Лекарство

Сережа совершенно забыл, что был в этой квартире не так давно. Когда он переступил порог и стянул с себя пальто, затылком чувствуя, как Маяковский заинтересованно смотрит на него, то сердце вдруг начало странно биться, и послушай его врач в этот момент, он сделал бы вполне очевидный диагноз — аритмия. Но никакой аритмии у Сергея и в помине не было: имажинист вновь начал чувствовать волнение, когда остался с Маяковским в закрытом пространстве. На улице все было намного проще: в случае какой-нибудь непредвиденной ситуации он мог спокойно развернуться и пойти домой, а теперь же единственный путь к отступлению закрыт на щеколду, а препятствие в виде высокого широкоплечего Маяковского обогнуть довольно трудно. Есенин постарался успокоиться, хоть это и было трудно сделать. Разговор им предстоял отнюдь не дружеский, а очень серьезный, предназначенный для людей, состоящих в особых отношениях. Он бы, конечно, мог сказать, что лучше им поговорить в другое время дней так через никогда, но Сергей трусом не был, поэтому взял всю свою волю в кулак и отправился навстречу неизвестному. На кухню. — Чая? — неожиданно для имажиниста прозвучал басовитый голос Маяковского. — Да, не откажусь. — Кивнул Сережа и сел на табурет, нервно покусывая внутреннюю сторону нижней губы. Маяковский молчал. Он не начинал разговор первым, потому что боялся давить на Есенина, зная, что тот может неправильно понять. Аура Володи всегда была достаточно сильной и устрашающей, и футурист искренне не хотел отпугнуть ей того человека, который ему небезразличен. Сережа же молчал, потому что не знал, как начать. Спросить напрямую: «А ты меня любишь?» было бы очень глупо — его бы пинками выгнали из дома и назвали психически неуравновешенным извращенцем. Да даже если бы Маяковский спокойно отреагировал на этот вопрос и бумерангом швырнул его в ответку Есенину, тот бы не смог вымолвить ни слова, потому что Сережа не понимает, что чувствует к Володе. Ну, он его не ненавидит, это уж точно. Стал бы он вообще приходить выяснять отношения, если бы собеседник был ему противен? Вряд ли. Проще было бы просто вычеркнуть грубого футуриста из своей жизни и продолжить спокойно пребывать в депрессии, ставшей уже чем-то обыденным. Но то, что он все-таки чувствовал к Маяковскому, распознать было трудно. Это не любовь. По крайней мере, это не напоминало то, что он чувствовал к женщинам, которые ему очень нравились, которым хотелось писать любовные стихи, которых он желал. Но это можно было попробовать трактовать как симпатию, еще, быть может, неясную, собирающуюся в маленьком зернышке, из которого в дальнейшем сможет вырасти нечто большее. Да и Сережа, к своему искреннему стыду, признал, что целоваться с Маяковским было… не противно. Приятно. Володя же, пока наливал душистый чай в свою любимую кружку, в этот раз предназначенную для Сергея, впервые почувствовал себя немного неловко и даже неуверенно рядом с Есениным. Нравится ли он ему? Хочет ли он сказать, что возненавидел все, что Володя предпринимал по отношению к нему? Хочет ли Есенин вычеркнуть его из своей жизни? — Маяковский понятия не имел. Ему, конечно, отказывали, что часто било по хоть какому-то, но самолюбию, но в Сереже он нашел спасательный круг, помогающий ему удержаться на плаву и не отправиться на дно, в пучину отношений Владимир-Лиля-Осип, и лишись он его сейчас, это может закончиться очень печально. Чего искренне не хотелось. Маяковский поставил кружку чая перед Есениным, о которую поэт тут же стал греть руки, и подошел к окну, облокотившись на выпирающий подоконник. Он ненавязчиво, по крайней мере стараясь не доставлять дискомфорт, стал наблюдать за имажинистом. — Ну, — робко, почти еле слышно начал Сережа и откашлялся. — Ну, — повторил он громче, — я не буду это оттягивать