Помоги (ему/мне/себе)

Любимый маньяк стоял на месте — у широкого высоко прибитого к стене стенда школьной информации, выглядывал его косо-криво-вычурно составленное расписание и гадал: социальный уклон или физико-математический. За физико-математический Юра бы не простил родителей. А за лишний трояк по физике — себя. Тут даже гадать нечего. Плисецкий осторожно подходит к Виктору, на школьных камерах, помнил он, обниматься и целоваться нечего, отстраняется от его протянутых загребущих рук — за место себя пихает рюкзак, да и уходит в раздевалку по пути, заворачивая в забитое куртками помещение с одним окном. Витя всё равно улыбается, тихо говорит «Здравствуй, котёнок» его умирающему виду. — Пошли быстрее. И помни — я почти при смерти. — Почти не считается, конечно. Юра чуть улыбается и возвращается уже одетым, глубоко воодушевлённым и с надеждой на хорошее отношение. А не вот на то — прошедшее, в переписках, убитое и бесящее. — А теперь вези меня лечиться, братик. Виктор ловит момент удивиться: на выходе, когда уже никто не видит и не слышит, удовлетворённо хмыкает, сжимая крепче висящий на плече рюкзак, обнимает подростка — выдыхает благоговейно, отдохнувший за короткие три минуты общения и разнежившийся, не по привычке, принимая на себя абсолютно разнившееся с поведением ранее. А ещё он точно не раздражителен, забывает о проблемах и усаживает Юру в машину, закидывая рюкзак на заднее сидение. Со стороны они выглядят, наверно, очень даже естественно. По статусу друг другу. Никифоров садится рядом и тянется по полюбившейся привычке в правую сторону, целуя мальчишку легко и невесомо в шероховатые губы. Мечтает, что когда-нибудь именно Юра крепко схватит его за волосы, коснётся тонкой ладошкой тёплой шеи и никогда в пределах долгих пяти минут не отпустит. Но Плисецкий млеет и довольно, почти расхристанно улыбается, что не прошептать ему ласково в губы «поехали», имитируя чарующего героя любовного романа, абсолютно невозможно. — Ты хороший, — у Юры заплетается язык, пальцы нервно перебирают по кожаному креслу и ведут вдоль согнутой коленки, вытягивая руки далеко-далеко. — Спасибо, котёнок. Они выезжают на главную дорогу, где в час-пик Виктор едва успевает вырулить не на красный, а на — минимум — жёлтый с зелёным перемигиванием и подстроиться под мерно бегущий ряд. Он быстро скашивает глаза вбок, как огибает квартал и выезжает на дорогу из центра — как бы тут всё ни было чудесно и ослепительно, столпотворение различных социальных групп плохо воздействует на пошатанную психику. А с Плисецким, порой, и вовсе боишься её ушатать. — Устал? — Не совсем. По сравнению с предыдущими днями сегодня почти идеально. — Ну, уже лучше, хотя бы. Позволишь за собой поухаживать? — Пока что я не злой, — Юра замечает, как мужчина в лёгком недопонимании на него едва оборачивается; не злой — не агрессивный, успокойся, Витя. Тот только находит его ладонь, лежащую на подлокотнике, и привычно переплетает пальцы, лукавя с механикой и изменяя ей с автоматом, чтобы можно было позволить себе так ездить — почти в обнимку. — Так что пользуйся случаем, разрешаю. — Спасибо? — Да пожалуйста, — Юра слегка сжимает его тёплую ладонь тонкими пальцами. Каждый раз как в первый, за каждую встречу — неистовое количество непередаваемых на словах эмоций, а в тетрадке — сердечки с подписью рисовать: любимый мудак. — Ты, считай, из самого ада меня вытащил. — Главный Дьявол вытащил обожаемого котёнка из собственного дома. Как это мило. — Ты куда лучше чертей в лице моих преподавателей. — Благодарю, — Виктор выдерживает паузу, сворачивает на парковку рядом с кофейней-не кофейней, по интерьеру переходящей в ресторан, с плывущими в ритме вальса официантами, просматривающимися сквозь прозрачные стёкла. Плисецкий считает, что запутался во всём этом сумасбродстве, и думает, что МакДак раз в месяц как ресторан для людей, у которого среднемесячный доход ниже среднего. — Просто ради интереса — ты примерно предполагаешь куда мы поедем после кафе? — Лишь бы не в лес, — он усмехается и быстро