Лекарство

Есенин недовольно поморщился, когда сверху на него упала мутная капля воды. Он проморгался, утер лицо рукавом шерстяного свитера и тяжело вздохнул, отрывая босую ногу от пола и чувствуя, как по стопе скатываются холодные струйки воды. Крыша начала протекать еще дня три назад после сильного трехчасового дождя, а затем и липкого снега, что успел нападать на Петроград буквально за одну ночь. Естественно, никто бы не стал ремонтировать ее просто так: кому сдался обычный трехэтажный дом на Тверской, когда вокруг располагалось несколько столовых, пара магазинов и десятки точно таких же домов. Но на этаже Есенина, буквально в нескольких квартирах от него, жил один известный в большевистских кругах чиновник, безусловно, имеющий вес на политической арене. Съезжать он никуда не собирался — уж слишком этот дом и все, что располагалось рядом, ему нравилось. Поэтому не составило никакого труда сделать коротенький звоночек в нужную инстанцию, чтобы с самого утра четверо рабочих стали стучать молотками и какими-то другими строительными приборами на чердаке и крыше. Работать Сережа в такой обстановке не мог, — постоянный шум ему мешал, да и к тому же вода, просочившаяся через доски на чердаке, достигла его потолка, а затем и пола, оставив после себя огромное некрасивое пятно и лужу. Есенин в последний раз провел тряпкой по линолеуму, пододвинул пустой тазик прямо под пятном на потолке и отправился в ванну, дабы помыть руки и лицо, на которое попало несколько грязных капель. Он натянул на ноги носки, затем обулся и, понимая, что в такой обстановке ничего не напишет, отправился на прогулку, желательно куда-нибудь ближе к парку, где в такое время было немноголюдно. Но стоило ему запереть дверь, спуститься по лестнице и выйти на улицу, как он вдруг остановился, выдохнул, прикасаясь пальцами к своим губам, и вспомнил о Маяковском. Они целовались уже два раза. Причем ничего не говорили друг другу как до, так и после. Что в первый раз, что во второй они расставались с легкой душой, будто так и надо, будто все хорошо. Но хорошо не было, ведь Сережа совсем не понимал, что все это значило: Маяковский вряд ли любил его, но и делать это просто так, ради развлечения — не в его стиле. Хотелось сесть и поговорить, вот только сама мысль об этом ставила в тупик и вызывала какой-то стыд, перемешанный с непонятным страхом, возникающим внутри. Сам же Маяковский попыток встретиться больше не делал, хотя с того вечера, как они были у Анны, прошло уже два дня. Есенин тряхнул головой, взъерошил свои непослушные волосы, которые от влажной погоды стали завиваться сильнее, посмотрел сначала налево, затем направо, а потом плюнул на все и отправился на квартиру к Маяковскому. Жили они не так уж и далеко друг от друга, может в тридцати минутах неспешной ходьбы, которые Сережа мог сократить до двадцати. Но он, хоть и решился, все еще оттягивал, потому что неизвестность и пугала, и интересовала одновременно, и поэтому до дома, до которого, по сути, рукой подать, он добирался два часа, нарезая круги и делая огромные петли в несколько кварталов. Ближе к декабрю вечерело довольно быстро, и Есенин, взглянув на затягивающееся темными облаками небо, понял, что ему следовало бы уже хоть немного поторопиться, а не затягивать с поздним визитом. Когда впереди показалось нужное здание, Сережа понял, что стал намного медленнее дышать. А когда он уже стоял у нужной двери — его сердцебиение, казалось, и вовсе замедлилось до критически низкой скорости. Он мялся под чужой дверью, как маленький брошенный котенок, по памяти вернувшийся к хозяину и почему-то боявшийся встретиться с ним. Сережа нервно одергивал рукава своего пальто, до крови жевал губу и минут пять просто стоял и таращился на запертую дверь, казавшуюся самым большим ужасом в его жизни. Он пытался постучаться раз пять, если не больше, но постоянно одергивал себя и отходил на пару шагов назад, словно боясь, что, сделай он это сейчас, произойдет что-то ужасное. На лице имажиниста одна эмоция сменялась другой, но чаще всего на нем отпечатывала свой след тревога и нерешительность. В итоге, минут через десять, собравшись, он выдохнул полной грудью, взял волю в кулак, замахнулся и, стараясь не жмуриться, постучался. Вот только дверь так и осталась закрытой. Сережа рванул вниз, поняв, что дома никого нет. Он сбежал с лестницы в считанные секунды и выскочил на улицу, ловя ртом морозный осенний воздух. Сердце бешено колотилось, а внутри разбушевался адреналин, отчего хотелось громко и звонко рассмеяться, как он умеет это делать. Он почувствовал себя десятилетним мальчишкой, и от этого ощущения на его губах заиграла легкая удовлетворенная улыбка. Постояв несколько минут на свежем воздухе, он двинулся в Политехнический музей.

