Помоги (ему/мне/себе)

— Чем можно убить время? Вопрос тягучей патокой вылетает из маленького уставшего рта Плисецкого, голос бархатный, достаёт до Викторовых поджилок, и мягкой кошачьей поступью проходится по его позвонкам. Юрочка длинными-длинными ножками, с пятки на пятку ступая, скользит на кухню по чистому полу, и Виктор идёт следом; плечами передёргивает, пропускает сквозь стёртые напряжённые пальцы пряди волос. Их бы вырвать, чтобы больше никто не смог. В частности, Юра, потом Яков. Лилия оторвёт ему придатки. — Сном? Просмотром фильмов, сериалов, мультиков? Чтением книг, разговорами, сексом, походами по магазинам, ссорами, готовкой, уборкой, тренировками, работой, — особенно работой. Юра присаживается за стол, Никифоров спиной чувствует копошение пальцев по складкам кофты, сводящиеся и разводящиеся в стороны острые коленки — не его, конечно, дело, что мальчишка нервный как стадо голодных чертей… хотя, всё-таки его. — Тебе с мелиссой, лимоном или земляникой и ванилью? Есть травяной. — Ох, сколько вариантов. Пойду с кем-нибудь сексом займусь, пока ты мне чай делаешь. Давай травяной. — Маленький извращенец, — у Виктора есть чайный набор, серебряный столовый набор, набор музыканта (эксклюзивный склад вещей первой необходимости, собранный за последние шесть лет) и набор юного садо-мазохиста. Последним он гордится больше всего и с хитрым прищуром довольных глаз усмехается, ставит чашку перед дерзким носом Плисецкого и притягательно медленно садится напротив. — У котёнка недотрах? — Заметь, это не моё предложение было! И мне можно, я пьяный. — Я тебя за порог не пущу, — Юра заводится, как новенькая тачка, только вышедшая с конвейера, с полуоборота. — Там были другие варианты. Только этот приглянулся? — и он ничего не говорит, разевая рот крохотной рыбкой, спасибо, успевая расслаблять плечи и не до конца свою несчастную нервную систему. Виктор считает, что он милый и проговаривает это слово вслух, а Юра не тушуется — никак не реагирует. — Что-нибудь хочешь к чаю? — Тебя. Ну, в смысле, просто с тобой выпить чая. — Я весь твой. Можешь связать, пихнуть мне в рот яблоко и запечь. — Избавь меня от такой картины, — Плисецкий смотрит на Никифорова-идиота, опять у того в мозгу что-то заклинило. — И моя фантазия сейчас немного неправильно работает. — Хорошо, — Юра выгибает бровь и ментальным импульсом в подкорку чужого головного мозга уточняет «точно?». Виктор кивает и повторяет: — Хорошо. Можешь меня связать. У него нет ни шанса. Плисецкий утыкается взглядом в каёмку чашки, отпивает немного и молчит, ведь это Виктор, это ёбанный Никифоров, ему хоть бы хны, хоть порно в его гостиной устраивай, он оператором возьмётся быть. Если только не присоединится. У Виктора в голове тараканы отплясывают цыганские вечерние танцы, жгут рыжеволосых ведьм и кастрируют монахов — всё то, что его ипостась делала все предыдущие жизни до него, Юры, в это. Натуральной и неестественно очаровательно-дерьмовой. Тараканы заодно тонкими лапками и мощными панцирями рычаги Викторова душевного настроя задевают, что, конечно, совершенно случайно. — Может, кино? Можем заказать пиццу, усесться на ковре и просто отдохнуть. Надо только бутылки пока спрятать. — Ага, обязательно спрятать, особенно перед заказом пиццы, а то вдруг мои родители тайно устроились в службу доставки ради того, чтобы нас запалить. Никифоров с мелькнувшей во взгляде задумчивостью находит интерес в Юре, пристально воззираясь. Юра же думает, обжигая тонкие губы каёмкой чашки, что он не такой интересный, как шкафы на кухне, «но спасибо за внимание, все молодцы, все свободны». — Мы же им пока ничего не сказали? — Да не, ты уже у них мои руку и сердце попросил, просто память отшибло. — Тогда поехали за кольцом? Я вызову такси. У Вити хорошо получается делать три дела одновременно: быть занозой в заднице, всё знать, всё знать и быть занозой в незнакомой ему заднице. Он беззвучно пальцами скользит по дисплею и чай пьёт как шотландский виски. — Ты совсем, что ли, пьяный? — Ни разу, — Юра удивлённо хлопает глазами, пока Виктор одним ухом по ту сторону реальности и одной ногой в психушке. — Поедем? — Как я потом это кольцо буду прятать? И какое к херам кольцо? Мы даже не встречаемся. До Плисецкого не сразу доходит, когда в грудь и затылок фантомно простреливают с расстояния вытянутых рук, а потом как-то поздно вспоминать, когда в горле пережимает от обиды. Виктор мелодичным голосом нашёптывает адрес квартиры и место назначения оставляет на потом, когда таксист подъедет; его образ напротив — томящая боль разливается из маленького снаружи комка, маринуя жёсткое натренированное мясо Плисецкого. — Ты же сказал, что у меня память отшибло, и я уже выпросил у твоих родителей тебя, а это значит, что кольцо нужно обязательно. — Идиот, шуток не понимаешь? Это вообще не смешно, кстати. Ну, про кольца… Как на больное давить. Тишина затягивается, будь проклята звукоизоляция, и Юра буквально сходит с ума, ведь дома одному побыть — редкое счастье, а за стенами соседи, ремонт, топают дети и косматые собаки. Витя виновато оглядывается, поджимает губы