открывает дверцу, пока Никифорову не приспичило во всех смыслах поухаживать. Это здорово, необычайно и восхитительно до подкашивающихся коленок. Но не здесь. — А вообще, понятия не имею. — И славно. Будет сюрпризом. Виктор портит все планы на корню, всплывает со стороны серебристого капота и сверху вниз голубыми глазами смотрит проникновенно в томящую и нуждающуюся в заботе душу так, что её саму не грех отдать собственноручно. — Позвольте Вашу руку. — Сердце не надо? — Сердце — слишком дорогая плата. Я ещё его не заслужил, — Юра кивком соглашается, но сердце отчего-то всё равно в широкие ладони вручает вместе со своей рукой, которую мужчина заботливо прячет в кармане собственного пальто, а автомобиль ставит на сигнализацию. Никифоров галантно открывает входную стеклянную дверь и предоставляет право выбора места. — Садись, куда хочешь. — Я такими темпами на шею тебе сяду, — мальчишка млеет, чрезмерно часто за сегодня, тает и тянется с чужих глаз долой в угол. — Пойдём к окну. — Если сядешь, и мне будет неприятно, я попрошу тебя слезть, не волнуйся. Что-нибудь особого хочешь? — Главное — что-нибудь сладкое, остальное — неважно. — Окей. Они усаживаются друг напротив друга, Никифоров скидывает пальто и на автомате улыбается подходящей официантке, заказывая кофе. Чтобы сию минуту же. Та разворачивается, только успев положить меню на край стола, и Витя оборачивается на Юру — недовольно косящегося, до побеления стискивающего карту бара. — Ты предпочитаешь мясо, рыбу или птицу? — Если ты так ещё раз улыбнёшься, то я начну предпочитать человечину. Просто накорми меня чем-нибудь наконец! Мне школа все мозги и силы высосала. — Штрудель с мороженым или чизкейк с малиной? — Виктор глушит смешок и пробегается глазами по ламинированным страницам, замечает, как напряжённо Юра откидывается на мягкую спинку дивана, хмуря брови и на пару мгновений останавливая взгляд перед собой, выжидающе замирает. — Мясо. Любое. И лучше чизкейк. — Ты ревнуешь? — Я? Тебя? Ревную? Пф, да кому ты нужен. — Хорошо, — Никифоров оглядывается за мальчишечье плечо, туда, где девушка около барной стойки томительно перекачивается с пятки на носок, выжидая чашку американо. — Она милая, однако. Ты будешь не против, если я попрошу у неё номер телефона? Как думаешь, у меня есть шанс, что я ей понравился? — Пожалей девушку, по тебе ведь не видно сразу, какой ты мудак, — Юра глубоко вдыхает, прикрывая веки, и беззвучно опускает меню на лакированный тёмный стол. — Да ты мастак на комплименты, котёнок. Только, когда я тебя целую, ты ведёшь себя иначе, не думаешь? — Или ты сейчас захлопнешься, как крышка рояля, или я домой. Виктор коротко выдыхает: — Язва, — он холодно благодарит подошедшую официантку за принесённый кофе, просит горячее, Юре мясо на свой вкус и задумывается. — Чай, кофе, сок? — Чай. Зелёный. Девушка понятливо кивает каштановой головкой, порхает в сторону кухни, а Никифоров отворачивается к окну, медленно потягивая горячий кофе и вдыхая поглубже его крепкий аромат. В гонимой чужим настроением и поведением душе Плисецкого основательный раздрай, и он, как стрелка сломанного компаса, косится то на окно, то на мужчину. Ещё хуже, что тот каждый лишний взгляд замечает. — В молчанку играем? Виктор испытывающе переводит глаза на мальчишку, пожимает плечами и ждёт: либо его пошлют на скорой с ожогом, либо его разложит на атомы силой мысли. — С тобой опасно говорить. — Не говорить со мной ещё опаснее. — Оу, конечно, как я мог забыть. — Да ничего удивительного, склероз ведь. — Палец в рот не клади. Отчего же ты такая стерва? — Жизнь такая, — Юра жмёт плечами. — Не думаю, — Витя устало выдыхает и делает глоток побольше, как затяжку сигареты. А от чрезмерного употребления кофе давление подскакивает, сердечно-сосудистая шалит; не образ жизни, а сплошные факторы риска. — Но ты меня всё равно не послушаешь. — Ты вытащил меня из школы, чтобы вынести мозг ещё больше, да? — Нет, поэтому и молчу. Я хочу тебя порадовать сегодня? — Ты порадовать меня хочешь только сегодня? — Сегодня