Лекарство

— Ты прямо-таки светишься, — улыбнулась Анна, подперев подбородок изящной рукой. — Хорошее что-то? — Не ты первая спрашиваешь меня об этом, — вздохнул Маяковский, откидываясь на стуле и отодвигая исписанный лист в сторону. — Не знаю. — Причину стоит искать… в Лиле? — мягко начала она, хитро щурясь. — С каких это пор всех стала интересовать моя личная жизнь? — Не серчай, Владимир. — Ахматова подарила ему добрую улыбку и опустила взгляд вниз, на свои руки. — Ты изменился, это видят все. А я решила потешить свое женское любопытство. — Попридержи его, — мрачно ответил Маяковский, вертя в руках карандаш. — И вы все — тоже, — сказал он громче, и литераторы, сидящие за соседним столиком, притихли, а затем стали бурно обсуждать какой-то новый зарубежный роман. — Хорошо, тогда спрошу не как женщина, а как твой друг: ты действительно нашел что-то, что так долго искал? То, что постоянно мучило тебя, так? — Ахматова наклонилась вперед и заглянула Владимиру в глаза. — «Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле». — Аня! — Маяковский нахмурился, стиснув зубы. Он хотел придать своему виду максимум суровости, но, увидев, как поэтесса мягко на него смотрит, довольно улыбаясь и тихо посмеиваясь, смягчился. — Когда-нибудь твои стихи окончательно запретят, — выдохнул футурист, не преследуя цели обидеть Ахматову. — Ох, — вздохнула она, продолжая улыбаться, — не раньше, чем твои, Владимир. Ох уж и не раньше. Маяковский бросил на нее снисходительный взгляд и нагнулся к идеально чистому листу бумаги. — А как там Сережа? — минуты через две спросила она, делая глоток чая и разглядывая кусок пирога, что лежал у нее на тарелке. — Что? — не сразу понял Владимир, успевший за такое короткое время погрузиться в мир рифм и словосплетений. — Есенин. Как он? — Жив. — И все? — недовольно нахмурилась она. — «Жив». Это что, единственное, что я могу услышать от того человека, который навещает Сергея чаще, чем он моргает? — Аня, — напряженно выдохнул Маяковский, начиная раздражаться. — Общение с Цветаевой плохо на тебя влияет. — Мы разговаривали всего один раз. — Ахматова расправила складки на юбке. — Честно говоря, я была рада даже такой встрече. Маяковский перевел взгляд на поэтессу. Она сидела вся маленькая, хрупкая и какая-то слишком зажатая, несмотря на то, что и не сдерживалась на словах в этот вечер. Ахматова была очень одинока в последнее время, в какой-то степени замкнута и отстранена от мира литературы подобно Есенину. Володя знал, что печатали ее мало. Может, футурист бы никогда и не произнес это вслух, но он любил эту женщину как друга (пусть их вкусы и взгляды на жизнь были различны); в ней Маяковского привлекала, как бы сказал Сережа, «в меру открытая душа». — Аня? — позвал Владимир, видя, что подруга о чем-то задумалась. Он не был одним из тех, кто втягивает в разговор тогда, когда это неуместно. Но данная ситуация требовала обратного, Анну нельзя было оставлять наедине с собой. — Послушай… — внезапно начала она, задумчиво постукивая пальцем по своей нижней губе. — А ты можешь… привести его ко мне? — Кого? — не понял Маяковский. — Сережу. — Есенина? — Владимир. — Ахматова недовольно покачала головой. — Не делай вид, что не понимаешь. — Он не пойдет. — Ты так в этом уверен? Я думала, что ты как-то на него влияешь. В конце концов, я была наслышана о том, что он был с тобой в один из литературных вечеров. — Это… другое, я— — Маяковский, — прервала Ахматова, лукаво улыбнувшись, — есть ли для тебя что-то невозможное? Володя стиснул зубы. Эта женщина бьет метко. — Завтра. Приходите к ужину. — Анна поднялась со своего места и, пока футурист не успел ничего сказать, подошла к буфетчице, оставив в ее ладони несколько копеек, а затем вернулась к столику, сняв с рядом стоящей вешалки свое пальто. — Если не увижу вас завтра на пороге своей квартиры, ох и держитесь у меня, товарищ Маяковский. Ахматова ушла. Володя позволил себе легонько улыбнуться и смять очередной лист неудавшегося стихотворения. Последовав примеру подруги и оплатив свой заказ — стакан чая, Маяковский с вдруг накатившим на душу облегчением направился к дому Есенина.