***

Подготовка к литературному вечеру была в самом разгаре. В принципе, в ней нет ничего сложного: немного прибраться, расставить стулья, проверить лампочки в люстрах и выполнить еще несколько мелких, не играющих никакой важности дел. Буквально через час зал начнут заполнять всевозможные личности, начиная от ярых критиков, заканчивая остервенелыми поклонниками творчества какого-нибудь Андрея Белого. Масштабные вечера, на которые приглашался весь творческий Петроград, устраивались примерно раз в полтора-два месяца, дабы обменяться новыми идеями, зачитать свои стихи или строчки из произведений и устроить «чистку» людей, чье творчество, по мнению большинства, совсем ненужное. Есенин, слава богу, пока не попадал под эту категорию, но почему-то чувствовал, что и его час придет однажды. В этот вечер в Политех пришли в основном извечные посетители — футуристы, несколько отдельных писателей, четверо малоизвестных критиков, двое выдающихся литераторов, символисты и имажинисты. Последних, к слову, было мало. Есенин появился в дверях тогда, когда еще ничего не началось — все были заняты обыденными разговорами друг с другом и дожидались нужного часа. Он сам не понял, зачем пришел, а когда до него дошло, что Маяковский, вероятнее всего, появится тут в скором времени, его вновь охватило непонятное волнение, и он поспешил убраться из этого места. Но Сережа успел только развернуться, мотнуть головой и, уставившись в пол, сделать пару шагов по коридору, как вдруг врезался в кого-то высокого и по инерции сделал шаг назад. — Есенин? — прозвучало над головой, и Сережа поднял взгляд, смотря снизу вверх прямо в удивленные глаза Маяковского. Есенину вдруг стало жарко, и он, одернув воротник пальто, которое так и не снял, нервно улыбнулся. — Что ты здесь делаешь? — Думал, — тихо начал имажинист, — что нужно развеяться. Но потом… передумал. — Есенин вновь опустил взгляд вниз и сосредоточенно нахмурился, будто что-то обдумывая. Он не сказал ни слова, обошел Маяковского, пока ситуация не стала хуже, и стремительно зашагал к выходу. Володя дернулся вслед за ним, но осекся, так и не сделав нужный шаг. Он хотел продолжить идти вперед, но вдруг услышал ломающийся голос почти у самого выхода. — А ты не хочешь… — Сережа поджал губы и сжал ладони в кулак. Ему было неловко. — Поговорить? — подсказал Маяковский, спросив как-то даже неуверенно. — Да, — ответил он, увидев со стороны Есенина кивок. Сережа подавил в себе внутреннюю дрожь, норовившую вырваться наружу, и перестал сутулиться, выпрямившись в полный рост. Он увидел, как Маяковский, быстро говоря что-то подошедшему Пастернаку, накидывает на себя пальто и уверенно кивает на ответы Бориса. Есенин вышел на улицу, поднял взгляд к небу и словил носом крошечную снежинку. Ровно тем местом, куда поздним утром упала грязная капля воды.