мне не лень вытаскивать тебя в свет, а порадую ли я завтра — зависит уже от тебя. — Звучит так, как будто ты делаешь мне одолжение. — Мм, не думаю, — Никифоров краешком губы усмехается и одним глотком допивает кофе, звонко ставя фарфоровую чашку на блюдце. — Где ты видишь в моих действиях одолжение? Я от тебя ничего не требую. — Ох, какое благородство-то! — «шестнадцать лет его не получал и дальше не хочется», а потом «мудила, блять» сквозь шипящие отголоски мата в скорой подростковой речи. Виктор сцепляет пальцы и обводит очертания Юриных волос, всклоченных, спутанных, ему кажется, где-то он всё-таки оступился во фразах, и сейчас взглядывает с некоторой щемящей, волнительной теплотой. Плисецкий делает пару глубоких полноценных вздохов, некоторые очень умные люди часто ведь это советует, но таблетки, конечно, лучше советов. — Мы сейчас точно поругаемся. Расскажи что-нибудь. — Присядешь рядом? — А что мне за это будет? — Я тебя не заведу в темную подворотню жёстко, извращённо убивать. Ну же, котёнок. Тебе понравится, — Юра сжимает челюсть и озирается с настороженностью, шею ему не свернут, а в порывах нежности волосы точно потаскают. — Вить, ты абсолютнейший дебил, — и тогда он Виктора за волосы потаскает для равноправия и стабильности. Да, так и сделаем. Юра подсаживается рядом, вздрагивает от коснувшейся его плеча руки, тянется ближе к живому теплу и усаживается удобнее. — Будь ты моим учеником, тебя бы давно ждал кол как из средневековья и хлёсткие струны, которыми я был бы готов тебя выпороть, — они откидываются вместе на спинку дивана. Никифоров носом утыкается в светлую макушку, покрепче, глубже, нежно усмехается. — Просто с тобой тепло. Два дня об этом мечтал. — Себе кол засунь сам знаешь куда. — Не дождёшься, — он бросает мельком взгляд, целует подростка в голову и так замирает, взглядом упираясь в сторону дороги. — Что толку от этого. Лучше скажи что-нибудь тёплое. — Батарея. — Не смешно. Помурлыкай хоть. — Так ты просил тёплое, а не смешное. А я не буду мурлыкать. Тем более здесь. — Я просил тёплое в понятии ласковое, а не батарею. Батареи бывают и холодные. — Тёплая батарея тогда, пушистая и мурлыкающая. Лучше? — По имени Юра — сойдёт. Витя скользит ладонью с тонкого плеча по спине вниз, находит длинные, холодные Юрины пальцы и, крепко стискивая, оттягивает к собственному бедру, пряча под столом, чтобы никто не увидел. А то, что они так рядом, так всего лишь не виделись: личный диалог, душевные реплики, сопли и слёзы. Виктор, конечно, усмехается, ловит мимолётный взгляд девушки-официанта и, кажется, кромешно её разочаровывает. Иногда одним взглядом это очень получается сделать. — Впервые в жизни меня обозвали батареей. — Не бревном, радуйся. — Я тебя сейчас убью. — За что? Плисецкий дёргается вперёд, полубоком разворачивается и закрывает собой обзор, сидя ровно, гордо, с поджатыми губами, поднимая брови и впиваясь ногтями в тыльную сторону мужской ладони, мол, ну, где мои извинения? Никифоров и сам всё понимает, примирительно скашивая глаза, но рука всё равно подрагивает под рьяным напором мальчишечьих пальцев. — Что тебе рассказать? — Если б я знал, что мне рассказать, то рассказал бы это сам себе. — А о чём говорят люди на свидании? Юра горестно выдыхает и клятвенно божится — он больше ни-ни пропускать уроки. Он будет отсиживать всё, вплоть до ненужной физ-ры последним уроком, только «так» не надо больше. — Можно мне в школу обратно, а? Резко на физику захотелось. — Конечно. Как только культурная программа закончится, отвезу тебя в школу. — Нет уж, так совершенно не пойдёт. — М? — Я передумал насчёт школы. Пока я не убил тебя ближайшим столовым прибором, расскажи что-нибудь? Или хотя бы найди тему для разговора, которая меня не выбесит. — Ты так хочешь меня убить? — Витя старается выделить «хочешь», как будто всё-таки, как будто сейчас все карты вскроются, а вместе с ними и чья-то сонная артерия. Он подаётся Юре навстречу, медленно и аккуратно, касаясь шероховатыми губами нежного уха и сам прикрывает от томящего