Лекарство

Маяковский опустил взгляд вниз, на женщину, о чем-то громко спорящую с управляющим дома, в котором Володя жил последние три месяца. Она стояла спиной, в длинном черном пальто, с торчащими смоляными локонами из-под темной шляпы. Кажется, в руках она держала какую-то дорогую сумку... а впрочем, это было неважно. Ее телосложение (в особенности спина и тонкие плечи) было скрыто верхней одеждой, но это никак не помешало футуристу заинтересованно прищуриться и сделать долгую, тяжелую затяжку самокруткой, крепко зажатой меж пальцев. Эта женщина напоминала Лилю — голос, как услышал Володя, был, конечно, кардинально другой, но внешность отчетливо пробуждала в сознании образ недавно любимой женщины. По правде говоря, это приносило тупую боль где-то в самом уголке сердца. Он решил, что стоит заканчивать происходившее между ним и семьей Брик. Маяковский просто устал делить женщину, которая была для него чуть ли не всем миром, с другим мужчиной. Она могла прийти к нему, мягко улыбнуться — и тогда футуриста больше не волновало ничего, кроме этой красивой и прекрасной, как ему казалось, женщины. Но стоило объявиться Осипу — и весь тот мир, который плавно выстраивался из чувств Маяковского, вмиг разрушался. Он не ненавидел Осипа, — он ненавидел те чувства, что начинал испытывать, когда они втроем находились рядом. Лиля же металась из стороны в сторону, из крайности в крайность, из огня да в полымя, сама не понимая, чего она хочет и от своего мужа, и от любовника. А потом появился Есенин и его надуманная, как Володя считал, «болезнь». Сначала было странно, даже смешно видеть, как поэт начинает угасать. Маяковский действительно первое время считал, что все это просто цирк, спектакль неумелого актера, который захотел обратить на себя внимание и, быть может, услышать в свой адрес лестные слова. Но потом, когда прошла примерно неделя всех этих изменений, Владимир понял, что те постоянно опущенные вниз уголки губ, превратившиеся в печальную линию из когда-то красивых очертаний светлой улыбки, что взгляд серо-голубых ярких глаз, потускневших за слишком маленький промежуток времени, что то выражение лица, с которым Есенин начал появляться в свете, та апатичность и безразличие ко всему, что совершается с ним и вокруг него — не игра. Маяковский сам не понял, в какой момент ему захотелось помочь человеку, которого, откровенно говоря, порой сильно высмеивал, обижал грубыми поступками или словами, пусть иногда они и должны были звучать в «дружеском» контексте. Может, это произошло тогда, когда Есенин, с нечитаемым выражением лица, поджал свои губы и просто сошел со сцены, не произнеся ни слова в сторону Пастернака, что кричал ему вслед и звал обратно, на его, Сережи, словесную баталию с Володей. Может, это случилось в тот раз, когда имажинист, грустно рассмеявшись над какой-то доброй историей Ахматовой, покачал головой, вскользь обмолвившись о своей скорой кончине, и залпом выпил целый бокал пенистого шампанского. А может, переломным стал именно тот момент, когда Есенин, стоя у темной и мрачной стены, стирал с губы кровь светлым рукавом пиджака и держался рукой за левый бок, который отдавал дикой болью, стоило сделать хоть один резкий вдох или движение. Маяковский тогда не посчитал нужным что-либо спрашивать — Есенин убил бы его одним взглядом, полным ненависти и невысказанной тоски. Взглядом, которым он еще десять минут назад смотрел в глаза какого-то уличного пропойцы, так не вовремя ляпнувшего на ухо имажинисту нечто, дико выведшее его из себя. Когда Маяковский, придя однажды навестить Есенина (он без понятия, что заставило его свернуть на нужную улицу, ведь путь он держал в совершенно противоположном направлении), увидел, в каком тот был состоянии, Володя подумал, что ошибся дверью. Имажинист не попадался ему на глаза около недели, и футурист не думал, что за этот период человек может настолько сильно измениться. Глаза потухли окончательно, под ними пролегли фиолетовые, болезненные мешки, на щеках играл нездоровый румянец, да и сам Есенин был каким-то зажатым, маленьким и неповоротливым. Завявшим, потерявшим свой цвет и красоту цветком. Именно в тот момент Владимир понял, что хочет что-то исправить, как-то помочь, вытащить человека из той ямы, в которую он сам себя начал закапывать. Через месяц всей его начавшейся оздоровительной терапии под названием «Вытаскиваю Есенина из могилы» ситуация, творившаяся в доме Брик, обострилась. Маяковскому стало тошно находиться не только с Осипом, но и с Лилей. Он почувствовал, что что-то кардинально поменялось, причем определить: в лучшую или в худшую сторону было невозможно. Дышать было одновременно трудно и чуть легче, потому что Володя, видя, как Лиля любовно целует своего мужа в губы и говорит что-то невероятно слащавое, уже