и, сидя на корточках, накрывает бледные ладошки своими. — Прости, котёнок, — он смотрит глубоко в глаза и в самые далёкие мысли, губами крепко прижимаясь, касается тоненького запястья с острой милой косточкой. Юра только сильнее сжимает руки, так, что кожа становится ещё белее. Виктор тяжело выдыхает, медленно целует каждую костяшку пальцев на левой руке и выпирающую косточку на запястье. — Я бы с удовольствием сделал бы тебе подарок. Не кольцо, браслет, может быть, или кулон. Прости меня, Юр. Юра чуть разжимает кулаки. — Мне больно находиться рядом с тобой, понимаешь? Любить тебя больно, больно улыбку выдавливать, пытаться забыться, вести себя так, как будто изнутри ничего не выедает! Мне тяжело, но я стараюсь этого не показывать, не хочу, чтобы ты всё это видел, но некоторые твои слова и поступки как под дых бьют, и ноги сразу подкашиваются от слишком резко усилившейся боли. Я прощаю тебя, в тысячный раз уже прощаю, только не режь мне сердце на ещё более мелкие клочки подобными подарками. Остатки благоразумия призывают заткнуться и ни слова не говорить. Виктор с корточек встаёт на колени, кладет голову Юре на бёдра, упираясь макушкой в его живот, и сжимает две чужие ладони, длинные, тонкие пальцы, глядя туманно под стол, зная, какой взгляд в глазах сейчас у его котёнка. Смотреть в них страшно. — Почему ты все ещё рядом, Юр, если так больно? Плисецкий ведёт ногтями по Викторовой макушке, где волосы у корней чуть темнее остальных. — Я не могу уйти. Я не хочу. Возможно, когда-нибудь переболит, но уйти сейчас — добровольно подписать приговор на полную остановку сердца. — Мазохист, — звучит приговором, да и кто бы спорил. — Ты мне нужен, — Витя в глаза не смотрит, а если честно — враньё звучит одинаково искренне даже глаза в глаза, но врать он не хочет. — Именно ты, не представляю кого-то другого. От их понимания, знаешь ли, тошнит. Я бы очень хотел, чтобы тебе не было так больно, всё, что угодно, котёнок. В угоду себе ли, чтобы совесть не мучила, или же всё-таки потому что мне не хочется, чтобы ты страдал. Всего по чуть-чуть, но страшно осознавать, что я тебя ломаю одним своим присутствием. — Есть одна очень хорошая фраза — нельзя требовать от людей больше, чем они могут дать. И тем более глупо требовать то, что они дать вообще не могут. Моя боль — это не твоя вина. — Но она из-за меня. Дай побыть виноватым, может тогда мне придёт на ум решение, как сделать тебя счастливее, — Виктор шумно выдыхает и кусает уголок губ, цепляя сухую кожу. — У нас с тобой что ни вечер, то разговоры о чувствах. То, что сегодня было… — Юра дёргает рукой над линией чужого лба и ведёт плечами. — Почему позволил и зачем сделал? — Я хочу хоть иногда отключить мозги и оставить одни чувства. Жить моментом, порывом, эмоциями, к тому же, алкоголь этому неплохо способствует. — Хорошая бы тогда была жизнь, если б все в нашей жизни определялось чувствами. Может быть, справедливости было бы больше, — Виктор кончиками пальцев ведёт по Юриной ноге, точно по гладкому посоху, ивовой ветви с гибкими тросточками, снизу-вверх, не останавливаясь, обводя подушечками выпирающие острозаточенные косточки бёдер. — Можно? Юра молчит и коротко кивает. В кивке безмолвное «можно» синтезируется в охотно крикливое «хочу», «жёстче», «резче», в родное под покровом ночи истошно приевшееся «ещё». Никифоров гладит ладонью под мягкой кофтой не менее мягко по шелковистой коже, как в исступлении, кусая сухие губы, с лёгкой небрежностью заводит руку на волшебный прогиб в прекрасной Юриной пояснице; за ним пальцы ловко скользят перебежкой по хрупким позвонкам, Виктор отслеживает сиюсекундый, мимолётный кривой вздох. Раз — и Плисецкого пробивает в плечах; два — он сжимает кулаки до криво бегущих под кожей синих венок; три — готов лбом в стену ткнуться, чтоб позорище на его лице видно не было. Витя, любимый и добрый, поднимает за острый подбородок его голову к себе, улыбается виновато, смотрит зачарованно — сказка маленькой принцессы, — целует шероховато-трепетно, режет сухими губами душу, исполосывает пальцами сердце. Выть в поцелуй, в его губы, не получается — лишь стонать, когда рука соскальзывает в миллиметре от желанного места и нарочито медленно ногтями скребёт по выпирающим в рядок рёбрам. Виктор шепчет в тишину, обвивая Юру двумя руками: — Я не стану продолжать, если не хочешь. — Ты такси вызвал, — звучит непозволительно тихо. — Я помню. Можем отказаться. Либо съездить куда-нибудь, за город, в город. Погода, конечно, не самая лучшая, — Никифоров привычно усмехается и спрашивает самый глупый надоедливый вопрос, который осточертел до криков «завали хлебало, пидорас». — Как ты хочешь? — Я не могу гарантировать, что после алкоголя меня не вывернет в машине. — Посидим дома? Чуть позже прогуляемся с Маккачином, когда тебе полегчает. — Если хочешь, можем и поехать куда-нибудь. В этот раз, кажется, не так херово. — Не знаю, куда поехать. Прогуляемся по Эрмитажу? Юра, зажмуриваясь, не открывая глаз, тянет Витю за ворот его кофты к себе и молчаливо обнимает, а его стискивают до боли в едва трещащих рёбрах в ответ и нависают