наслаждения в голосе глаза. Так только в постель. А в постель рано. — Я тебе, конечно, очень верю, но таким ты мне особенно нравишься. И пока я тебя не поцеловал на виду у прохожих, даю тебе три секунды. Подросток, как прокажённый, шарахается назад и пристально заглядывает в голубые придурошные глаза. — Вить, ты совсем идиот?! — Какой толк отвечать, если ты сам за меня ответил. А так ты мило на меня орешь, это лучше, чем когда посылаешь, — Юра открывает рот и не говорит «нет, не лучше». «Не издевайся, Вить». «Ты свои мозги забыл дома». — Нет, серьёзно, Юр, — Никифоров отпускает чужую ладонь и скрещивает руки на груди, да так, что становится неуютно. Непривычно. — Ты мне почти ничего не рассказываешь. Я хочу тебя слушать, смеяться или поддерживать тебя, а не вытаскивать информацию клешнями. — Просто мне пора принимать таблетки, чтобы принимать тебя. Чёрт, ты заставляешь меня думать больше, чем физика — это ужасно. Вот что я тебе расскажу? Как меня по катку два дня гоняли как будто в ожидании, когда я там упаду и не встану? — Да. Пожалуйся, поной, прокляни и успокойся, а я тебя утешу. Это просто, на этом строится общение. Мне хотелось бы узнать, каким было твоё детство. Ты говорил, дедушка настоял на фигурном катании — кем он был для тебя? У тебя же были счастливые моменты, — Витя в глаза прямо смотрит, и Юра кивает. Конечно же.— У меня были. Редко, мало, по пальцем пересчитать. Но были же. — Знаешь, не та обстановка, чтобы говорить о подобном. — А мне кажется, совсем подобающая. Ты посмотри, — он кивком головы указывает на зал, — им не до нас, миру практически плевать на то, что происходит у них под носом. Никто не слушает, никому не интересно. А атмосферу всегда можно создать. Плисецкий закатывает глаза поглубже, дышит ровнее, цепляется руками за край стола покрепче, а что-нибудь потяжелее — только сахарница и две солонки. — Ты от меня не отстанешь, да? — Я хочу с тобой говорить, но не только, чтобы я один что-то рассказывал. Он вздыхает обречённо, скользя по сидушке дивана, подсаживается и переводит взгляд на окно — сейчас вот-вот мокрым снегом зальёт город, и плавно переходящая в конец середина марта грязно скребётся на душе. — Я не буду ныть по поводу тренировок, это совсем уж не в моём стиле. Я знаю, почему и для чего так выжимаю из себя все силы на этой неделе и не думаю, что стоит затрагивать эту тему. Возможно, в выходные я ввалюсь к тебе на отказывающих ногах и буду проклинать весь мир, но это не точно, — Юра мимолётно окидывает взглядом зал, краем глаза замечает очертания лица Виктора и отвлекается на свист шин за окном. — Ты спросил насчёт дедушки. Можно сказать, что он для меня самый близкий человек, некий пример для подражания. Большую часть своего детства я проводил с дедом, он меня даже чересчур баловал, порой втайне от родителей. Знаешь: «мама не злая, она просто очень о тебе беспокоится и любит, но мы ей не скажем о сегодняшней прогулке, потому что о маме тоже надо беспокоиться и беречь её нервы». Вот я и научился их беречь — вообще ничего не рассказывать, со временем это уже стало привычкой, а деду всегда можно придти высказать или посидеть за чашкой чая, уплетая пироги и вспоминая детство. Правда, думает Юра, о таком деду уже не расскажешь: что по вечерам переписываешься с человеком, годящимся тебе в братья, что сидишь с ним за одним столом на виду и прижимаешься некультурно-близко, потому что совсем-совсем с высокой перекладины, как косо на вас обернутся; и что гуляешь ты с ним по вечерам во время истерик, а он самая неприятная сволочь во Вселенной, но отчего-то, засыпая, представляешь его руку в своей. Николая инфаркт схватит прежде, чем до него дойдут слова «это нормально», «у нас всё взаимно» и «это навсегда». И Плисецкий замолкает — неуверенно оно всё, ненадёжно. И очень страшно. — Мои нервы тоже бережёшь, что-то скрывая? — хотя с Юры станется, Никифоров понимает, что беречь уже нечего, а Юра улыбается, незаметно, краешком губ и внимательно наблюдает за улицей. — У меня была только мама. Детство хорошо