не чувствовал поедающей его изнутри ревности и кипящей ненависти, от которой он не мог избавиться последние месяца два до встречи с Сережей. И Маяковский решил, что больше так жить не может. Он съехал, сняв себе неплохую теплую квартирку, хозяином которой был немолодой дедуля, по совместительству являющийся и — как удачно — поклонником творчества Маяковского. Все то, что происходило внутри, когда он находился с Есениным, было трудно описать словами. Иногда (часто) Сережу просто хотелось сильно встряхнуть, залепить оплеуху и открыть взгляд на мир, который так воспевал в своих стихотворениях имажинист. Ему хотелось сказать, что не все еще потеряно, депрессия — это не повод ставить на себе крест и думать, что от этого недуга уже никак не вылечиться. Но Володя знал, что все (почти все) его слова будут пустым звуком для Есенина, который саркастично усмехнется и скажет, что Маяковского кто-то подменил. Слова и красивые речи в сложившейся ситуации были бессильны, поэтому приходилось постоянно командовать и злиться (сердиться и раздражаться). Чувства к Лиле, годами зревшие внутри Володи, конечно, за раз уйти не могли. Он получал от Брик пару писем с просьбой вернуться, даже встречался с Осипом и мельком видел Лилю, но не собирался идти на поводу и возвращаться в тот замкнутый круг, из которого он не мог выбраться очень давно. Вся его любовь ослабевала очень медленно, чаще всего наводя тоску и желание вырвать сердце и сжать его, заставить остановиться. «Глупое сердце, не бейся», — именно эти строки апатичного имажиниста и приходили на ум в минуты, когда хотелось на стенку лезть. Но с Есениным пришло какое-то облегчение. Оно было неяркое, сначала непонятное и почти неощутимое, но крепчавшее с каждым днем сильнее. С Сережей он мог, наконец, хотя бы чуть-чуть забыться и отвлечься от разрушающегося внутреннего мира. Об имажинисте стоило хоть немного заботиться — иначе бы он умер от лихорадки еще в первый месяц начавшейся депрессии. Постепенно становилось и легче в общении — Есенин уже не молчал подолгу, иногда сам выводил Маяковского на разговор или даже спрашивал его о чем-то, что происходило в «мире». Так продолжалось какое-то время. А потом Володя четко ощутил въевшуюся привязанность. И пропал. Порой он замечал, что слишком долго смотрит на Есенина, изучает его позы, движения рук, вошедшие в привычку, и слушает тихий голос, иногда наполненный едкими нотками (если вдруг Сергея что-то раздражало). Он стал ловить себя на мысли, что хочет обнять Есенина, как-то удержать подле себя, не давая освободиться и уйти. Ему хотелось очертить рукой контуры чужого лица, словно запоминая и впечатывая в свое сознание, а затем перенести все это на бумагу, нарисовав пусть и в свойственной ему манере грубого геометрического рисунка-плаката. Володе нравилось, что и Сережа проявляет какую-то заботу в отношении к нему. Что он ему небезразличен. И где-то в это же время, может, чуть раньше, в голове Владимира родилась вся история с деньгами, книгой и издательством. Маяковский ведь все всегда доказывал не только словами или стихом, но и действиями. А потом произошел тот импульсивный поцелуй, который перевернул весь внутренний мир Маяковского с ног на голову, ведь чувства, что он испытал, когда сжимал Есенина в руках, напирал на него, впечатывая в стену, и целовал, грубо сминая чужие губы, а затем до одурения слизывая с них капельки крови, — чертовски, невероятно сильно понравились. Это не было похоже на то, что происходило с Лилей. Это нельзя было поставить даже вровень. Это было нечто новое, сильное и незабываемое. Маяковский докурил самокрутку, сделав последнюю затяжку. Он выбросил окурок прямо в открытую форточку, на землю, припорошенную легким, почти декабрьским снегом. Женщина, напоминавшая Лилю, ушла, управляющий скрылся за поворотом. Впрочем, и это было неважно. Володя подошел к письменному столу, нагнулся к листку, на котором было выведено «С. Есенину», и дописал несколько последних в этом письме слов. Он сложил листок пополам, убрал его в карман и двинулся на Тверскую улицу, к нужному дому и к нужной двери. Когда Сережа, открыв дверь после тяжелого стука, не увидел на пороге никого, — он не удивился. Взгляд, упавший вниз, наткнулся на листок, аккуратно свернутый вдвое. Подписи на нем не было, но почерк был до ужаса знаком, поэтому опознавательные инициалы не требовались. Когда Есенин, пробежавшись взглядом по главным словам, почувствовал в груди что-то родное, его лицо тронула легкая, почти незаметная улыбка. «Мне, чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским! Вот я богохулил. Орал, что бога нет, а бог такого из пекловых глубин, что перед ним гора заволнуется и дрогнет, вывел и велел: люби!». И это значило только одно. Холодная мрачная глыба влюбилась.