до бесконечности, но я пришел поговорить. Володя понимающе кивнул и скрестил руки на груди. Сережа наблюдал за тем, как плавают чаинки в его кружке, и совершенно не хотел смотреть на футуриста. — Что… — он не знал, какой вопрос будет более правильным. «Что ты думаешь о нас?», «Что значат те поцелуи?», «Что мы будем делать дальше?» — Что ты… что… что теперь между нами? — наконец, спросил он, и почувствовал, как с его плеч падает тяжелый груз. Володя не знал, что ответить. Действительно, а что между ними? Они просто друзья, которые целуются ради развлечения? Или это уже что-то другое, переходящее на новые границы? — Я не знаю, — честно выдохнул Маяковский и открыл форточку. Он достал самокрутку, лежащую в пачке на подоконнике, и потянулся к коробку спичек. — Не кури, — попросил Есенин и взглянул на футуриста. Тот, замерев и так и не дотянувшись до коробка, послушно вытащил самокрутку изо рта и отложил в сторону, чем вызвал неописуемое удивление на лице Сергея. — Эм… — обескураженно протянул он и откашлялся. — Я не знаю, — начав, вздохнул Володя, — не знаю, что теперь связывает нас. Не подумай, что я как-то насмехался над тобой, когда решил поцеловать. Сережа чуть не подавился чаем на этих словах, но решил взять себя в руки. В конце концов, эта беседа не должна вызывать сильных волнений у того человека, который в свое время крутил несколько романов одновременно. — Просто скажи, — подал голос Есенин, отставив кружку в сторону, — в те разы ты был… серьезен? То есть это все не было чем-то… не знаю… — Говорю, я не насмехался. — Маяковский отлип от подоконника и сел напротив имажиниста. — Я не знаю, почему сделал это. Захотелось. — Ты всегда утоляешь свои потребности, это заметно. Маяковский утвердительно кивнул. — Я тоже… ну… — Сережа постучал пальцами по столу. — Тоже не знаю, почему не оттолкнул тебя или… что-то в этом роде. — Тебе… понравилось? — неуверенно спросил Маяковский, опуская локти на стол и наклоняясь чуть ближе. Сережа стиснул зубы и как-то неоднозначно мотнул головой. Он никогда не признается кому-то в том, что ему понравилось целоваться с мужчиной. А особенно тому, с кем и был этот самый поцелуй. — Просто давай решим, — вместо нормального ответа начал Сережа, — или не решим, а просто забудем на время, пока сами не поймем, что чувствуем? Володя ухмыльнулся. — Узнаю прежнего Есенина, — хмыкнул он. — Лирик. — Спасибо, что не балалаечник, — закатил глаза Сережа и тут же сосредоточился. — Но я говорю серьезно. — Так и я тоже. — Маяковский! — Есенин недовольно сверкнул глазами. — Не хохлись, воробушек, — успокаивающе ответил Володя и стал рассматривать незамысловатый узор на стене. — Решать тут нечего. Ты мне нравишься. Есенин задохнулся. — А как же… Лиля? Ты же… всегда ее… — Ты моя новая Лиля, — пожал плечами Маяковский, а Есенин на это вспыхнул, но не от смущения, а от какого-то раздражения. — Я не хотел тебя обидеть этим, если что, — тут же пояснил он, видя, как Сережа сжимает руку в кулак. Конечно, он сказал это, даже не обдумав последствия, но Сергей же романтик, к тому же среди его знакомых был человек (или два), у которого тоже складывались подобного нетрадиционного рода отношения, — и Есенин должен, по сути, все понимать и без слов, которые порой многое портят. Имажинист стал смотреть в пронзительные, красивые, цыганские глаза Маяковского. Ему хотелось найти там что-то, что выдаст все это за шутку. Но не получилось. Володя не врал. — Хорошо, — вздохнув, кивнул Сергей. Раз Маяковский не хочет, то значит, что лишь один он попытается разобраться в своих чувствах. Но не без помощи первого, конечно же. Сергей сделал еще один глоток чая, поставил кружку на стол. Он взглянул на Маяковского, который сидел с прищуренными глазами, смотрящими прямо на него, и, выдохнув, слегка улыбнулся.