тем, что оно уже в прошлом, а ты был более открытым, чем сейчас. Я помню, когда мы поехали в парк. Она улыбалась, по-настоящему искренне смеялась и говорила, что очень любит своего единственного сына. В тот день позволяла всё, буквально. А мне хватило её улыбки. Но я ей ничего не говорил. Яков просто общался с ней, смотрел на нас со стороны, в самые тяжёлые моменты помогал и выпытывал информацию ещё дольше, чем я у тебя. У каждого ведь свои тайны, — «одна из них, к слову, твориться прямо сейчас». Виктор заминается с непривычки, косится на мальчишку, губами тычется в светловолосый затылок и не знает, что спросить следующим. — А где сейчас твой дедушка? Плисецкий вздрагивает от прикосновения губ, нежится, облокачивается на Витино плечо и так замирает. — Дедушка в Москве. Мы сейчас редко видимся. У меня даже были мысли остаться у него, но не всегда получается так, как хочется. Да и чувство противное такое — очень скучаю по деду, но если уеду к нему, то как назло буду скучать по родителям. И то ли разорваться, то ли идти изобретать телепорт, то ли пробить голову о лёд от безвыхода на одной из тренировок. — Ты сможешь съездить к нему летом, на каникулах, да и по Москве приятнее гулять, когда тепло на улице. Не стоит пробивать эту светлую голову, она слишком умна, — Никифоров ещё что-то бормочет: про скучать, матери и что в двадцать восемь должно быть уже не до этого, а потом замечает подходящего официанта и руку кладёт поверх чужого плеча, заставляя обратить на это внимание. — Позже договорим, котёнок, хорошо? Сейчас я хочу, чтобы ты поел. Плисецкий хмурится и фыркает недовольно, убирая на глаза лезущую чёлку, а перед подходящей девушкой с двумя тарелками в руках ещё и выпрямляет спину, отсаживаясь на расстоянии ладони от Виктора в сторону. — Сбил настрой для разговоров.  — Я постараюсь его вернуть, — Никифоров девушке учтиво коротко кивает, берёт вилку и нож в руки и исподтишка смотрит: на реакцию Юры, на мясо в его тарелке, наблюдает за движением его рук. — Надеюсь, свинину ты ешь. Приятного аппетита. — И тебе не подавиться. У Вити в тарелке запечённая рыба, кисло-сладкая, под сливочным соусом, и её вкус отчего-то совсем не интересует. Он в промежутках в тишине скашивает глаза, уголком рта улыбается и, возможно, даже строит планы на лето — свозить Юру в Москву, позволить ему почувствовать себя ребёнком и отпустить на тёплые семейные вечера рядом с дедом. А сам он, так уж и быть, посторожит подростка под его окном до глубокой ночи и сворует гулять по улицам. — Спасибо, Юр. Мне нравится тебя слушать, — Никифоров нежно шепчет, ворошит зубьями вилки филе, улыбаясь, не глядя, чему-то своему в голове. Плисецкий на мгновение замирает и, как бы пропуская слова мимо ушей, ничего не говорит. Потому что ни только нечего, но и запутанно. И то ли обида гложет, то ли раздражение скребёт. Он отодвигается пустую тарелку, облокачивается на спинку дивана — мясо вкусное, но в меру и, как сам Юра считает, он почти вегетарианец, а официантка сию минуту же с подноса ставит на стол тарелку с десертом, чайник зелёного чая и две чашки. Плисецкий обводит силуэт чизкейка глазами и наивной, чистой детской радостью, его желудок будет набит до положенного «теперь только обратно» и это никогда так прежде не радовало, как сейчас. Виктор берёт телефон в руки и нажимает на камеру, тихо снимая десяток одинаковых фото, пока мальчишка на этом же фото лениво не косится ему в объектив. — Красивый, — оправдывается Никифоров. — Десерт влезет? — Тебя не учили разрешение спрашивать, прежде чем фотки делать? — Не учили. Да и я, что, не заслужил одну невинную фотографию? — он вручает в руки Юры iPhone с открытой галереей и разливает чай по чашкам. — Можешь удалить. Плисецкий на фотографии только смотрит, листает быстро и под конец, когда идут скрины и ноты, блокирует телефон, аккуратно кладя на стол между ними и рядом с пододвинутой Виктором чашкой. — Понравилась? Неплохо вышло, не думаешь? — Юра пожимает плечами, чайной ложкой отламывает кусочек сверху от чизкейка и аккуратно делает глоток чая. — Скажешь что-нибудь? — Возможно и неплохо. Если тебе вдруг припёрло сделать эту фотку, значит… В общем, не захотел лишать тебя небольших радостей жизни. Мне ни горячо, ни холодно от того, что у тебя есть это фото. — Значит что? — Виктор оборачивается. К еде не тянет, к чаю тоже. Взглядом голубых глаз он цепляется за прямую тонкую шею и думает, что сейчас губы у Юры сладкие от крема и мягко-горячие от кипятка в чашке. — Не цепляйся за слова, а? — Но ведь интересно же. Так… — Никифоров вглядывается в проблески искусственного света в блондинистых волосах, на уложенную кирпичную дорожку ко входу в кафе-бар и на собственные руки с прожилками и выступающими венами. «Да ещё и на среднем пальце мозоль от ручки». Всё, чтобы Плисецкого не подставлять. — Десерт? Я хочу от тебя получить еще улыбку, но не тороплю. У нас останется время, часа два до твоей художки. — Да гори в адском пламени эта художка, — подросток берёт в рот ложку, обхватывает губами металл и выгибает брови, светлея от пришедшей мысли. — А идея для картины неплохая, кстати. Виктор тихо смеётся: — Неплохая. Вместо общества творческих людей можешь рисовать у меня, — отпивает немного из чашки и подзывает проходящую мимо девушку с просьбой принести счёт. Всё, чтобы не смотреть. Ехидный голос в голове вопит: «да у тебя спермотоксикоз, Витенька» и причинное место всё норовит подняться на светлый образ. И Юра же, наверно, даже против не будет — не совсем против; он точно повыделывается для приличия, пока у самого в штанах тесно не станет. — И у тебя могу порисовать, если считаешь, что твоей квартире не хватает цвета. С удовольствием заляпаю тебе пару стен красками. — Нет, нет, только не стены, пожалуйста, — стон выходит мученическим, надрывным и сожалеющим. — В ванной кафель — хоть разрисуй в цвета радуги, но за пределы санузла я тебя не выпущу. — Вот тогда и не предлагай. Я давно хочу разрисовать именно стену, но даже в своей комнате это будет проблемно. Если только как жалюзи кусок обоев повесить и задёргивать каждый раз, как родители заходят. — Может быть чуть позже ты сможешь исполнить свою мечту, — Плисецкий пожимает плечами и методично стучит ложкой о тарелку, ест как не в себя и внутренне радуется, почти вслух урча, что это лучшее, что могло прийти как дар божий. Божий Викторов дар. — Есть представления, куда я могу тебя отвезти? — Я действительно понятия не имею, что может придти в твою больную голову, — он отодвигает посуду в середину стола, доев десерт, и думает, что это может быть всё, что угодно: от птичьего рынка в Сланцах до охотничьего магазина, где ружья продают в полумеру нелегально. — Юр, я не болен, — Виктор быстро рассчитывается по чеку, не дожидаясь сдачи и игнорируя чужую женскую счастливую улыбку; фраза чеканится чётко, мягко, ложится поверх. Он оглядывается вокруг, встаёт из-за стола и руку подаёт подростку, спрашивая: — До сих пор ревнуешь? Плисецкий обречённо вздыхает и прикрывает лицо ладонью, сквозь пальцы смотрит недовольно и, может, чуточку ущемлённо. — Я уже говорил — кому ты нужен, чтоб ревновать? — Тебе? Нет, конечно, если я и тебе не нужен, то мне вполне стоит начать искать себе пару. Всё-таки возраст, время идёт. — Может, тогда сразу начнёшь себе пару искать вместо того, чтобы со мной по кафе таскаться? — Но ты же соглашаешься. Я не могу иначе. — Больше никуда с тобой не пойду. Плисецкий поднимается на ноги и проходит мимо мужчины на выход. Желание раздробить стеклянную дверь утихает после мысли о возмещении компенсации, морального ущерба и погашения всякого рода страховок. Никифоров по пути его догоняет, на ходу накидывает на плечи пальто, отключает сигнализацию и садится за руль — а Юра отыгрывается, хлопая дверью с размаха, до секундного писка в ушах и белеющих костяшек Виктора. — Ну и куда ты меня везти собрался? — Увидишь? — они трогаются с места и выезжают на главную дорогу. — Это недалеко. Юра подпирает голову рукой и безынициативно смотрит в окно, у него из ассоциативного ряда только то, что по определённому