недвижимой горой с ощутимым прессом. Весьма ощутимым для человека, у которого спорт — щепетильная тема последние десять лет, так что Плисецкий, немного знавший в этом вопросе, увлечён: широко раскрытыми ладонями лапает через шероховатую мягкую ткань и позволяет утянуть себя на руки. Руки Никифорова под бёдрами горячие, волнительно жёсткие и крепкие. — Зачем что-то говорить, если я и сейчас для тебя почти всё готов сделать? — Зачем делать для меня всё, если кроме тебя рядом мне ничего не нужно? Виктор весьма сомнительно относится к мысли, что Юру устроит его забальзамированное тело как историческое напоминание во славу исключительных мудаков, но и подтекст понимает — и всё равно на развороченные простыни постели Плисецкого бросает чересчур мягко, с несоизмеримым для банального «хочу» обожанием и жаркими поцелуями в шею. Воротит чувствами, как хочет, не жалея ни врагов, ни союзников, а по губам кончиком языка скользит, слизывая аромат мальчишечьей кожи. — Это в моих силах. Я готов быть рядом, Юр. Но подождёшь, пока я переоденусь? — Это практически риторический вопрос. Что, если я отвечу «нет»? — Тогда предлагаю тебе меня раздеть. — Это звучит как домогательство. — Да? А я и не заметил. Всего лишь штаны, кофту я как-нибудь сам. Попробуешь? Плисецкий недовольно морщится. Виктор думает, что от предложения, а на самом деле, потому что продолжения банкета Юре не обломится. — Ладно, шучу, — он выпрямляется, ногу сгибает в коленке и упирается ею в край матраса. — Три минуты, можешь пока рассмотреть потолок. — Придурок. — Я всё ещё жду, когда ты что-нибудь сделаешь. Хоть что-нибудь, — Никифоров обхватывает мальчишку за острое запястье, может быть, чересчур крепко держит, что ногтями собственной ладони касается, но трепетно и доверчиво-глупо кладёт его руку себе на живот, по линии штанов и под прикрытым пупком. — Могу печень вырвать. Юра впивается острыми ногтями, а Виктор вдоль костяшек своими ласково ведёт. — Давай. — Без печени жить плохо, пропить будет нечего. — Это самовосстанавливающийся орган, половину могу отдать на растерзание. — Я бы лучше сердце тебе вырвал. Плисецкий оставляет красные полосы и выемки из-под пальцев; сил разодрать кожу на Викторовом теле не хватает храбрости, а совести много — и непозволительно в его положении стыдиться собственной слабости. — И хранил бы в бархатной шкатулке? — Никифоров его хрупкое запястье ведёт в сторону бьющегося сердца. Здесь особенно, в глаза заглядывая, изрезал бы и разорвал безжалостно. «Но мы же не звери». «Хотя Вы, Виктор Александрович, натуральный». — Жестоко. Неужели совсем не жалко? — Твоё сердце всё ещё на месте и целое. Ответь на свой вопрос сам. Виктор засматривается, лишается искупления с первыми отголосками пуститься по шести кругам Данте, кусает губы и тихо говорит, как говорят старшие назидательным тоном младшим — «и впредь не повторять»: — После «разорвал бы» следует развести костер и всё это сжечь. Чтобы ни у кого не возникало соблазна из благородных целей заново собрать по кусочкам и вернуть. Есть в этих словах то самое живое, как живительная слеза русской красавицы, тысячью бриллиантами сверкает на солнце. Юра цепляется изо всех сил, второй руку запускает под кофту и, обнимая, тянет Виктора к себе. — Отставить рвать и жечь вообще. Виктор тянется ближе, не боится этих маленьких ладоней, острый когтей и обманчиво-непреступных глаз — зелёных, чёрт подери, таких цепляющих. — Спасибо. — За то, что сердце не вырвал? — За всё, — подушечки пальцев скользят по точённому лицу и обводят изгиб подбородка. — Можно поцеловать? — Давно ты начал на всё разрешение спрашивать? — С тех пор как понял, что очень страшно причинить тебе ещё больше боли. — Ты скоро будешь бояться на меня дышать или смотреть без разрешения, это бесит. — Этого я точно бояться не стану, — Никифоров жарко — «господи, какой он горячий», — шепчет в губы, — и Юра плавится. — Как и обнимать. С тобой тепло. Виктор целуется медленно, задерживая дыхание, и тот короткий миг перед тем, как прикрыть глаза. А чувства всё ярче, фейерверком под веками. Он осторожно улыбается, цепляет острый Юрин подбородок и языком ведёт по приоткрытым тонким губам, проскальзывает по острым зубам, и дышит через раз. — Так… — Никифоров выдыхает в желанные губы, локтями удерживаясь на весу, чтоб невесомый образ выше всех прыгающего на льду Плисецкого не раздавить своим напором. — Мы едем, да? Хочешь? Я без понятия, чем ты сейчас хочешь заняться. — Я много чем хочу заняться, но ты так настойчиво предлагаешь куда-то поехать, что я уже всерьёз над этим задумался. — Почему бы не прогуляться? Как приедем, продолжим нашу культурно-спаивающую программу по совращению малолетних, — он трепетно шепчет, глаз не сводит, утопая, и проводит языком по Юриной губе — как подтверждение совращения. — Но тогда всё же нужно переодеться. Поможешь, поприсутствуешь, или мне всё же построить из себя смущенную барышню? — Так ты всё-таки меня совращаешь? — Юра вопросительно выгибает бровь, под ладонью, соскальзывающей вниз, перебирая кусок смятой простыни, чёрт бы её побрал, как и Виктора с его