Лекарство

В столовой оказалось уютно и тепло. По помещению распространялся приятный запах свежеиспеченных булочек и пирожков, на небольших столах были расстелены чистые белые скатерти, по углам стояло несколько напольных цветочных горшков, а стены украшали большевистские плакаты и особенно удачные газетные статьи, воспевающие социализм. Буфетчица лениво сидела на стуле, закинув ногу на ногу, помешивала насыщенный черный чай в стеклянном стакане и дожевывала небольшой кусочек от бублика. Она читала какой-то журнал со стихами, а особенно понравившиеся помечала красным карандашом, обводя их в рамочку и рисуя рядом восклицательный знак. Ее рабочее время всегда протекало в мирном ключе, основной наплыв людей приходил в обеденное время или после пяти часов, ближе к ужину, поэтому она могла позволить себе сидеть и заниматься своими делами, иногда забегая на кухню, дабы ухватить у поваров чего-нибудь вкусного, или обслуживая одиночных гостей. Она оторвала свой взгляд от стихотворных строк, стоило входной двери лишь слегка приоткрыться. Выждав секунд двадцать и убедившись, что это не просто порыв ветра, а люди, действительно желающие чего-нибудь съесть, она отложила свой журнал в сторону, поднялась со стула, предварительно отряхнув фартук от крошек, и схватила записной блокнот в руки. Двое зашедших мужчин решили занять угловой столик, располагавшийся у большого окна, которое лишь немного прикрывали светло-голубые шторы. Буфетчица, а по совместительству официантка (ей никогда не нравилось это глупое иностранное слово) вмиг оказалась рядом с вошедшими и, одарив их легкой кокетливой улыбкой, произнесла: — Чего желаете, господа поэты? Маяковский сразу же хмыкнул, оценив обращение, а Есенин, стянув с шеи шарф, сначала недоуменно уставился на девушку, словно спрашивая, откуда она знает о роде его деятельности. Но недопонимание тут же улетучилось, стоило ему вспомнить, что и его, и Маяковского печатали когда-то в различных газетах, да и литературные вечера, на которые приглашались все желающие, собирали много народу. Что говорить, поэта-«балалаечника» из Константинова знала половина Петрограда уж точно. — Горячий чай и пирожок с повидлом, — озвучил свое решение Володя и потер рукой горло. — Только чай, — последовал ответ с соседнего места. Маяковский нахмурился и устало вздохнул. — Два пирожка. Девушка кивнула, когда все записала, и, развернувшись на пятках, отправилась на кухню, предварительно сообщив, что все будет готово минут через пять-семь. Есенин бросил взгляд на Маяковского, сидящего напротив него, и про себя отметил, как тот морщится, когда сглатывает скопившуюся во рту слюну. — Горло болит? — как бы между делом спросил он, расстегивая пуговицы своего пальто и слегка скидывая его с плеч. Володя, даже сидя с имажинистом на одном уровне, посмотрел на него свысока, приподняв бровь и словно не ожидав такого вопроса. — Не присуще балалаечникам волноваться о «холодных глыбах», Сережа, — ухмыльнулся он, откинувшись на спинку стула. Есенин нахмурился и сдержался от того, чтобы поджать губы. — Кто сказал, что я волнуюсь о «холодных глыбах», Володя? — Он положил свои руки на стол и подпер щеку кулаком. — Мне просто интересно, через какое время ты охрипнешь и не сможешь читать свои стишки. — Так ты ждешь, когда я замолчу? — Ты и так немногословен, в отличие от других твоих собратьев по футуристическому цеху. — Вы, имажинисты, тоже любите языком почесать, особенно некоторые балалаечники. — Маяковский одарил Есенина многозначительным взглядом. Сереже захотелось фыркнуть. — Я отхожу от имажинизма. Чувствую, что разочарован в нем. — Да ну? — искренне удивился Маяковский, раздвинув ноги шире и усевшись удобнее. — На мой взгляд, сейчас он потерял свое первостепенное назначение. Красиво составленные метафоры, сила образа, многогранный смысл — вот, что привлекло