда подальше. — Юра, — Виктор откладывает несчастный недоеденный банан загнивать — знает, что руки уже не дотянутся, — приподнимается на морально-волевых, потому что, по-честному, силы вытекают точно вода из ведра без дна, а желание коснуться мальчишку — та самая вода. Бесконечно льётся. Виктор подходит максимально, насколько позволяют грани приличия, рассудка и Юра, берёт двумя руками за щёки и перегораживает собой пути отступления. Бой проигран, сдавайте орудия. — Ты чего? Плисецкий пальцами одной руки держится за мужской плечо, секунда-две, разжимает и спускается ладонью на грудь, снова хватаясь. Плохо. — Планета, блять, слишком быстро кружится, я сейчас наебнусь. — Тихо, ты не упадёшь, — Никифоров обнимает за плечи, так вести удобнее, нежели чем за голову, а с Юры станется и за волосы Виктора оттащить до дивана в приступе гнева; маленькими шагами он усаживает мальчишку на диван и присаживается рядом, говорит, конечно, откровенную дичь, не контролируя язык. Ему бы самому прилечь. А он наглаживает тонкую шею с капельками пота под воротом рубашки, узенькие запястья, острые костяшки пальцев и смахивает блондинистую прядь с луговых пленяющих глаз. — Котёнок, господи, у тебя же не бывает ПМС, чего ты взвился? Юра от прикосновений откидывает голову назад и жмурится, потому что голова кружится, а от темноты кружится вдвойне — как-то неправильно это, нужно за что-то уцепиться. Слова Виктора он беспардонно игнорирует, ничего полезного не услышит, но физически — физически очень хорошо, когда отвлекают касаниями. — У меня ощущение, что я куда-то постоянно лечу и проваливаюсь. Сидя и стоя это пиздец. — Полежи, через минут двадцать должно пройти. Может быть чуть больше, — мужчина взволнованно прерывисто выдыхает. М-да уж. — Лежи со мной. — Я и не собирался уходить. Плисецкий тянет Виктора на себя, мужчина поддаётся с невообразимой лёгкостью в дрожащих пальцах, ухватившихся за ворот футболки; прижимается с самого краю, выворачивает Юру на бок и укладывается нос к носу. Что естественно, то не безобразно, но мальчишка всего лишь в полупьяном бреду. — Я в порядке, Вить. Просто это ужасно странно, когда мир немного плавает. Кто-то хотел меня поцеловать? Виктор коротко кивает и улыбается, прижимая Юру к спинке дивана затылком и бёдрами, даёт ему нужную опору и, глядя глаза в глаза, в беспросветную темень зрачков, целует медленно, сладко, со вкусом эстетика и пленяющей магией. У Плисецкого головокружение, дрожь и паника, он не знает, как лучше, а лучше с Виктором и на холоде. — Сфокусируйся на мне. Только на мне. И не отводи глаз, даже закрывать не смей. Тогда полегчает. На холоде не получается, и Юра фокусируется, неотрывно наблюдая, через три такта моргая и делая вдох. — Умница. Поцелуй, ещё один, следующий, идущие друг за другом распаляющие движения, обрывочные, томные, чтобы просто насладиться; рукой Виктор сползает с груди на живот и ласково оглаживает неторопливыми движениями. А целует настойчивее, не вровень движениям, которые проносят по телу Плисецкого языками горящего пламени. Никифоров в глаза смотрит — демон чёртов, — и языком вглубь рта лезет, встречаясь влажным касанием с Юриным языком, едва выдыхая. Юра горячо цепляется, крепко прижимается, навстречу выгибается в пояснице — что ты, блять, делаешь с собой. Виктор впечатлён, обескуражен и с лихвой польщён своей персоной, для которой Юра — буквально всё; Виктор нависает сверху, рукой подхватывает Плисецкого под бедро и закидывает себе за спину — у Юры левой мыслью не возникает никаких аморальных образов, а Никифоров чувствует, что они ещё ближе. Телом к телу прижимается, пальцами в корни волос Плисецкого зарывается и для остроты вкуса оттягивает вниз, подмечая, как его острый подбородок расчерчивает полу-дугу вслед и нервно дёргается кадык. Юра смотрит сквозь прикрытые веки, редко взмахивая длинными светлыми ресницами и хочет сжать в своей ладони чёлку, потому что она ужасно мешает видеть. Для Юры Виктора необоснованно много, от него горячо, как