бесстыдными усмешками. — Смущённая барышня из тебя как из меня динозавр. — Ну что ты к словам придираешься, так, небольшой экскурс во взрослый мир соблазна. А может я всё-таки смущаюсь, что ты увидишь меня полуголым, в одном нижнем белье, и подумаешь невесть что? — У тебя какие-то проблемы в нижнем белье разве? Да и как бы ты хотя бы в нём будешь. Юра истерично заливается смехом, долго, протяжно, что Витя не выдерживает — рукой затыкает обиженно, а Плисецкий всё равно ржёт, пока приступом не отпускает с заискивающим в беспрерывном движении кадыком. — Вот и не покажусь. Разве проблемы есть? Ты вроде уже всё узнал, и посмотрел, и потрогал. Юра недовольно смотрит, плотно зажимает зубы и языком упирается в ребристое нёбо. Виктор убирает руку, отталкивается и убирает себя от Юры, в отражении зеркала он хренов нарцисс, и, чёрт возьми, ему можно. — Что? — Да иди ты! — Пойду, конечно. Подтолкнёшь в каком направлении нужно идти? — К шкафу, переодеваться. — Злой ты. Плисецкий задирает голову к потолку и думает, что смотреть — это плохая идея. Там Виктор снимает резким движением рук кофту, спускает джинсы и остаётся в трусах. В одних-единственных, крепко прилегающих к телу, как Юрин член по ночам, когда он старается не думать и не дрочить. Юношеский максимализм делает очень плохие вещи с его несовершенным организмом, например, питается стойким ароматом исходящих феромонов. На Вите рубашка, штаны чёрные, по форме ягодиц сидящие, как на модели, длинными пальцами он поправляет накрахмаленные манжеты и показывается мальчишке. В голове у Плисецкого нет слов, а тараканы нервно мастурбируют в уголочке. — Идём? — Нет, — Юра разваливается «звёздочкой» на кровати. Никифоров чертыхается в мыслях, тихо рычит, но хватает его за руки и рывком ставит на ноги — больно? — ещё бы, — но действенно. — Надо. Выйдем, подышим воздухом, окультуримся. Юра смеётся ещё громче. — Витя, я уже окль… окунь… культурился! Окунь ты, думает Витя, ни культуры, ни меры; обречённо выдыхает, на пару секунд понурив голову с пониманием — «твои косяки — сам исправляй», — а Плисецкий даётся взять себя, как молодую девицу, с чувством под талию и тактом шаг в шаг. — Молодец, котёнок, а теперь мы ещё больше окультуримся, да? Куда ты хочешь? — На кровать хочу. — Позже кровать. Сначала улица. Пошли, — «в ебеня по культурному», Виктор забрасывает юную возбуждённую пьянь себе на плечо, доходит в десять широких шагов до балкона и только там опускает Юру на ноги — «на пиздец какую едва работающую конструкцию поддержки». Приходится держать, окно широкое, открыто нараспашку, задувает морозный ветер мартовских ожиданий. — Дыши, Юр, просто дыши. Плисецкий держит Виктора за рукава рубашки, ведь с детства говорят «бойся высоты» — падать далеко, а биться больнее, чем бёдрами о скалы. Юра, конечно, наверняка не знает, но падать будет больно. — Какой воздух вкусный. — Тебе бы поесть что-нибудь. Совсем чуть-чуть. И протрезветь. Виктор подтаскивает мальчишку под талию и чувствует, как его хрупкие дрожащие пальцы впивается ему в плечи, нервно теребя ткань. Юра сначала смотрит вниз, после нервно взглядывает вверх и присвистывает от восторженно выглядывающих из-за углов своих мозговых извилин тараканов; тараканы видят хорошо, на чёткую единицу, а он пытается сфокусировать заплывший вином взгляд. — Может быть, но только не дома. Можем что-нибудь потом купить. — Хорошо. У тебя родители сегодня дома? — Не помню. — Ладно, спросим. Надо будет на три минуты заехать и взять хоть какую-то одежду, чтобы тебя в душ отправить, — Никифоров поджимает губы, когда чувствует усиливающееся точечное давление в плечах, и едко щурится. — Но ты можешь всегда походить в моих футболках. Только вряд ли тебе мое нижнее бельё в пору придёт, да и вся одежда, что у меня есть, тоже висеть будет. — Отвали от моей комплекции. Заеду куда угодно, лишь бы в дверь ровно войти. — Твоя комплекция шикарна и достойна похвалы. Плисецкий хочет сказать нечто едкое, язвительное, с каплей яда и пригоршней ненависти, но ноги отказывают, словно по ним прошлись хирургическим лезвием, и голова клонится на мужское плечо рядом. — Главное — не падать, — он выдыхает, втягивает носом прохладный для стояний босыми ногам воздух и понимает, что заботливый Витя томными движениями руки зарывается в его волосы и массирует кожу головы. — Не упадёшь. Красивый вид, скажи? — Юра смотрит в окно, размазано отличает высотки от серых будней другого такого самого обыкновенного города в России и кивает, надеясь, что Виктор это ради поддержания неловких романтичных моментов, а не потому что это реально красиво. — Меня точно не вывернет, если мы доедем хотя бы до моего дома? — Как сказать — не должно, по крайней мере, — он заботливо касается губами Юриной макушки, проходится губами по лбу и виску, а Плисецкий бездумно смотрит вдаль; до сих пор ищет то «красивое», ёпт. — До дома и обратно? Давай всё-таки твоего кота заберём, и скажем, что он убежал, ты пошёл его искать, попросил одноклассника помочь, а когда вы его нашли, пришлось его долго мыть, отмывать, свои ключи ты оставил у него дома, а потом