направлению рядом живёт и Витя. Маньяк доморощенный. — Ну и чёрт с тобой, не говори. — Это подарок, Юр. «Ага», — кивает Плисецкий. — «И выезд в лес тоже можно считать за подарок, и толчок в сторону шизофрении, и лёгкий неустойчивый депрессняк». Виктор паркуется на стоянке около торгового развлекательного центра, не пророня ни слова, выходит из автомобиля и открывает дверь мальчишке, отходя на шаг. — Только дверью не хлопай. Юра поднимается на ноги и дверцу за собой вообще не закрывает, встаёт рядом с Никифоровым и замечает сквозящее изнутри него напряжение, когда вот-вот и сам с размаху хлопнешь этой несчастной конструкцией, словно в доме холодильника не существует. А потом он оборачивается к Плисецкому. — Котёнок, ты мне веришь? Юра удивлённо косится, оборачивается на Виктора и даже чуть кивает. — Во-первых, этот вопрос не предвещает ничего хорошего. А во-вторых, я бы сейчас здесь не стоял. — Ладно. Это хорошо. Я могу тебе доверять? — Доверять мне или нет — решать тебе. — Закроешь глаза? Я скажу, когда можно будет открыть. Никифоров протягивает руку и без разрешения, конечно, — словно оно ему нужно, — сцепляет свой и Юрин мизинцы, крепко сжимает и до одури как-то тепло и необыкновенно смотрит в зелёные глаза. «Это точно бред», — недовольно хмурит нос Плисецкий и губы поджимает. — «Так уже даже не играют». — Тебе в паспорте точно тот год рождения поставили? Детский сад какой-то, — а сам крепче сжимает пальцы, и Виктор светлеет, улыбается во все стороны, подбирается к мальчишке со спины и быстро на ухо шепчет: — Большое спасибо. Юра смиряется, что это ненадолго, что сейчас Витя покрутит своими шашнями, сделает что-то из ряда вон выходящее, а он потом всё равно будет сидеть и гадать — что это и зачем оно было. Нормальные люди так себя не ведут, а тридцатилетним, порой, иногда уже нужно начинать подбирать себе место на кладбище. Никифоров ладонями касается его тонких плеч, подталкивает идти вперёд и медленно шаг за шагом ведёт в сторону главного входа. Юра остро слышит, как толпы народа вокруг бесконечно говорят, различает крики малолетних пиявок и чувствует себя неуютно. Позади только Витя. Он не даёт кому-нибудь ещё случайно соприкоснуться, тихим шагом направляет к эскалатору и, когда они уже подъезжают ко второму этажу, громким шёпотом предупреждает: «сейчас нужно сделать шаг». Юре очень хочется открыть глаза — из-за того же страха споткнуться о неправильно выставленную перегородку, поскользнуться на уложенном кафеле или из-за любопытства, — но почему-то не решается. Виктор заводит его в детский магазин, в отдел плюшевых игрушек особо больших размеров и ставит напротив стеллажей с яркими, пушистыми и мягкими — у Плисецкого не хватает слов и дыхания, чтобы выразить ошеломляющий восторг и удивление, когда позади мужчина выдыхает: «Можешь открывать и выбирать, что приглянётся». Витя обнимает Юру поперёк живота, прижимает спиной к своей груди и острым подбородком ложится на его плечо. Вите очень хочется, чтобы в этот промежуток времени, когда сплошняком на хрупкие подростковые плечи грузом падает немыслимая на мировом уровне ответственность, он хоть на часок почувствовал бы себя ребёнком. Подростком. Шестнадцатилетним человеком, который ещё даже школу не окончил. — Это… Что? — Подарок, который ты сам выберешь. Подумал, что это будет хорошим воспоминанием. И в комнату твою хорошо впишется. Не нравится? — Вить, я не девка, как бы, — Юра дёргает свободным плечом, и Виктор его отпускает, кладёт руки в карманы пальто и мягким взглядом наблюдает: Юра каждую игрушку трогает за лапу, нижнюю и верхнюю, уши, нос, ища что-то что-то особенно приятное на ощупь, с чем будет спать не больно. — А ты хочешь в ювелир? — То есть ты всё-таки держишь меня за бабу? — Ты не похож ни на кого, Юр. Я бы не хотел вести тебя в ювелир, это кажется пошлым, а такие подарки, — Никифоров кивает в сторону набитых плюшем зверей, — несут в себе что-то наивно-невинное. Твой возраст располагает, и я хочу, чтобы ты умел понимать — не всегда важно и нужно быть загнанным