Лекарство

Неделя пролетела незаметно. Суббота свалилась на Есенина, как снег на голову, и он даже не успел войти в привычный депрессивный ритм его жизни (потому что Володя таскал имажиниста по всему Петрограду), как вдруг опять потребовалось куда-то идти. На этот раз — на тот треклятый закрытый литературный вечер, на котором Маяковский не уговорил, а приказал появиться. Есенин никогда не был мягкотелым, но порой ненавидел себя за свою слабость. Стоило ему взглянуть в темные глаза Маяковского, в которых отчетливо читалась власть и над ситуацией, и над собеседником, как внутри что-то начинало дрожать то ли от легкого опасения или страха, то ли от восхищения, накрывающего порой очень неожиданно. Сережа, как бы ни пытался копаться в себе, никак не мог понять причину того, почему его каждый раз заполоняют самые разные чувства и ощущения в моменты, когда Володя находится рядом. От его взгляда иногда холодок пробегал по телу, а в сознании отчетливо пропечатывалось желание съежиться или сжаться в комок, спрятаться куда-нибудь, лишь бы карие глаза перестали так смотреть. Когда Маяковский был без настроения или просто зол, отчего в нем просыпалась безмерная раздражительность, Сереже хотелось сбежать далеко-далеко, дабы не видеть этого человека вовсе — ведь часто, если они пересекались где-нибудь, Маяковский спускал всех собак на имажиниста, говоря очередные обидные слова в сторону его творчества или его самого. Конечно, Есенин не мог не отвечать на безосновательные оскорбления, поэтому в итоге все заканчивалось ссорами, матерщиной и грубыми выкриками. Но в последнее время Сережа ловил со стороны Володи не агрессивный, полный злобы взгляд — это было что-то совсем другое. Маяковский словно изучал его, незаметно подмечал какие-то детали, узнавал привычки и вкусы Сережи. Порой это настораживало, и Есенину хотелось всерьез поговорить об этом, но каждый раз он менял свое решение и думал, что до поры до времени нужно постараться держать язык за зубами. В конце концов, такой Маяковский — относительно спокойный и не слишком вспыльчивый — нравился. Поэтому-то, возможно, Сережа так быстро и согласился навестить старых друзей и знакомых по литературному ремеслу. Есенин заметно напрягся, войдя в просторный зал и тут же уловив на себе кучу заинтересованных взглядов. Мандельштам, еще в дверях завидев друга, сразу ринулся к нему, но остановился на полпути, почувствовав, каким недовольным взглядом его прожигает Маяковский. Он сглотнул, решив не нарываться, сбавил ход и, не дойдя до нужного человека несколько метров, произнес: — Сережа, друг мой! Как я рад тебя видеть. Не хочешь немного… — он скосил взгляд на хмурого Володю и засунул руки в карманы, — … поболтать? Мы все волновались о тебе! — Осип, не сейчас, — отказался Сергей и подарил примирительную улыбку другу. — Я пока не настроен на разговоры. Мандельштам понимающе кивнул, прищурившись и бросив странный взгляд на «ледяную» футуристическую статую рядом, а затем развернулся и ушел прочь. Не нарывался. — Нам не стоит весь вечер ходить вместе, Володя, — произнес Сергей и ослабил галстук на шее. — Почему это? — поинтересовался Маяковский, приподняв бровь. Его севший голос вернулся за дни оздоровительной чайной и медовой терапии в квартире Есенина. Немалую помощь оказал и теплый оранжевый шарф, который Сережа отдал Володе насовсем. — Не хочу, — коротко ответил имажинист и, вздохнув, посмотрел в затемненный угол комнаты, где стояло несколько стульев. — Я пришел сюда послушать стихи, не более. Я не буду таскаться за тобой, как собачка, того же не позволю делать и тебе. Я в «свете», Володя, как ты и хотел. Но оставь меня одного, ради всего святого. Маяковский в удивлении распахнул глаза, а Есенин, воспользовавшись моментом, так резво развернулся на каблуках, что даже его завитушки, превратившиеся в красивые кудри из-за высокой влажности на улице, покачнулись. Он, обходя всех стороной, двинулся к тем