уже и его родители не отпустили тебе в час ночи, угу? — Ты сейчас сказал что-то умное? — Я сейчас предложил идею, по какому поводу ты можешь переночевать вне дома, когда твои обеспокоенные родители начнут названивать. Я удивлюсь, если в час ночи они позвонят мне и попросят помощи. — Тогда я это всё пока выучу, выговорю. А вообще, у тебя собака, как я к тебе кота вообще притащу? — Просто поверь в это, и всё само скажется, — ну да, хмыкает Виктор, вспоминая, как просто было врать на расстоянии и в трубку телефона, не особо задумываясь о последствиях. Он, наверно, сейчас учит ребёнка реально плохим вещам, но остановиться уже не может. — А Макк добрый пёс, котов не пугает, даже любит. Как и его хозяин — обожает до радости в глазах. — Мяу, блять. — Вот именно. Тебе лучше? — Вроде, я почти в порядке. И чесслово, Вить, ты пиздишь, как дышишь, а дышишь ты постоянно, но неплохая идея, неплохая. — Зато я вру не тебе, — «да, Вить, гордись этим, потому что это единственное, чем ты можешь гордиться теперь, после того, как тебе отсосал шестнадцатилетний подросток». Никифоров оборачивается на Юру, приподнимает его лицо к себе за холодный подбородок и с уколом в душу смотрит тому в глаза — пьяные, задумчивые, невообразимо глубокие. В такие глаза, конечно, врать не хочется, а от осознания правды они улыбаются — и очень редко Витя встречал людей, умеющих улыбаться исключительно глазами. — А твоим родителям слишком много знать не стоит, то, что им известно, хватит до следующего пришествия. — В общем, я принимаю твой пиздёжь… кхм, простите, твою идею, — прямо как сейчас. Никифоров по-скромному целует Плисецкого в уголок бледных губ и улыбается в ответ. — Тогда нам стоит выходить. Кажется, такси приехало. Кстати, а имя твоего кота? — Не скажу, — Юра показывает язык, розовый, длинный, и, спотыкаясь о порог балкона, убегает обуваться в коридор. — Ах ты ж, — «ей-богу, как маленький чертёнок», но Виктор улыбается в ответ, и его домашние мозговые черви удивительно заливисто смеются от этой банальной лёгкости, когда всё кажется по плечу. Виктор накидывает пальто — деньги и телефон на месте, — распиханы по карманам, что сходу хрен сыщешь, — и бросает взгляд в сторону Плисецкого, юное дарование человечества сейчас чересчур в опасной близости от потенциальной возможности разбить себе нос и пол-лица в придачу, но упорно впереди планеты всей первым выходит из квартиры и почти успешно стоит на своих ровных длинных ногах исключительного фигуриста. — Вить, а что будет, если с лестницы, как с горки спуститься? А! Ещё можем на перилах покататься! Виктор давится воздухом, когда, закрывая на два полных оборота дверь, резко хватает мальчишку под локоть и крепко прижимает его к своей груди; чего-чего, а нелепую инвалидизацию подростка ему не то, что родители этого подростка, — все благотворительно настроенные фонды помощи больным и убогим не простят. Он жмёт на кнопку вызова лифта, напряжённо отстаивает целую дьявольскую минуту, чувствуя себя тем самым родителем, у которого чадо визжит хуже резаной свиньи; Юра недовольно на него воззирается с невысокого уровня своего роста и поджимает губы. — Очень больно будет, котёнок, поверь. — Ну перила. — Под конец горок твой вестибулярный аппарат не выдержит и всё, что ты выпил, вместе с желчью выйдет обратно. — Я почти трезвый же. — Тогда трезвым ты прекрасно доедешь на лифте, — Виктор затаскивает тело в кабину, нажимает на кнопку первого этажа и не расслабляет пальцы на чужой руке, пока двери окончательно с шумом не смыкаются под его неверующие молитвы. — Если ты навернёшься с перил и переломаешь себе позвоночник, я себе этого не прощу. — Я вообще на лапы приземляться должен, раз ты меня котом считаешь. — Приземлишься. Когда-нибудь обязательно на лапах своих постоишь, — «из разряда догги-стайл, блять», Никифоров не выдерживает и нервно усмехается. — А пока только лифт и никаких перил. Если хочешь покататься с горок, то самое время попроситься на каникулах с родителями в Австрию, там как раз пора для горнолыжных курортов. На слове «горки» вестибулярный аппарат у Юры, в отличие от фантазии, начал подводить, к моменту плавного приземления на первый этаж он уже как с горки спустился. — Хорошо на лифте едем, в общем, неплохо так, классный лифт, — он прикрывает рот рукой, глубоко дышит через нос, в общем, очень рад, когда мужские руки его вытаскивают на намёки солнечного света и нормальной погоды. В Питере вообще одни только намёки. А такси уже ожидает их у парадной и отсчитывает минуты простоя. — Спереди, сзади? — У Юры в голове роятся совершенно не те мысли, но нужно взять себя в руки. — Сзади. И ты рядом. — Без проблем, — Виктор открывает дверь для Юры, а он максимально ровно садится в машину, он правда старается, но в салоне тепло и душно, и воздуха как-то вдруг резко не хватает. Витя присаживается с другой стороны — не поленился обойти! — водителю называет адрес Юриного дома и примерно высчитывает цену с учётом пробок, расстояния, нагрузки и Питерского менталитета. В общем-то, сейчас он был согласен на любую цену. — У тебя аптека рядом есть? — Рядом — понятие относительное, но, в принципе, да. — В полкилометре, желательно. Мне твоим родителям звонить, напрашиваться в гости или ты сам спросишь у них? — Виктор косо глядит в сторону Плисецкого, пока тот вытягивает смартфон из кармана и подрагивающими пальцами набирает номер матери. — Если что, по смс, Юр. — Молитвы знаешь? — Только одну, и то не уверен, что с правильным произношением. — Неважно, молись, чтобы никого не было дома, — Юра делает умную вещь — Юра протягивает телефон Виктору. — Спроси у мамы, где они с отцом. — Окей, — тот чувствует ностальгический приход десятилетней давности, минус пару-тройку лет, мол, привет, да, всё в порядке, а вы дома, да? Хотя нет, не всё в порядке, и по пизде жизнь катится, и Виктор не знает, как он себя чувствует, потому и хорошо и плохо практически одновременно, и тошнит жутко, и голова раскалывается, и глаза красные, сухие, как у наркомана с левого притона. А вот Юра пьёт, и то только с ним, под всяческим присмотром, пока он пытается выразить полный спектр эмоций подростка, идущего до дома. — Вот теперь можно и помолиться. Никифоров передаёт телефон обратно в тонкие ладошки, и Юра подскакивает на месте — может быть даже от того, что они заехали на яму, а не потому, что он родителей опасается из глубокого уважения, когда те максимально быстро ему отвечают, — а потом облегчённо выдыхает. — Они гуляют, — он отписывается на манер «ясно-понятно», где ясно и понятно совершенно противоположные друг другу вещи, и убирает телефон с глаз долой и от греха подальше. — Я не буду спрашивать, где именно, потому что это уже подозрительно, но у тебя теперь есть возможность завести меня в квартиру так, чтобы я ни во что не врезался. — Я впаду в истерику, если они придут именно тогда, когда мы будем искать твои вещи. — Я не думаю, что мы до вечера их будем искать, у меня не настолько бардак, — Юра приоткрывает окно и откидывается на спинку сиденья, ловя губами и носом свежесть и прохладу, может быть, не совсем родных улиц. Именно по этим улицам он едет впервые. — На секунду будем считать, что я тебе поверил. Твой кот не боится улиц? — Веришь нет, но я его иногда даже выгуливаю, так что он привык. — Милый котик, — Виктор заглядывается на дорогу со своей стороны; на самом деле, всё не так ужасно — метель отступила, сырость, грязь и слякоть здесь круглосуточно триста шестьдесят пять дней в году, а во дворе у него убирается дворник, так что его привередливая к прогулкам собака, как и он сам, перебьётся получасом около дома, а не в центре Питера, как привыкла. — Надо будет с Макком погулять вечером. — Какое счастье, что с котом не надо постоянно гулять. — Собираешься меня одного вышвыривать из квартиры? — Да, выгоняю из твоей же квартиры. Да ладно, пойду я с тобой, воздухом подышу. — Ты можешь так, я знаю, — Никифоров шумно хмыкает и вслед Юре откидывается на спину. — Спасибо, а то совсем же загнусь, ещё и помру на лавочке в парке. — Какой к чертям помирать?! — А, ну да, совсем забыл. Я же не могу тебя бросить. А недавно ещё ведь также ездил, общаясь с тобой в чате. Быстро же время летит. Плисецкий тянет минутную тишину, поворачиваясь к мужчине и его выражению лица — такому, чёрт бы побрал, невообразимо спокойному, уверенному, словно на нём, как на камне с рождения высечен, «я приму всё, что ты мне скажешь, и всё равно сделаю по-своему». — Хотел бы вернуть то, что было раньше? — А чем оно было лучше? — Виктор за плечи тянет мальчишку к своей груди и прикрывает глаза, возможно, от усталости, а не от того, что, простите-пожалуйста, хуйня в их жизни текла ручьём, как в канализации. — Ты боялся меня увидеть, рассказать про родителей, а я мотался по репетициям и на работе, бегал по больницам и у нас было сплошное недопонимание. Сейчас не лучше, но и не хуже. Ну, может быть, чуть-чуть лучше. Я могу тебя обнимать, и это несомненно плюс ситуации. Юра смотрит на серую, нудную дорогу и удобнее укладывается щекой на мужском плече. — Сейчас лучше. «Ты, Витя, дебил, но уже не гонишь меня». — Мы почти в отношениях, да. Тебе никогда не хотелось сбежать из дома? — Бывало, и довольно часто. Иногда уходил гулять до вечера, но чаще просто давил это желание, продолжая сидеть в запертой комнате, поэтому для меня было так непривычно сбежать с тобой гулять посреди ночи, когда было херово. Но это было здорово. С тобой вообще здорово. — Мне понравилось тогда гулять. И что ты выбежал вообще, — «а то бы не простил твои изрезанные руки с залегающими в них венами». Но та кровь, засохшая под рукавами свитера, накрепко въелась и в ткань. Виктор понимает, что это отличное воспоминание, но в груди щемит. — Знаешь, всё же боялся, что ты забьёшься в комнате, и я тебя не вытащу. Люди боятся неожиданностей, поступков, взглядов… твои родители тебя не доводили никогда, но отчего-то даже от них тебе хочется уйти. Я всё никак не могу понять, отчего же это пристрастие распрощаться с этим миром? — Об этом сложно говорить в принципе, — Юра сжимает руку Никифорова, а тот мгновенно переплетает пальцы, даруя поддержку, заботу и немного необходимого тепла. — Это тяжело объяснить даже