от печки, а сильное бедро меж Юриных ног — боже, сил злиться не хватает, чёрт. Плисецкий рвано выдыхает и, словно кот, прогнувшись под распаляющие обстоятельства, с силой ногтями проходятся по литой спине мужчины. Он краем мысли думает, что они сейчас, как в порно; что со стороны это должно выглядеть возбуждающе, и даже если не до каменного стояка, то что-то в штанах точно шевелится, представляя красочный влажный конец, который Юра готов представить тоже. Никифоров гортанно и бархатисто рычит Плисецкому в губы, когда его маленькие, острые ноготочки опускаются с лопаток на поясницу и готовы буквально мясо вспарывать — «отрежу нахрен», звучит в этом рыке, «и буду прав». Виктор пережимает Юрочкино запястье до растекающейся вдоль ладони рези, убирая все желанные порывы сыграть в мясника наживую, и ласково целует его тонкую ладошку ровно посередине в одну из переплетающихся линий, чувствуя дрожь, волнение и совсем тоненькое отчаянное «я не хотел», которые окатывают Виктора при жалобном Юрином взгляде на него. Никифоров тоже не хотел, но сейчас — очень-очень резко передумал, — прикладывает расслабленную чужую ладонь себе на грудь и целует мальчишку так, что губы немеют, язык не слушается и влажно-мокро-жарко, просовывает ладонь под выгнутую спинку и пальцами вырисовывает картины фейерверков на вытянутой пояснице; и Плисецкий стонет так целомудренно и нежно, закатывая зелёные глаза, глотая хриплые звуки, что сил нет. У Никифиорова проскальзывает опошленное одобрение, когда худыми пальцами Юра цепляется за каждую пуговку на его рубашке и из петелек тянет наружу, — взгляд пленяющий, сумасшедший почти, скользит вдоль линии шеи с несошедшими засосами, с лилово-багряными пятнами, — у мальчишки искорка того же желания мелькает в глазах с последней расстёгнутой пуговицей и видом полуголого, подтянутого мужского тела. Плисецкий, ты точно пропал, окончательно и бесповоротно. Виктор не уверен, что за жалкие для вида попытки сохранения собственного самообладания его похвалят, но пытается не сорвать с Юры школьную рубашку, занимает руку маленьким пуговичками и довольствуется подставленной шеей; каждый поцелуй сопровождается глухим вдохом и резким, свистящим выдохом, в сплетении влажных движений языка по телу и уменьшения площади прикрытого одеждой тела Плисецкий судорожно подгибает свои подростковые коленки и подбирается. Никифоров тянет белую школьную блузу с плеч и губами целует худую, но сильную грудь. Юрочка похож не на фигуриста, а на фигуристку, бёдра бы поокруглее и лицо помягче — маленькая девочка, мечта педофила и извращенца, — а выпирающие на вид и на ощупь рёбра и впалый живот иррационально заставляют Виктора напрячься. Член встаёт каменно, хочется крепко прижаться ладонью к горячему стволу и ещё раз глянуть на поразительное выражение лица, когда озаряет тихим шокирующим осознанием нахождения чужого члена в твоей глотке. У Плисецкого мелькает — «не могу больше», — и он подмахивает бёдрами вверх, с натянутой ширинкой, узко сидящими на заднице штанами, жмётся к оголённому Викторовому животу и закидывает обе ноги ему за спину, прижимаясь широко разведёнными ногами до замыкания мыслей в голове. Виктор целует его распухшие красные губы языком, только позорно «блядь» не шепчет и комплименты водопадом не отвешивает. Юре стыдно даже сейчас, в кромешной тишине и наступившей весенней темени в гостиной, на диване, под мужчиной, со стоящим второй раз за день членом. Юра, дрожа, впопыхах, стучась зубами и позорно нервничая, стягивает с Виктора рубашку, с остервенением бросает в чёртов угол и по-собственнически желанно ведёт ногтями длинные полосы от плеч к пояснице и тянется за новыми приключениями. Приключения находят его в адовом сопротивлении и горящей болью на губах от Викторовых зубов, томящими порциями отдающемся возбуждении на уровне подвздошных косточек и сильных руках на закинутых бёдрах. Точно до синяков без логических объяснений. — Предлагаю поменяться местами, — Никифорова Юра не видит, но