в проблемах человеком. — Значит, за ребёнка — ещё лучше, — Плисецкий оглядывается через плечо, нервно усмехнувшись. У Виктора вырывается «о Господи», как будто он трёхэтажным матом ближайшего бомжа кроет, посмевшего его автомобиль за бок лапать грязными ручищами, и в этом уголке с игрушками он не замечает ни посетителей, ни персонала; тянет Юру за рукав куртки ближе, целуя в уголок бледных губ, и обнимает, мазнув по щеке вдоль. — Я не педофил, Юр, а это подарок. Ты ни девка, ни ребёнок, ни кто-либо еще, кто будет ущемлять твой статус и твоё эго. Ты дорогой для меня человек, и я хочу, чтобы от меня у тебя была память не только в телефон и в голове, но и материальная. Я подумал, игрушка — это здорово, тут есть большой кот. Ты же любишь котов? Плисецкий, на секунду, мельтешит в голове идеи, поводы и саркастичные подъёбы — вот сейчас упереться в своё, в личное, и Витя с места не сдвинется без него, — но всё равно оттаивает, тискает большого кота трёхцветной окраски за пушистую лапу и, удовлетворённый, улыбается. Виктор кота в объятиях мальчишки меж ушей гладит, поглядывает искоса в жгучую зелень глаз и ему кажется, что Юра влюблён. Не в него самого, конечно же, в игрушку. — Главное, чтобы ты не свалил, оставив мне такую память, — он фыркает, тащится от мягкости материала и вида ладони Никифорова перед своим носом одновременно; почти пищит «мамочки», когда думает, что эти пальцы к губам прикоснуться с требованием рот пошире открыть и проведут вдоль его тёплого языка. — Ты меня не отпустишь, — Витя уверен, что не отпустит, и уходить — сейчас, по крайней мере, и по своей воле — он не намерен. Не выгодно оно, в груди щемит приятно. — Теперь на кассу. Юра с игрушкой выходит из угла, ранней весной — или же поздней зимой — народу не прибавилось, и девушка за кассой учтиво принимает в свой адрес шаблон улыбки Никифорова и собранный, отторгаемый вид Плисецкого — ведь работа — она такая. — Вообще-то, держать тоже не собираюсь. — Совсем? Юра молчит, пока они не отходят от кассы; на ценник он тоже не смотрит, не видит причин. Если кому-то приспичило отдать всю свою зарплату, то это же не его проблемы, верно? — Совсем. Всё равно силой никого не удержишь. Или когда находятся рядом как бы из одолжения, жалости или чего-то подобного — тоже ужасно. Поэтому держать не собираюсь, я хочу, чтобы ты сам хотел быть рядом. Виктор вдумчиво кивает. На выходе он обхватывает подростка за талию, ведёт на парковку и прямо у дверей останавливает, мягко забирая подарок из длинных тонких рук, чтобы на задние сиденья уложить. — Я тебя тоже не держу. Но если ты захочешь уйти, позволь мне узнать этому причину, пожалуйста. — Думаю, ты уже понял, что молчать-то у меня не очень хорошо получается. Так что если что — обязательно сообщу и красочно распишу, активно жестикулируя. — Без насилия, надеюсь? — По ситуации посмотрим. — Я всё ещё верю в твоё благоразумие, — распирающее изнутри желание запереться с Юрой наедине бьёт по мозгам прежде, чем приходит осознание, что моральная составляющая мальчишки восполнена. Теперь можно и даже нужно не ругаться, да только подвисающая система никак не реагирует на то, что они с две минуты стоят напротив, коротко исподтишка глядя друг другу в глаза. В губы. В лицо. Во весь силуэт, растягивая улыбку пуще прежнего. — Дверь тебе открыть? — Виктор спрашивает, проходя мимо, соприкасается замёрзшей ладонью с чужими пальцами. — Да я как-нибудь сам, — Плисецкий оборачивается, тянет ручку на себя, садится в ещё не успевший остыть салон автомобиля и, чуть погодя, в последний момент спокойно закрывает за собой дверцу, получая Викторову одобрительную улыбку. — Всем доволен? «А можно не быть?» — Спасибо, — Юра едва улыбается и кивает, так, чтобы Никифоров с любованием выдохнул, нехотя отвлекаясь на свою большую взрослую механическую игрушку. В боковом зеркале видится сидящий пушистый подарок позади. Виктору хочется быть чуть-чуть благоразумнее, но мысль не выпускать Юру из собственного дома дятлом назойливо стучит в висках и не даёт здраво мыслить.