самому себе. И лучше не здесь и не сейчас. — Да, наверно, — хотя, может молчаливому водителю такси на них как козлу на горе, но Виктор не настаивает. В молчаливом понимании мыслей друг друга порой больше искренности, чем в словах. — О чём-нибудь поговорим? — Не хочу говорить при ком-то, а ни о чём болтать нет сил. Юра устало прикрывает глаза и всем своим видом говорит — «спатьхочублять, спать». — Хорошо. Подниму тебя, как приедем. Он засыпает моментально, убаюканный тихим рокотом автомобильного двигателя и запахом Викторова одеколона. Никифоров успевает расплатиться с таксистом в одну сторону, договориться с ним довезти их обратно и постоять на месте в голимом одиночестве; мужчина за рулём оказывается на редкость понимающим, молчаливым и сговорчивым, ведь не каждый захочет наниматься в перевозки домашних животных, не за это, как бы, платят. Виктор убирает Юрины светлые волосы за маленькое ушко и горячим шёпотом нежно его опаляет, как делаю люди в любовных романах, и чего не делают актёры в порно, но ощущения схожие: — Юрочка. Юр, вставай. Нам выходить надо. Плисецкий морщится, различая каждый мимолётных звук в округе на уровне волновых эмоций, утыкаясь в крепкую шею Никифорова холодным кончиком носа. Водитель упорно делает вид, что он очень увлечён новостной лентой в телефоне, и где-то в солнечном сплетении у Вити переплетаются в нервотреплющий комок волнения. — Я тебя сейчас на руках вынесу на улицу, — он ведёт свободно ладонью по узкой мальчишечьей спине и останавливается на уровне поясницы. — А если мимо пройдут твои родители, то я не виноват. Юра подскакивает на месте и тяжело стонет от стремительно растекающейся головной боли. Виктор — ебливая сука. — Блять, чтоб тебя, — шипит он и жмурится от яркости дневного света на фоне пестрящих пастелью домов и серости пролегающего вдоль во все стороны асфальта. Намёк был понят тактично молчаливо, без криков и мата, и Юра выходит из машины, желая вдарить Виктора дверцей по лбу с размаха. — Извините, десять минут, — Виктор дежурно улыбается по устоявшейся привычке, так сложились временные обстоятельства — постоянно улыбаться. Юра кое-как держит равновесие, переступая с ноги на ногу и находит в этом нечто забавное, непонятно от чего смеясь. — Зачем нужны аттракционы, если меня так заебись шатает? — Лучше бы я тебя действительно вынес. Они доходят до двери, и мужчина протягивает руку раскрытой ладонью в сторону Плисецкого. Тот морщится, упрямо стоит и не понимает жеста.  — Ключи от домофона? Юра думает, что было бы весело сказать: «нет, не знаю, потерял и забыл», — только Витя не весёлый, а настороженно взволнованный, и шуток не ценит. Злой он, в общем, и невероятно заботливый, идя позади мальчишки по лестнице для подстраховки. Юру это умиляет не хуже собственного спящего с ним по ночам кота. — У вас переноска есть? — Конечно есть. Но если брать твою версию отсутствия меня и кота, то будет странно заявиться с переноской, потому что кто с ней ходит котов искать? Я могу просто шлейку надеть. — Без проблем. Они доходят до третьего этажа и Виктор из-за плеча нежно спрашивает, перехватывая его руку со связкой ключей. — Помочь дверь открыть? — Я сам, — сам он несколько раз проходится вдоль по замку, легко царапает резьбой дверь и попадает с пятого раза в скважину. Витя тактично откашливается, чтоб не заржать в голос, вспоминая ту умопомрачительную рекламу детского питания Агуши — «я сам»; резво так, с придыханием и наивным восторгом. — Тебе со сборами помочь? — Если хочешь мне помочь — отойди и не мешай. Кота пока мне принеси. Плисецкий без рук снимает обувь, проходит в комнату и кидает из шкафа нужные вещи в рюкзак, кто бы тут говорил о порядке и правилах вместительности, но Виктор предпочитает не спорить. Легче новую одежду купить, раз уж на то пошло, но они ж авантюристы. Юрин комок любвеобильной шерсти, клубком свернувшись, лежит на его кровати и вразумительнее их обоих смотрит на открытую дверь и Никифорова в проёме в частности. Этот кот — умнее Макка, а в некоторых моментах и своего хозяина, — не вырываясь, спокойно сидит у Виктора на руках и только дёргает в стороны мохнатым хвостом, когда Юра в коридор вписывается вместе с рюкзаком вещей и шлейкой в руках. — Принёс, держи. От Плисецкого безмолвное «спасибо» растворилось в шуме на лестничной клетке и его словах пушистой Бирме быть сильным духом, независимым от обстоятельств, не бояться неожиданностей и подвохов мира — таким, каким он старается быть. Сам же Юра добавляет: «каким я никогда не буду». Витя этого не слышит, быстро обувается и приоткрывает дверь с интересом, нет ли там кого-нибудь. Шлейка на коте выглядит изумительно, а мальчишка с котом в руках — ещё лучше. — Вить, ты как будто мою квартиру грабишь, чесслово, воры и то спокойнее, наверное. Родителей не будет точно ещё пару часов как минимум. — Возможно. Вот кота мы с тобой точно воруем, — Никифоров бесшумно выходит из квартиры, оставляя за собой тихий привкус тревог и волнений. — Есть вещи, которые я не объясню ни тебе, ни Лиле с Яковом, так что лучше нам всем общаться отдельно друг от друга. И не