«можешь валить»
«Да куда валить-то, Юрочка», — орёт перемежным матом Никифоров, отговаривается от слов навязчивой маниакальной соседки, старой закалки бабушки и молчаливой матери с таким же молчаливым, ни разу не пискнувшим ребёнком. Виктор подумал ему улыбнуться, но понял, что с его лицом, душераздирающим, стенающим и по-русски заёбанным только пугать таких вот детишек на ночь, чтобы не принимали мир за разнописанные красочные сказки. Монстры тоже под кроватями живут, они далеко не радостные. Он сделал что-то плохое, если Юра ему до сих пор не ответил; где-то сорвался, пережал и надавил. Распишитесь, получите — дверь такими жизненно испытывающими хлопками скоро пойдёт ходуном, штукатурка обвалится, а петли повыскакивают раньше, чем прыщ на некотором подростковом лице. Витя ещё раз извиняется, теперь перед дверью, успокаивающе гладит по металлической ручке, стаскивает обувь, вешает на крючок пальто в стенной шкаф и насыпает Макку корма. «Нет, дружище, гулять мы не идём. Ну может быть, конечно, утром. Обязательно утром». Никифоров извиняется вслух, по холке чешет и с тяжёлым выдохом опускается заёбанной задницей на мягчайший диван, обкидываясь сплетнями сегодняшнего дня. Например, у него появилась подобострастная любовница — жена богатого депутата. Спрашивается, зачем тогда Витя ей сдался, там бы одного обслужить сквозь страх и слёзы. Либо малолетка с последнего курса, иначе почему он пошёл преподавать в колледж. Виктор думает, что завистливые сороки из лектората припишут ему ещё ни одно похождение, злится, бесится, припоминает «ну вот ещё вам план с прошлого года, только он неправильный, число-месяц не совпадали по занятиям, и вообще сейчас курс расширился. Переделайте, Виктор Александрович», а оно увесисто ощущалось в портфеле своей полусотней страниц и скользит взглядом в бок по роялю. На нём Юра сидел.да пошёл ты!
На нём Юрочка сидел, взахлёб слушал индивидуальную игру и ноги раздвигал. Шире, медленнее, ярче. Скользил бы языком по пальцам, приподнеси их к шероховатым губам, обхватывал крепче и впивался зубами собственнически — моё, не отдам, хочу. Наверно, глубже и резче, глаза в глаза, а потом бы за запястье схватил и кончиком языка всю ладонь вылизал, как будто в рот себя позволяет брать. На рояле. Не прекращая. Перетрудился ты, Витенька, — Юра бы такое никогда не сказал. Без Витеньки, Витюшей, заюшек. Перетрудился, задолбался и не трахался. Сам Плисецкий, злой, рассерженный и осквернённый, позволил бы с себя стянуть штаны до выпирающих щиколоток? Или пройтись поцелуями и очертить языком светлые голые бёдра, чтобы щекой и волосами задеть полувставший член, нарочито неторопливо, лениво, и опалять дыханием через рот? Виктор смотрит со стороны, воображает, как оно вообще будет смотреться, и внутри разгорается сильнейшее желание вплести пальцы мальчишки в свои волосы. Ну дёрни, — взгляд из-под ресниц. Давай же. Насади. В тишине звонко слышен звук сползающей «собачки» и треск дёрнувшейся пуговицы, Никифоров забирается тёплой ладонью под трусы, с контрастно холодными пальцами, обвивает в кольцо член у основания и вытаскивает из-под белья, проводя рукой вверх быстро и сухо до светло-розовой, обмазанной в смазке головке. Выдыхает тяжело под нос, жмурится до белоснежных мелькающих пятен и дальше чувствует, что Юрочка насадит. Ртом на член, глубоко в горло пропихнёт и прогнётся дугой высоко-высоко, сжав в пальцах клок волос до боли. И будет томно заставлять опускаться с каждым разом губами до основания, ты же, Витенька, делал что-то подобное, да? Или совсем не об этом, из желания обладать — чтобы губы плотно обхватывали ствол, язык выписывал по головке влажные круги, узор за узором, под крайнюю плоть забирался. «Ещё», — голос в тишине. Вздох, стон, громче: не останавливайся! Не останавливайся — на ухо мокрым шёпотом, пока рукой скользишь резво, быстро, умело, чтобы свихнуться и сжать крепко зубы. Плисецкий усадится голыми коленками на пол, перехватит чужие руки и широкими движениями розового шершавого языка слижет смазку с ладоней и пальцев; опустится губами на головку, поцелует и возьмёт в рот — неумело, впервые, дрожа и волнуясь, — и будет подражать: просмотренной порнушке и рассказам из взрослых историй. И обязательно не заглотит глубже, это опасно. Движения ярче, глубже, сногшибательнее и живописнее, Витя думает, как хватает Юру за волосы и жёстко с его позволения насаживает на свой член, видит трепещущую картинку перед глазами с благоразумно отставленной упругой Юриной задницей, его силуэт на рояле, нервные взгляды из-за плеча и аккуратно приставляет вылизанный палец к отверстию. Если мальчишка сам себя не растягивал, конечно, чтобы ни один и не два пальца скользили внутри, оттягивая, разрабатывая, уже подсказывая, каково оно. А оно ослепительно, на грани оргазма, и Виктор добавляет — раз за разом входит в тонкое Юрино тело, нежно подхватывая за бёдра и замирая на первых толчках. Он хрипит, скребётся — и даже не жалко подпорченной окраски, — толкается навстречу и просит ещё. Обязательно ещё, и гадать не хочется, сколько нужно времени, чтобы так растянуть подростка — чтобы он сам кайф ловил от быстрых движений члена в своей заднице, от всё крепче держащих его рук и впивающихся в кожу пальцев. Виктор тоже не знает, кусает губы, срывается и кончает, замирает, выключая картинку, как какой-то эфемерный образ из параллельного мира. А ощущения не отпускают. И они кажутся блаженством среди всего всполошившего вороха событий и фраз. И Юрочка — котёнок и солнышко — улыбчивое создание, которое всё это терпит. Никифорову кажется, что сводящее рёбра вместе чувство — это стыд, но если бы Юра сейчас был здесь, на коленях и с ошалелыми зеленющими глазищами смотрел снизу вверх, покорно слизывая сперму, то… Виктор не знает. Свихнулся бы. Телефон трезвонит от смс-ок, пропущенных и оповещений. Он молится, чтобы хоть одно из них было от Юры.