очень — чересчур громко, — хорошо слышит, даже глухой шёпот в барабанные перепонки бьёт с эффектом злополучной виагры. Юрочка тяжело дышит, по судорожно вздымающимся рёбрам видно, которые, кажется, чуть ли его грудную клетку едва не ломают, и обвивает Виктора за шею, держась крепко — не отцепить. — На кровать хочу. Отнеси. Юра не успевает взвизгнуть (как девчонка, ей-богу), крепко жмурит глаза и ощущает всем телом лёгкое покачивание из стороны в сторону. Будь у Виктора вторая пара рук или же желание дойти до целомудренной спальни своими тощими ножками, он бы Юру раздевал, разбрасывал по пути одежду, прокладывая за собой изумительную дорожку из чужой рубашки, штанов и трусов, а рядом с кроватью обязательно бы ещё Юрины носочки валялись — аляповатые, светлые, с кошками на пятках. Но Виктор захлопывает дверь, садится на край развороченной постели и с чувством, от которого у Плисецкого по коже неприятный возбуждающий холодок пробежал, провел широкой ладонью от острых коленок до голой поясницы. Глубоко вздымающаяся грудь и острые ключицы своим видом били набатом одну простую истину — ты попал, Никифоров, в такой пиздец, — а, возвышаясь, сидя на чужих коленях, смотрит Юра — зеленью пропащих сказочных лесов, в которых хочется заблудиться; смотрит аккуратно и нежно, пока Виктор за белоснежные накрахмаленных манжеты стягивает рубашку с плеч прямо на пол. Кожа к коже — к нежной, бархатной коже, к отзывчивому, изумительному телу. Плисецкий сидит у Виктора буквально на его ширинке, а ладони Виктора буквально на его заднице не дают отстраниться. — Я верно исполнил твою волю? Юра кивает и, завороженный шёпотом, смотрит в глаза — в голубую, сука, душу, леденящую, ведущую на дно. «Красиво». «Красивый». Виктор хмыкает чему-то своему — дьявольскому, прекрасному и уничтожающему, — и Юра узнаёт об этом первым, в один момент лишаясь всей опоры и тут же лёжа под чёртовой тварью, впивающейся поцелуем в шею остро, с болью, с зубами и зализывающим языком. У Плисецкого очень чувствительная шея — при желании, он понял, можно до криков, сиплых и рваных размашистых стонов. При желании Никифорова — он может абсолютно всё. — Котёночек, — на кулак наматывая белокурые пряди, Виктор ведёт шероховатыми подушечками пальцев от выпирающего кадыка по расцелованной груди до кромки штанов. У самого его края хочется задержаться подольше, вырисовывая все кары небесные за то, что подростка развращаешь, а подросток без движения хрипло дышит через раз и смаргивает пелену от крепких рук в волосах. — Ты залюбовался мной? Может быть, замечает Юра, когда Никифоров ведёт языком по сухим губам прямо перед его глазами, чтобы точно видел, как это сексуально, и оставляет влажные полосы на его шее с редкими точками — распирающими укусами, от которых хочется кричать. Юра не может кричать, Юра может шипеть, и рука Виктора резко оттягивает его за волосы. — Волосы, — Юра чувствует себя редкостной блядью, он ни чем не заслужил такое отношение (только если совсем чуть-чуть, но сейчас не то настроение). — Не трогай их так. Крепкий стояк сейчас никак не способствует улучшению ситуации, и Никифорова как водой окатило от тихого просящего трезво голоса. Он разжимает пальцы и локтями по обе стороны от чужой светлой головы нависает без единого движения, всматриваясь — в эти ровные губы, в этот милый прямой нос, почти белые брови и залёгшую хмурую морщинку меж ними. — Юра, — зовёт Виктор и ждёт объяснений. На самом деле объяснений никаких не хочется, хочется взять и поцеловать. Можно без «поцеловать». Плисецкий едва фокусируется и пытается унять волнительную дрожь в словах — Никифоров телом наваливается прямо на бёдра, точь-в-точь стояком в стояк. — Мне не нравится, что ты так дёргаешь меня за волосы. — Я не буду. Юра смотрит в потолок, белый и ровный, навесной, игнорируя Виктора, занявшего его половину Вселенной и большую часть пространства, игнорируя тишину, из которой Никифоров не хочет выбираться, думая о скорейшем протрезвлении и о горячем душе