меня. А что сейчас?.. Лет через пять нас будет не отличить от вашего квадратного и резкого футуризма. — Футуризм — путь к новому, к достижению большего, Есенин. Это поиск новых форм стиха, создание— — Упаси господь слышать от тебя это! — прервал Сергей. — Жаргонизмы, вульгарная лексика, в конце концов, матерщина — это-то для тебя «путь к новому», Володя? В обыденной жизни ты можешь разговаривать хоть речью самого заядлого сапожника, но то, что создается на бумаге, должно избегать подобного обращения. На лице Маяковского появилась легкая улыбка, а затем он басовито расхохотался. — Слышал бы ты себя сейчас, Есенин! Сережа потупил взгляд, непроизвольно покраснел и спрятал шею и щеки в воротник пальто. — Я лишь говорю то, что вижу. Раньше я не понимал, что значит быть поэтом, да и порой и сам злоупотреблял… хотя какая, к черту, разница! Не с тобой мне на эти темы беседовать. Буфетчица, подобрав нужный момент, тихонько подошла к мужчинам и выгрузила все, что было на ее подносе, на стол. Она поставила перед Маяковским его крепкий, горячий, почти что девяностоградусный чай, а Есенину достался стакан зеленого и теплого, который любила пить буфетчица. Ровно посередине опустилась тарелка с двумя пирожками с повидлом и один рогалик, обильно посыпанный сахарной пудрой. — Это комплимент от нашего повара. Сказал, что для него честь накормить вас его фирменной выпечкой, правда почему-то в единственном экземпляре. Девушка вновь улыбнулась и, не дожидаясь никакой реакции со стороны мужчин, направилась на свое рабочее место, дочитывать оставшиеся страницы журнала. Маяковский взял с тарелки один из двух пирожков и протянул его Есенину. — Я не просил, — отказался он, качнув головой. — Ешь, — скомандовал Маяковский. — Володя, — выдохнул Сережа. — Ешь, — повторил футурист и серьезно уставился прямо в светлые глаза Есенина, словно предупреждая, что последствия будут неприятными, если он вновь откажется. Сергей сдался, с недовольным вздохом хватая неостывшую выпечку из чужих рук и тут же засовывая ее в рот, показательно откусывая большой кусок и словно спрашивая: «Ну теперь ты доволен?» Лицо Маяковского приобрело удовлетворенное выражение. Они расправлялись со своей едой в идеальной тишине. Маяковский о чем-то думал, все время потирая больное горло. Ему все-таки нужно зайти в аптеку и купить какую-нибудь микстуру, иначе дня через полтора он действительно охрипнет. А Есенин сидел, уставившись в окно и тихонько тарабаня пальцем по столу. Ванильный рогалик они поделили ровно пополам («Ну не будут же два взрослых мужика не знать, что сделать с этим, балалаечник» — «Остается только разделить, глыба»), запив кусочки остатками чая. За свой перекус они заплатили пополам по семь копеек (Сережа не стал тратить деньги, что получил в издательстве, а расплатился оставшейся мелочью). — Я пойду, — первым отозвался Есенин, когда они уже покинули столовую и стояли под козырьком здания. — Опять обратно в свой мир? — Я и не должен был его покидать. — Сережа спрятал подбородок под шарфом. — Не хочешь… — медленно и издалека начал Маяковский, — сходить на один из закрытых литературных вечеров в конце недели? — Я? — усмехнулся Есенин. — Чтобы слышать в свою сторону кучу насмешек и отбиваться от настойчивых вопросов? Не смеши. — А что, если тебя никто не будет трогать? Сергей недоверчиво взглянул на футуриста. — Тогда… не знаю. Может быть и пошел бы. Хотя вряд ли. Маяковский остался довольным подобным ответом. — Я напомню тебе об этом в пятницу, — напоследок бросил Володя и, показывая, что разговор окончен и что он не потерпит никаких возражений (как и всегда, впрочем), двинулся в противоположную сторону от того направления, в котором планировал идти Сергей. Есенин все-таки закатил глаза, спрятал руки в карманы и, слегка взглянув вслед уходящему футуристу, стал держать курс на аптеку.