пересекаться. — Мой кот, что хочу, то и ворочу, — Юра умилительно пьяно картавит и уже спокойнее и ровнее закрывает за собой дверь, закидывает ключи в рюкзак, а на ступеньках оборачивается на мужчину: — Пойдём уже. Виктор выдыхает на уровне второго и первого этажа, равняется с подростком и подходит ближе, крепче касаясь его талии. — Есть хочешь? — Не особо, — Плисецкому упасть совсем не хочется, вот и подставляется; это почти как под пули, только надёжнее — в сердце и голову одновременно. — Ладно, — Никифоров у выхода замирает и томительно выдерживает тишину, прежде чем отворить железную дверь и пропустить мальчишку. Сейчас жизненно необходимо спросить, чтобы узнать. Чтобы понять. Виктор начинает шёпотом, нежно-ласково, поджимает тонкие губы и сводит брови к переносице — отчего-то сейчас это невозможно важная вещь. — Представь, что сбегаешь сейчас. Каковы ощущения? Юра резко разворачивается. Юра улыбается, широко и долго. — Ахуенно, Вить. — О господи, — с губ слетает также быстро, как мысли проносятся, и от тяжести в уголках губ оказывается легче, чем нужно, когда Виктор говорит первое попавшееся в голову, открывая входную парадную дверь. — Знаешь, я бы забрал тебя хотя бы на лето. — Забирай меня скорей, увози к себе быстрей~ Кхм, — Юра перехватывает кота из одной руки в другую. — Когда-нибудь всё будет так, как мы хотим. — Порой, ты читаешь мысли. Голова болит ещё? — Немного, — Никифоров по-джентльменски открывает перед Плисецким дверцу автомобиля и закрывают он её лучше, чем Юра в приступах необоснованной грубости к ни в чём не повинным вещам. Юра садится в машину усаживает кота вдоль сведённых коленей и пальцами перебирает густую шерсть на холке. — Ладно, всё равно что-то нужно, чтобы ты не умирал завтра, — Витя присаживается сбоку, водителю кидает тихую просьбу остановиться по пути у аптеки — и даже неважно какой, жутко дорогой или самой бюджетной, — и смотрит вбок. Котов у Виктора никогда не было, а тут сразу два. — Погладить можно? — Меня или кота? Никифоров присаживает поближе, как крадущийся вор-маньяк-насильник, косится на лобовое стекло, на зеркало, и аккуратно тянет руку вдоль Юриных ног. — Думаю, пока кота. — Пока? — Всего-то, — у Виктра улыбка баснословная, неописуемо лисья, а пальцы соприкасаются с Юриными точь-в-точь у холки неосторожным движением. — Ну всё же, скажи имя, м? Я же не отстану, как и от его хозяина. — Без имени проживёшь. — Упертый у нас Юра да, клубок шерсти? — Эй, — Плисецкий тычет мужчину в руку и хлопает по тыльной сторону ладони, прямо по острым костяшкам. — Не называй его так. — А как мне называть? — Витя с широко открытым любопытством смотрит в зелёные глаза и это вводит в ступор — когда совсем без утайки, как проповедческую истину глаголят, чувствуешь себя то ли полнейший дураком, то ли неверующим идиотом. — Можешь просто котом называть. — Ладно. Кот, ты сегодня со мной спать будешь? Юра зло сверлит Виктора взглядом, немного из-за неконтролируемой ревности быть в центре чужого желанного внимания. Никифоров садист, он нагло им пользуется, манипулирует, насмехается. — Что такое, Юрочка? — Отвали от моего кота. — Он не против, думаю, — Юра каждый раз ведётся — на прикосновения горячих ладоней к шее, на шёпот в ухо, на волнительные усмешки, доводящие до исступления. — Могу переключиться на тебя. Он цепляется за единственную возможность не разложиться под Виктором с горячо горящими глазами и мокрыми от поцелуев губам — они, блять, не одни в машине, в России, с человеком, который легко может принять Юру за младшего Викторового брата. — А я против. — Серьёзно? Как жаль. Юра отмахивается от мужчины, отсаживается ближе к двери и переводит взгляд на приоткрытое окно — всё, тема закрыта, вопросы исчерпаны, никаких комментариев. Виктор отсаживается, подпирает сжатой в кулак ладонью подбородок и ни о чём не думает. Виктор помнит, что половина его аптечки наглухо просрочена, а вторая половина — жестковата для детского организма; они останавливаются по его просьбе на полпути, и Юра ждёт буквально минут пять, поглаживая кота, привыкшего к его перепадам настроения, чересчур сильно.

* * *

Виктор открывает перед хмурым, как каменное изваяние у моста, рядом с парком, Плисецким, дверь и идёт следом, на первой ступеньке оттаскивая мальчишку за капюшон к лифту. — Кот же не боится кататься? — Нет, но могу дать его тебе без гарантии, что твоё лицо не познакомиться с его когтями. — Мне твоих хватает пока что, — для Никифорова Юра может быть бесконечно против лифтов, эскалаторов и других упрощающих подъём вещей, но одного полупьяного и с занятыми руками он его на десятый этаж по лестнице не пустит — там четыреста потенциальных возможностей навернуться и уже никогда больше не встать. — Тебе расцарапать морду? — Лучше спину. Но можешь ещё раз пройтись зубами по шее. Плисецкий буквально скрипит зубами под мерное движение лифта вверх. Виктор смотрит на него непонимающе, а Юра зло и с видом победителя, преодолевшего гору Эверест, охрану президента Америки и защиту КГБ, выходит на лестничную клетку. Виктору остаётся скромно прикусить язык и идти следом.