одновременно. Виктор молчит и кладёт на простыню руки запястьями вниз — чтоб на глаза не попадались. — Будешь лежать тут, котёнок? — Я попросил не таскать меня за волосы, как какую-то шлюху, а не прекращать меня трогать вообще. Иногда Плисецкого не поймёшь — но Виктор пытается, резво тянется к покусанным губам и языком пробирается в тёплый приоткрытый Юрин рот. Виктор очень-очень пытается, отдаваясь ощущениям, при которых в груди что-то — скорее всего, сердечная мышца, но образно — сжимается с неистовой силой, сдавливая и перекрывая кислород; от таких поцелуев и сдохнуть не жаль. И лучше он будет действовать на опережение Юриных мыслей. — Прекрати. Я ни разу не считал тебя шлюхой, и мои действия ты явно считаешь слишком подчёркнуто опошлённо-позорными. Нет. Просто хватит думать, ясно? Юра серьёзно смотрит несколько секунд и делает глубокий вдох, свистящий от чувств, и шепчет горячо от эмоций, прежде чем поцеловать. — Я верю. — Вот же ж, — «зараза». Никифоров коротко улыбается, силой меняет ориентацию в пространстве, когда своя чётко нацелилась и сворачивать не собирается, и меняет с мальчишкой позициями, ухмыляясь дерзко, влажно. Виктор кладёт шершавую ладонь Плисецкому на шею, второй безостановочно оглаживает — поясницу, лопатки, задницу, позвонки. Намеревается точно схватить Юру за член, но — удивительно — стесняется стеснить. — Теперь я побуду тобой — действуй, — он с наслаждением поводит плечами, открывает широкую шею, от взгляда на которую у Юрочки глаза блестят, и прикрывает веки, наблюдая исподлобья. Просто не может пропустить. У Плисецкого мстительный пунктик — заставить Никифорова мучиться, — и Юра игнорирует предположительный факт того, что Виктор мучается последние два месяца, потому что сам Юра изнывает от желания порвать джинсы своим стояком. Виктор мучается, когда тёплый язычок Плисецкого соскальзывает по косой линии к ключицам и, особо там не задерживаясь, ведёт обратно вверх; когда засосы россыпью, как ягоды в прекрасное июльское время, проступают на коже, и Юрины зубы впиваются в острую ключицу. Виктор трепетно вздрагивает, глушит хрипением фразу «что ты, блять, делаешь?» и светлые блондинистые пряди, так активно лезущие мальчишке в рот, убирает за уши. Плисецкий выцеловывает сухими губами свои укусы с чужого тела, чувствуя, как затекают локти, на которых сосредоточен больший вес его недокормленного тела, и думает, что Никифорову сейчас очень хорошо — вести короткими ногтями по точённой талии и всей поверхностью ладони придавливать его к себе. Юра хорошо чувствует собственным стояком чужой, и Юре стыдно — до позорных красных щёк с ушами и неловко опущенных глаз. Правда, там всё ещё интереснее выглядит. Плисецкий со злости и отчаянной безысходности кусает мужчину ниже груди, всасывает кожу на рёбрах в рот и нежными пальчиками оглаживает каждый новоявленный засос, а Виктор хрипло глухо смеётся и на дрогнувшем выдохе прикрывает глаза. — Ты меня заклеймить хочешь? — его руки с поясницы скользят вверх по лопаткам, разминают напряжённые тонкие плечи и ласкающими прикосновениями ложатся на шею. Юра мужчину в шею кусает, близ к кадыку, цепляясь за крепкую мышцу — возбуждение током пробивает мужское тело, и бёдра крепко жмутся к чужим, более узким. — Мой. Никифоров перебирает пряди на светлом загривке мальчишки и поджимает губы: — Конечно. «Никто, блять, и не сомневался». Юрочка скользит пальчиками по Викторовым рёбрам, оставляя за собой фонтан красных, наискосок друг другу идущих полос, пока ему в глаза смотрят те самые, проклятые, с синим огнём Инферно на дне, притягивая за загривок и ментальными командами «ближе». Юра боится вырваться из лап этой связи и, едва держась на подкашивающихся коленках, позволяет притянуть себя и полностью упасть — в лапы мученика, дьявола и антихриста. Так целоваться нельзя, чтобы рук и ног нельзя было почувствовать, чтобы в штанах сводило горячими волнами, чтобы в тишине сходить с ума от теплоты и сплетающихся языков. Плисецкий ёрзает, нагло трётся, не отрывая задницу с насиженного места и губы от поцелуя, который не поцелуй, а жёсткое, доминантное вылизывание, в котором он заведомо проиграл и сдал все свои позиции — Виктор держит его руками крепко за задницу и, не давая сдвинуться с места, сквозь одежду имитирует резке, глубокие толчки, от которых у самого в глазах темнеет, а Юра когтями впивается в ладони до ярко-красных глубоких отметин. — Я так долго не выдержу, — Никифоров скользит языком по собственным губам, кончиком задевает Юрины, заглядывает в глаза с поволокой развратной похоти и желания впервые в жизни заняться ненормальным сексом шепчет охрипшем голосом: — С ума сводишь, Юр. Этот самый взгляд Виктора и выбивает из колеи, потому что Юре ну очень идёт. Он как маленькое развратное существо, с острыми плечиками и упругой задницей, взятый из закромах Витиного подсознания, которое он старался всё это время запихнуть подальше и запереть под тысячью замками. Что-то как-то не вышло. Юра тяжело дышит, как маленький, хрупкий чёртов астматик, с широко раскрытыми глазами вжимает во всего Виктора целиком — каждым сантиметром тела. Виктор что-то себе повторяет — наверно, из сценария «я тебя порву, если ты не остановишься», пока ширинка натягивается до болезненного вдоха, и переворачивает Юру раньше, чем тот успевает слово мяукнуть — разводит чёртовы острые коленки по кровати в стороны, на сколько позволяют натянутые на задницу до треска школьные штаны. Плисецкому не больно, Виктор знает, тот может сесть и на шпагат, словно сидеть ему так удобнее, роднее и привычнее, но гамма эмоций на юном и почти детском лице неповторимо невообразимая, что Вите его почти жалко — жалко красоту омрачать, порочить и портить. У Юры дыхание срывает, как только он оборачивается через плечо и смотрит на Никифорова — чёртового полуголого Никифорова, который раскрытой ладонью убирает волосы со лба, крепко держит его за худой бок и следом расстёгивает маленькую несчастную пуговицу. У Юры сердце падает в желудок, а мозг отключается — этот самый идеал сексуального мужчины оттягивает с него штаны пониже, трётся об оголившуюся задницу глубоким и крепким стояком и шероховатой сухой ладонью пробирается под натянутое нижнее бельё. У Юры пропадает голос и дальнейший смысл к существованию, помимо как банально таять в широких объятиях, прогибаться под чужим давлением и срываться на хриплые стоны, когда подбираются к чувствительной и нежной головке. Никифоров на середине протяжного очередного постанывания Плисецкого с запрокидыванием головы срывается на бешеный ритм имитирования жёстких и глубоких толчков в растраханное тело, сжимая руку на талии мальчишки так сильно, что синяки расползутся на следующее утро. Юрочка стонет звонко, а его эрегированный член в Викторовой ладони тепло скользит от обильного количества смазки, пробирая до кончиков волос. Для Юры это второй раз — грязный, опошлённый, гораздо развратнее, чем на диване, а Никифоров совсем не помнит, как ложится сверху на вытянутое поперёк постели юное тело и с хриплыми выдохами шепчет, что «блять, охуенно, а в тебе, котёнок, наверно ещё лучше будет». Виктор едва успевает поддерживать мальчишку, растекающемуся по одеялу с оттопыренной задницей, к которой сам прижимается изо всех сил, смазано целует вдоль острых плеч, ярко пропечатывающихся на полутрезвом сознании позвонков и уже вылизывает шею, по-собственнически сжимая пальцы кольцом на основании Юриного члена. — Котёнок, — Викторов хрип переходит в рычание и протяжный рык на покрасневшее ухо; Плисецкий отчаянно кусает уже давно больные пухлые губы, запрокидывает голову и ноги пытается то свести до резаной боли в бёдрах, то развести до глубокого поперечного шпагата. — Ради меня, пожалуйста, просто постони, никто кроме нас этого не услышит. Виктор увеличивает темп руки, подстраивается под один общий, умудряется пальцем и ногтем задевать влажную головку; он смотрит, как демон-искуситель, и чуть ли не дрожи желает всю эту эту одежду нахер выкинуть. Но нельзя, у Никифорова