одиноким стульям в мрачном углу, игнорируя любые попытки окружающих заговорить с ним. — С каких это пор, — раздалось рядом, — ты начал дружить с имажинистами? — Я не начинал, — коротко ответил Володя и взглянул на собеседника. — Тогда зачем же ты привел его сюда, Маяковский? — Пастернак добродушно улыбнулся и качнул головой. — Не собираюсь отвечать тебе на это. — Футурист направился в сторону сцены, засунув руку в карман и вытащив оттуда свернутый вчетверо листок — стих. — Так похоже на тебя, Владимир, — вдогонку крикнул Борис и бросил какой-то презрительный взгляд в ту сторону, где находился имажинист. Володя недовольно стиснул челюсть. Ничего не подозревающий Есенин закинул ногу на ногу, подпер щеку рукой и стал безучастно смотреть на поэтов, выходящих на сцену и читающих свое творчество элитарной публике. Продолжалось так минут сорок. Маяковский твердой походкой поднялся по ступенькам и встал, как вкопанный, на понравившееся ему место. Он окинул присутствующих тяжелым взглядом и, одернув на себе пиджак, хмыкнул. Володя закрыл глаза, позволяя себе почувствовать то еле-еле уловимое ощущение между расслабленностью и напряжением, открыл рот и заговорил: — Послушайте! — пробасил он, и Есенин чуть не подпрыгнул на стуле от неожиданно громкого звука. — Ведь, если звезды зажигают, — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были? Значит — кто-то называет эти плевочки                                           жемчужиной? Есенин вдруг почувствовал легкую дрожь по всему телу. Он давно не слышал, как Маяковский читает, и звуки его голоса вызывали какие-то далекие, словно уже чужие ощущения и воспоминания. Это было похоже на самую-самую первую их встречу, когда Есенин только начал выступать на публике, а Маяковский, смеясь над его стишками, назвал его балалаечником. — И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к Богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит — чтоб обязательно была звезда! — клянется — не перенесет эту беззвездную муку! А после ходит тревожный… Это было странно. Наверное, потому, что обычно на подобных вечерах Сережа, довольно ухмыляясь, выходил после Маяковского на сцену и как бы в отместку читал свои лучшие стихи, показывая футуристу, что он не простой мальчишка, умеющий рифмовать пару слов. Эта игра, соревнование или просто словесная баталия превращалась то в азарт, то в повод для гордости, то в ненавистные сердцу воспоминания полнейшего провала. Сережа нервно улыбнулся. Он чувствовал, что что-то происходит не так. Неправильно. — …но спокойный наружно. Говорит кому-то: «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!» Послушайте! — выкрикнул Маяковский в свойственной ему манере речи. Есенин вдруг понял, что к нему намертво прилип взгляд Володи, который даже не смотрел на него. И взгляд этот был не добродушный, не равнодушный, не изучающий, не раздражительный или злой — взгляд, что как репей прилепился к телу, к коже, к внутренностям, был полон презрения. — Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Сережа резко вскочил с места, чем испугал какую-то даму, сидевшую неподалеку. Он скривился словно от боли и сжал руки в кулаки. Брови были сведены к переносице, а губы слегка подрагивали. Нет, это не была истерика или подкатывающие к горлу слезы. Есенина словно неожиданно и сильно ударили по голове чем-то тяжелым и холодным, оставляя после себя болезненную кровоточащую рану, — его заставили вспомнить то, что он хотел забыть. Не в силах оставаться в зале, он быстро направился к выходу, дернул на себя ручку и скрылся за дверью, ускорив шаг и стараясь поскорее покинуть злосчастное здание. Маяковский, внимательно проследив за всем, что было, почувствовал внутри тугой комок неопознанной боли, в который тыкали острыми и одновременно тупыми иголками. Он ссутулился, нахмурился, а голос его понизился чуть ли не до шепота: — Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда…