Лекарство

Маяковский, побродив несколько часов по сонному Петрограду, постучался в запертую на щеколду дверь. Сережа поднялся с кровати почти сразу, лишь лениво пролежав на ней лишние пять-семь секунд. Он закутался в теплый халат, который ему в прошлом году подарили далекие родственники из Константинова, взглянул на часы, висящие на стене, и недовольно вздохнул. Володя, бывало, приходил поздно, но почти в полпервого ночи — никогда. Есенин даже не сомневался, что его гость — футурист. Сначала Сережа думал, что открывать не стоит. В конце концов, они с Маяковским нормально не разговаривали с того самого вечера, когда поцеловались (письмо-стих Володи было не в счет). Да и по правде говоря, Есенин теперь уж и не знал, как себя вести рядом с футуристом. Его депрессия постепенно пропадала, покидала сознание, освобождая запертые на замок чувства и эмоции, поэтому к нему возвращался и покой, и какая-то радость; даже улыбка, пусть и легкая, а иногда практически незаметная. Воспоминания же о том поцелуе вгоняли Есенина в ступор, порой заставляя его испытывать физически незаметное смущение. Но потом он понял, что бегать от Маяковского нет смысла — если тот захочет, то все равно поймает и выведет на разговор. — Не думал ли ты, что я спал? — как можно спокойнее спросил Есенин, скрещивая руки на груди и не отворяя двери. — Из окна был виден свет, ты не спал, — пояснил Володя. — Можешь не открывать дверь. — Зачем ты пришел? — Ахматова хочет увидеть тебя. — Ахматова? — переспросил Сергей, удивленно хлопая глазами. — Зачем я ей? — Не знаю, — нахмурился Маяковский, приблизившись к двери плотнее. — Она ждет нас завтра к ужину, — добавил он тише. Сердце Есенина на этом моменте сделало какой-то резкий и непонятный кульбит, а затем вновь вернулось в привычный ритм. — Глупое… — шепнул он, стискивая рукой халат на груди. — А что, если я не хочу идти? — обратился он к Маяковскому. Володя промолчал. Анна была знакома с Сережей около года. Молодой имажинист понравился ей сразу — не по красоте (упаси боже, она была занятой в любовном плане женщиной, к тому же растила симпатичного сына, — ей были ни к чему всякие романы с людьми из литературной среды), а по внутреннему миру, пусть порой он и напоминал вселенную какого-то десятилетнего ребенка. Ахматовой нравилось в Есенине то, что он был искренним — все его стихи, даже те, которые ей не очень нравились, были наполнены каким-то простодушием, открытостью, честностью (пусть он и писал в такие моменты о деревне и березе) — это не могло не притягивать. По крайней мере, ее, обычную русскую женщину с ранимой и нежной душой. Есенин же увидел в Анне что-то, чему не мог дать объяснение. Она притягивала (не в любовном плане) и просто нравилась. Наверное, еще и потому, что она не вешалась ему на шею, а была подобна Марине — сдержанна, но в некоторые моменты невероятно озорна, с красивой улыбкой на лице и добрыми глазами. В последний раз они виделись месяцев семь назад. — Хорошо, — кивнул Есенин, облизывая пересохшие губы. — Хорошо.

***

Квартира Ахматовой сочилась уютом. Мебели здесь было немного — некоторую пришлось продать в совсем уж тяжелое время, но было видно, что хозяйка в доме была и старалась сделать свое окружение максимально комфортным. В гостиной находилось два старых кресла, на которых лежали небольшие подушки, двухместный диван, доставшийся семье Ахматовой от добродушных соседей, книжный шкаф, столик и цветок в горшке, стоявший на подоконнике. Сама поэтесса встретила гостей с улыбкой, от которой Сережа почувствовал знакомое тепло в груди, и тут же поспешила на кухню, разливать чай по чашкам. Есенину было не некомфортно, а как-то стыдно оставаться с Маяковским, усевшимся на кресло и вытянувшим свои длинные ноги вперед, наедине после всего, что между ними было, поэтому он вызвался помочь Анне и скрылся за поворотом на кухню, чувствуя на себе пристальный взгляд футуриста. «Избегает», — недовольно подметил Маяковский и нахмурился, сосредоточенно глядя на черного кота, растянувшегося у его ног. Сережа тихо выдохнул, чувствуя облегчение, и ощутил на себе новый взгляд — Ахматовой. — Я так давно не видела тебя, — начала она, одновременно насыпая заварку на дно одной из чашек. — Наслышана о твоем недуге. — Недуг ли это? — хмыкнул Есенин, подходя ближе. «А не вся ли моя жизнь», — подумал он отстранено, не желая высказывать эту мысль вслух. — Я чувствую примерно то же самое в последнее время, — заметила она и подняла взгляд на Сергея. — Но пока что до мыслей о самоубийстве не доходило. Есенин широко распахнул глаза. — Как ты… — Два месяца назад я видела тебя на улице, когда возвращалась из аптеки. Сережа, у тебя все на лбу было написано. — Она отложила заварку в сторону и указала на стул. — Присядь. Имажинист послушно выполнил просьбу. — Порой мне кажется, что все мы живем в корне неправильно. Что все, что нас окружает, — большой котлован, в котором крутятся из стороны в сторону миллионы людей, не осознающих своей ценности и нужности этому миру. И ими управляют несколько десятков человек, как… кукловоды, знаешь, все дергают и дергают за веревочки, пытаясь заставить плясать под свою дудку. А неугодных людей, тех, кто нарушает правила или… ведет себя не так, как надо — изолируют, психологически на них воздействуют, давят, прессингуют. Пытаются сломать. — Анна сняла с плиты чайник и одарила фарфоровые чашки кипятком, заставляя ароматные чаинки подняться со дна и плавать на самом верху. — Но дело ведь в том, что многих не исправить. Они такие, какие есть, и тем оставшимся миллионам, пусть некоторые даже и не подозревают о существовании подобных людей, но тем оставшимся — они нужны. Может, не разумом, но сердцем. — Душой, — подхватил Есенин. — Да, — кивнула Анна, довольная, что ее поняли. — Да. Сережа, смерть — это не выход. Не спорю, ты избавишься от страданий и обретешь покой, но все это — лишь иллюзия. В нашей стране таким, как ты, жить трудно, но это не повод лишать ее действительно талантливых людей. — Ахматова обошла стол и, подойдя к Есенину, взяла его за руки. — Ты талант, Сережа. И весь этот политический прессинг, которому ты подвергаешься, да и вообще время, в котором мы живем, — не повод помышлять о смерти. Пусть я покажусь тебе глупой, но есть вещи, которые намного сильнее этого. — Например? — мягко улыбнулся Сергей, поглаживая большим пальцем нежную кожу на чужой руке. — «Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти, — пусть в жуткой тишине сливаются уста и сердце рвется от любви на части». — Аня, — усмехнулся Есенин, вздохнув. — Да кто ж забулдыгу и пьяницу полюбит. — Думаю, что такой человек очень скоро найдется. — Ахматова похлопала Сережу по руке и покачала головой. — Твои губы в ужасном состоянии. — Что поделать, — улыбнулся имажинист. — И перестань кусать их! Сережа позволил себе тихо рассмеяться. Он обожал, когда Ахматова умело переводила темы, оставляя за собой последнее слово. — Вот. — Анна протянула ему небольшую алюминиевую коробочку. — Давай. — Что? На губы? — Это обычный бальзам, а не какое-то бабушкино варево. — Но это же для женщин, — в шутку закапризничал Есенин. — Сергей! Имажинист попытался скрыть улыбку и измазал указательный палец в бальзаме. Он слышал, как Анна досадливо говорила на тему того, как же Сережа запустил себя за последнее время, но он не чувствовал при этом ни капли обиды. Ему стало по-настоящему хорошо на душе, и даже рана на губе, которая почти зажила, не беспокоила его, когда он проводил по ней пальцем. Хотелось продлить момент уюта как можно дольше — примерно так он ощущал себя тогда, в Константиново, и иногда в минуты полного расслабления и какого-то переполняющего сердце счастья. Этого чувства он не испытывал так давно, что к глазам подступили непрошенные слезинки, — настолько в этот момент он ощущал себя живым. Очнулся он лишь тогда, когда понял, что над ним склонилась мощная фигура Маяковского. Анны уже не было. Сережа не сказал ни слова — просто смотрел в темные карие глаза, при тусклом освещении кухонной лампы показавшиеся и вовсе полностью черными. Маяковский первую минуту не мог оторвать взгляд от чистых ясных голубых глаз, а затем стал таращиться на чужие губы, поблескивающие от тонкого слоя бальзама на них. Есенин что-то промычал, принимая нужное решение в считанные секунды, и потянул Маяковского на себя, наконец, понимая, что так и надо, что так правильно. Владимир сам поднял Сережу со стула, крепко обнял и стал до одури целовать, чувствуя, как чужие руки комкают ткань его свитера на спине. Анна, которую отвлек звонок в дверь и быстрый разговор с соседкой, вернулась на кухню минут через пять. Она застыла у порога сразу же, как только ее взгляд, устремленный в пол, уловил тени двух фигур, находившихся слишком близко друг к другу. Она подняла голову и, ничуть не удивившись увиденному, мягко улыбнулась. Мешать друзьям не хотелось — Ахматова тихо, как мышка, развернулась и направилась в гостиную, где ее ждал черный ласковый кот.