выдержка вымуштрована периодом долгого внутреннего сопротивления, нельзя, потому что потом тормозам пиздец, и приходится умоляюще-жалостливо глядеть на того, кто выгибается, как изначальное фантастическое порождение сексуально-порочного желания. Юра цепляется худыми пальцами за простыни и чуть ли не не срывается на протяжный крик, глуша все ненужные мысли — и свои, и чужие. Виктор где-то на фоне, отголоском реальности, с хрипом давится воздухом и собственным возбуждением, сжимает в пальцах его член, напряжённой ладонью скользит безостановочно и, удерживая в одном положении абсолютной покорности, второй рукой проходится по всем доступным частям разнеженного тела; следит за каждым вдохом и млеет с одного вида. «Хорошо бы было в коленно-локтевой», думает Витя. С отставленной Юриной охеренной задницей, со связанными руками, связанными ногами, с болючим стояком и с греющим гармоничным чувством вверения себя почти родному во всех смыслах человеку. Виктору бы этот голос записать, чтобы не забыть и не подумать, что приснилось, и в тайне — уже точно — дрочить, желая и этот рот, и это тело. В комплекте с душой. Полностью. Движения руки на Юрином члене становятся уже неконтролируемые, слишком резкими, но при темпе, при котором дышать едва ли успеваешь. Никифоров отсчитывает парочку жалких минут, пока мальчишка мечется под ним, как умалишённый, и напрягается каждой мышцей тела, и вжимается так сильно, что больно, кусает губы и еле сглатывает вязкую слюну под языком, потому что Юра кончает с пронзительным криком и многогранным выдохшемся «блять». «Это называется фроттаж», — шепчет себе Виктор и ласково целует дрогнувшие плечи. Плисецкий, загнанно дыша, как одичалый зверь, отпускает многострадальную тонкую простынь, опускается грудью на матрас полутрупом и очень хорошо, трезво, чувствует, как каждый палец пронзает резаным напряжением. Никифоров ложится рядом, в паре сантиметров, с ощущение неумолимой потребности срочно сполоснуться и снять томимое напряжение, но — эти глаза волшебного леса под трепетными ресницами глядят на него так нежно, что Виктору удаётся только носом в светлый висок уткнуться и расслабиться с умиротворённой улыбкой на губах. — Что такое, котёнок? Юра мотает головой из стороны в сторону, переводя взгляд на стену за Викторовыми плечами — в обзор попадает изголовье кровати, мятые подушки и серые в глухом освещении обои. Мда уж. Никифоров хмурит лоб от липкой спермы на ладони, вспоминает чья она и давит в горле желание её слизнуть прямо на глазах у Юры. Огребёт он за это, конечно, но чем чёрт не шутит. — Я быстро в душ схожу, можешь пока придумать парочку вопросов ко мне. Он приподнимается на локтях и сверху, благосклонностью небес будто, обдаёт неподъёмным желанием упасть и падать на самое дно, точно всё скопление его грехов за всю прожитую жизнь свалилось сейчас на плечи и пнуло под зад с диким воплем: «живи, хули блять». Виктор и живёт — находит в себе силы не прогнуться, — мельком целует Юру в уголок губ и с домашнем одеждой в руках уходит в ванну. У Юры же пустота в голове все эти формальные двадцать минут, перед глазами такой же голый потолок, штаны полурасстёгнуты, но спасибо, что всё-таки на нём. «Нет, нихрена не спасибо». Виктор подходит бесшумной поступью, продавливает своим весом матрас и этим пугает Плисецкого до умопомрачения; у Виктора голова мокрая, взгляд довольный, как у кота, наевшегося сметаны, он только не облизывается на расхристанный вид мальчишки и «слава богу». Юра, мельком окинув мужчину взглядом, улетает семимильными шагами из комнаты и по пути быстро схватывает из рюкзака домашние вещи, сбегая в ванну на столько позорно, на сколько позволяет гордость. Виктор лишь вслед удивлённо вскидывает брови и смотрит на промятую простынь — в любом случае, им придётся разговаривать друг с другом, чай, не в разных странах живут, а сейчас и подавно на одних квадратных метрах расселяются. Но на кровати то ли постельное бельё менять, то ли саму кровать. «Простите меня, Яков, Лиля, я держался, как мог», — говорит Витя. Говорит и добавляет, что сыну вашему всё равно бы отдрочил. Никифоров открывает окно на режим проветривания, заново расстилает простынь, поправляет подушки и одеяло и прикрывает за собой дверь; на кухне бутыль коньяка прячет в шкаф, та забавно переливается оттенками тёмного янтарного в свете включённой люстры, поправляет фрукты в вазе, доедает банан и напоследок ставит чайник. Как грамотный и чистоплотный хозяин он свою роль выполнил, а вот с Юрой в любой момент может случиться косяк. Плисецкий выходит из душа переодевшимся, посвежевшим, проходит в гостиную и забирается на диван с ногами и выглядит как райское существо честолюбия и непорочности. Виктор по пути успевает головой о невидимую стену побиться, присаживается перед мальчишкой на корточки и пытается в глаза заглянуть — всё-таки, старшенький, умненький, ответственный. Тьфу, блять. — Страшно? Виктор не уточняет, чего конкретно Юре стоит бояться, но он мотает головой и, скрещивая руки на коленях, утыкается в них подбородком. — Знаешь, — Никифоров мнётся на месте и хмурится, не представляя, как это «знаешь» закончить. Всё. Юре следовало бы рассказать всё, но он не знает до обидного «нихуя» и до обидного «оно его и не касается». — Перед твоими родителями стыдно. Но я не жалею, — Витя поджимает губы и смотрит Плисецкому в глаза. — А ты? Юра чуть улыбается и, свесив ноги с дивана, обнимает двумя руками за шею. Его в ответ тут же обнимают и облегчённо выдыхают на ухо. — Меня заебала твоя совесть, — говорит Юра и стискивает руки крепче. — Всего-то рамки приличия. — Засунь свои рамки приличия в задницу, пожалуйста. — Без проблем, — Никифоров тянет паузу, прижимается и позволяет крепко к себе прижаться и мимолётом скашивает взгляд на запястья. Коробит немного. Но он улыбается и только чуть отдаляется, когда дышать в душной запертой и разогретой отоплением квартире становится невыносимо. Вообще, страшно. Юра маленький котёнок и лезет на ручки, несмотря на то, что его за вечер два раза опрокинули с одним и тем же намёком на часовое счастье под властью чужих рук, но жмётся трепетно, ласково, по-любовному. Виктор — совсем чуть-чуть — всё же боится получить справедливое «нет». — Знаешь, теперь я могу официально спросить — Юрий Плисецкий, не соизволит ли Ваша величественная персона наконец обратить внимание на то, что я уже два раза намекнул о том, что хочу с ней отношений? Юра резко отстраняется и удивлённо смотрит на Виктора. Он почти слышат, как хлопают ресницы. — Юра-а, — тянет мужчина и сомневается уже, что его слова тут воспринимаются всерьёз так, как воспринимались до этого, «но да ладно, попытаться ещё раз можно». — Теперь серьёзно — ты хочешь этого? Я предлагаю. Серьёзно предлагаю со всеми вытекающими из свиданий под луной, совместных праздников, знакомства с родителями через пару месяцев и последующим сожительством. Ну? Юра всё ещё ошарашенно смотрит прямо перед собой, не шевелясь, и тут вдруг резко чувствует — с разницей буквально в секунду, — резь в глазах, боль и натягивающиеся до предела нервы, а по щекам рваными дорожками скатываются слёзы. — Блять, — выдавливает он звонко, чего, Виктор, честно, не ожидал. Юра нижней частью ладони касается своих похолодевших щёк и насухо протирает.  — Пиздец глаза пересохли, это… ну, — он трёт глаза до красных пятен, и позволяет себя крепко обнимать, почти мурлычет от поцелуев в висок, а собственные руки дрожат, как у наркомана и это честно — «просто блять». — Всё же хорошо? Чего же так, глаза не щадить, — Никифоров подыгрывает насколько может, и Плисецкий дыхание задерживает, чтобы пару слёз не превратилось в полноценную истерику с соплями и порчей чужого имущества. Виктор прижимает его крепко-крепко к груди, и это до разливающейся теплоты в самое сердце, берёт в руки лицо и ловит его взгляд. Юра сам не знает, как смотрит — наверно, жалостливо, — и думает, что выглядит жалко. Виктор просит дышать вместе с ним, через накрытую пелену волнения проступают звуки его твёрдого голоса, а глаза точно улавливают движения носа и вздымающейся груди. Витя тоже выглядит жалко и растирает ему щёки большими пальцами, глядя так взволновано, что аж до боли всё сжимается, что будет как в прошлый раз — с полноценными слезами и криками в самую душу. Юра медленно дышит, ловя выточенный ритм, и рвано кивает. — Я рядом, — у Никифорова сдают нервы, и он с надрывом тихо шепчет, что хочется ему поверить и никогда больше не сомневаться; сжимает в своих объятиях, как плюшевую игрушку, кляня собственные старые колени.  — Всегда буду, просто дай знать, что тебе это надо. — Хочу, чтобы ты рядом был, — Плисецкий крепко прижимается, утыкается в шею и понимает, что не вывозит — может, даже от неверящей радости, — когда слёзы под подбородку стекают на эту самую шею. — Чтобы вместе… блять. — Буду. И будем вместе, котёнок, — Виктор прижимается щекой к его светлой голове, горячими ладонями гладит по спине, периодически подхватывая выкатывающиеся слёзы. Виктор не знает, откуда столько вылиться могло, оно шепчет безоговорочное «тише» и тянет желанное «мы вместе». А Юра его как будто не слышит, и его голос хрипит от слёз, порой совсем затихая. — Но я не хочу, чтобы ты встречался со мной из-за совести, принципов или чего-то подобного, из-за того, что сегодня было. Никифоров молчит недолго, в большей степени, от предполагаемой наглости мальчишки, думает, а затем одаривает его слабым подзатыльником и крепче сжимает за плечи. — Юра. Всё с самого начало шло к тому, что я предложу тебе встречаться. И не потому, что у меня такие принципы, которые работают через раз, не из-за совести — да к черту твоих родителей, разве меня это как-то смутило? — «дурак». — Когда я целовал тебя впервые, думаешь, я думал о них? Я тебе в самом начале нашего разговора говорил — настроен. Хочу. «Мы почти встречаемся, Юра». Моя фраза. Как и это предложение, я не заберу обратно, — «счастливый дурак». — Я хочу с тобой встречаться, потому что ты это ты — язвительная маленькая стерва и очень дорогой мне котёнок, потому что влюбился, кажется, как только увидел, потому что никому я ещё сам не признавался во многих вещах, — «если ты сейчас не заткнёшься, он сам тебя заткнёт». — Что бы нас ни связывало, Юра, мне плевать, я просто хочу тебя рядом с собой видеть. На правах уже не просто друга, — Виктор выдыхает, опускает голову, отпускает мальчишку и садится, скрестив ноги, прямо на пол перед ним, нервно потирая пальцами переносицу. — Просто скажи да или нет. Я понимаю, что не идеал, и ты не мечтал о том, что тебе будут компостировать мозг психическими травмами, но я такой какой есть — и могу тебе точно обещать — я не предам. Плисецкий с минуту сидит молча и бегает взглядом по комнате — всё такое привычное за пару посещений, твёрдый диван, всегда выключенный телевизор, Макк не отсвечивающий большую часть времени, привыкший, что у хозяина много проблем извне. Юра думает-думает-думает, когда, по сути, и думать не о чем. Он смотрит на Виктора, который, кажется, впервые выглядит так, как будто это ему действительно надо. — Да. У Виктора ухает сердце в кишечник, он его задерживает там, потому что совсем без сердца жить невозможно, и с полусумасшедшей улыбкой, нервной, неверящей, на согнутых и дрожащих ногах садится на диван по правую от мальчишку сторону. Невероятно. «Пиздец». — Наконец-то новая ступень и кот у меня дома, и ты — по праву мой. — Я же не вещь и не домашнее животное, чтобы меня так присваивать, — Юра улыбается. — Но в принципе… — Тебе это нравится, — Виктор укладывается головой на хрупкое плечо, и Плисецкий позволяет, хоть и тяжёлый, зараза, этот Никифоров. Может, в его мозгу и правда что-то есть, что весит так много. — Я не сделаю тебя вещью, котёнок. Виктор берёт его за руку и пальцы сами собой переплетаются, так по-невинному и без поцелуев, с чистой душой и ярко звенящей совестью. Юра пару раз сжимает Викторову ладонь. — Мяу, блять. Где-то он вычитал, что на языке жестов это значит «я люблю тебя».