Лекарство

Есенин, подобно маленькому воробушку, не влетел, а запорхнул в свою квартирку, с шумом захлопывая дверь. На лице играла мечтательная улыбка, а в груди трепетало какое-то легкое, пока что еле уловимое чувство счастья. Он, не разуваясь и не скидывая своего пальто, прошел в комнату, открыл шкаф и, почти не глядя, забрал со дна веревку, которая всегда лежала на самом видном месте. Сергей вздохнул, словно все-таки еще колеблясь, отодвинул старый ящик в глубине шкафа, в котором хранился всякий ненужный хлам, и закинул туда веревку. Он не хотел ее видеть. Она ему была не нужна. Затем Есенин, так и оставив дверцу шкафа открытой, подошел к столу и пробежался взглядом по строчкам нового стихотворения. «Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, Как...» — Как крыльями птица, — вслух проговорил Сергей. — Ей на… — он буквально на секунду вспомнил о веревке и невольно потер рукой свою шею, — … на шее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный, черный, черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь. Сергей улыбнулся. Строчки шли легко, плавно, возникали в голове по взмаху волшебной палочки, по щелчку пальцев как когда-то давно, когда он только начинал свою творческую судьбу. Есенин быстро, кривым и витиеватым почерком дописал то, что только что сочинил, а затем довольно кивнул, пытаясь прикинуть, что можно написать дальше. Идея этого стихотворения возникла спонтанно, в одну из бессонных и депрессивных ночей, и Сергей не мог отделаться от мысли, что этот стих, это зарождающееся произведение, это нечто — он сам. И пускай те эмоции, которые были в его душе в ту холодную темную ночь, частично заменились другими, светлыми, — он не бросит то, что уже начал. Есенин побарабанил пальцами по столу, а затем, пообещав себе написать хотя бы еще пару зарифмованных блоков стихотворения к вечеру, бросился из квартиры вон. Ему нужно было кое-что сделать, решить, поставить точку в том деле, которое должен был завершить еще месяца два назад. Сергей вышел на улицу, решил отказаться от идеи ловить такси и направился в сторону Политеха. — Какие люди! — обрадовался Мандельштам, завидев Есенина. — Сережа, я, признаться, очень рад! — Я тоже рад тебя видеть, Осип. — Он обменялся с другом рукопожатиями и оглядел полупустой зал. — Ты передал мое сообщение Толе? — Да, — кивнул акмеист. — Не знаю, право, зачем вам собираться так рано. Ты мог бы дождаться сегодняшнего литературного вечера. — Не мог, — быстро ответил Сергей и, обойдя Мандельштама, бросил через плечо: — Я не могу больше молчать. — Друзья мои! — раздался звучный голос Мариенгофа, когда он увидел спешащего к их столу Есенина. — А вот и он! Наш Королевич! — Прошу, Толя, не надо, — осадил Сергей, болезненно поморщившись. — Достаточно обычного приветствия, не стоит устраивать из этого целую сцену. Мариенгоф, нахально ухмыльнувшись, уселся на свой стул и, что-то невнятно промычав, уставился на Сергея, который невольно поежился от его взгляда. Есенин знал, что Анатоль злится на него. Злится за то, что Сережа «потешился» над его чувствами, поцеловавшись с ним, и поспешно ушел, наскоро извинившись и так ничего и не объяснив. Мариенгофу нравился Сережа, и последний об этом уже не первый месяц догадывался, но не хотел высказывать свою догадку и как-то портить их дружбу необоснованными подозрениями. А теперь Толя считает, что его «друг», который на самом деле «предмет обожания», просто сыграл с ним злую шутку и растоптал его чувства, сначала вызвав огненную бурю в душе, а затем окатив его с ног до головы ледяной водой. Есенин же решил, что объяснится с другом в письме. — Я попросил всех вас здесь собраться, потому что мне нужно сделать одно серьезное заявление. — Сергей, так и не сев на свое место, уперся руками в стол. — Я не хочу рассыпаться яркими и красочными речами, как-то вступать в тему, создавая что-то вроде некоего разговорного «пролога», поэтому скажу все так, как есть. На духу. — Он заметил, как все его коллеги заинтересованно насторожились. — Я хочу официально заявить, что ухожу из имажинизма. Есенин закрыл глаза, когда на него со всех сторон посыпались недовольные и удивленные возгласы. Кто-то даже что-то выкрикнул, но Сережа не пытался вникнуть в значение произнесенных слов. Он сделал несколько коротких вдохов и, подняв руку вверх, добиваясь тишины, открыл глаза и продолжил: — Мы все без исключения сталкивались с кризисом. Кто-то из нас бросал символизм, кто-то разочаровывался в романтизме, и все мы находили пристанище в имажинизме. Он был ключом ко всему, он вдохновлял меня точно так же, как вдохновляет вас. Но его время ушло. Имажинизм исчерпал себя. Я больше не чувствую, что могу почерпнуть из этого огромного океана различных образов и метафор что-то еще. Я просто не могу писать так, как делал это раньше. — Сергей замолчал на несколько секунд, серьезно глядя в глаза каждому собравшемуся. — Не отрицаю, что все приобретенные навыки имажинизма будут читаться в моих стихотворениях. Я не смогу окончательно избавиться от его влияния или как-то забыть о нем, бросить. Но я чувствую, что больше не могу носить имя имажиниста. Вы можете сколько угодно осуждать меня за этот выбор, но свое решение я не поменяю. — Сергей выпрямился, убрав руки за спину, как часто это делал Маяковский. — Я. Ухожу. — Да это все его влияние! — взорвался Мариенгоф, подорвавшись с места. — Этого Маяковского, с которым ты связался! Чертов футурист, — зло сплюнул Анатолий. — Толя, не начинай, — мягко попросил Есенин. — «Чертов футурист» здесь вообще не причем. — А не собрался ли ты присоединиться к ним, а, Сережа? — Нет, — твердо ответил Есенин, чувствуя, что начинает раздражаться. — И я пришел сюда не для выяснения отношений. — Сергей взял со стола чистый лист бумаги и красный карандаш, который обычно лежал на случай, если поэтам что-то придет в голову, и стал размашистым ровным почерком выводить слова. «Я, Есенин Сергей Александрович, от 7/XII 1923 года, официально заявляю, что покидаю круг имажинистов. А ежели в мою голову взбредет вернуться, прошу ни под каким предлогом не принимать меня обратно». Он расписался в самом конце и, оставив лист на столе, развернулся, держа курс на дверь. Мариенгоф еще что-то гневно выкрикивал, оглашая большой зал звучным эхом, отчего даже Мандельштам и несколько одиноких поэтов жмурились, но Сергею было все равно. Он свой выбор сделал. Улица встретила его морозным солнцем и белоснежными снежинками, падающими с неба. Есенин остановился, вдохнул холодный чистый воздух полной грудью и потерял сознание.