Лекарство

Отца похоронили на следующий день, в декабрьское утро. Сергей встал спозаранку, даже раньше матери, наскоро умылся, насухо протер лицо мягким полотенцем и вышел на свежий воздух, подставляясь под редкие, почти не греющие лучи солнца. За ночь выпало несколько сантиметров снега, поэтому Есенин, глядя под ноги, стал ковыряться в нем мыском ботинка, находя это занятие довольно глупым и бессмысленным. Он вздохнул, поднял воротник своего пальто и направился к воротам, где на привязи сидел молодой пес, которому не было еще и двух лет. Поэт опустился перед животным прямо на колени, не заботясь о том, что они могут замерзнуть или что его штаны слегка намокнут, и протянул руку в дружелюбном жесте. Собака, чувствуя в человеке хозяина, подалась вперед, тычась холодным влажным носом в раскрытую ладонь. Есенин улыбнулся, гладя пса по голове, и подумал, что неплохо бы спросить у матери имя этого животного. — Что, друг, небось, весело тут тебе… — Собака подошла еще ближе, вставая двумя лапами на колени Есенина, который совсем не беспокоился о том, что там останутся следы от чужих лап. — Понимаю, я был чуть старше твоего, но мне всегда было весело бегать с дворовыми мальчишками, жившими по соседству. — Он вздохнул. — Они наверняка уже все разъехались кто куда, как и я когда-то уехал в Петроград. И зачем, спрашивается? — задал он риторический вопрос и слегка улыбнулся, видя, как пес виляет хвостом и лижет его руку. — Смотри, не давай маму в обиду, береги ее и верно охраняй, понял? — Наказал он и медленно поднялся, отряхивая штаны от снега. Сергей вышел за ворота семейной усадьбы и огляделся. Вокруг — никого, только промелькнули две старушки, маячившие где-то вдалеке с ведрами. Есенин засунул руки в карманы, подавил в себе зевок и двинулся в сторону леса, который был не так уж далеко. Раньше, когда он был еще совсем юнцом, ему нравилось гулять среди берез и уходить вглубь леса, к журчащей речке. Там он изредка встречал лесников или грибников, но в основном всегда находился в уединении, которого разгоряченному сердцу иногда не доставало. Порой он пускал кораблики, которые вырезал из легкого дерева его отец, но чаще всего сочинял стихи, которые, к сожалению, не записывал. Строчки рождались легко, быстро, и Сережа всегда наслаждался процессом создания какого-то маленького произведения, о котором знал только он и окружающие его птицы с насекомыми. Таких зрителей ему всегда хватало. Любовь к природе, к Родине, конечно, прививалась ему семьей и сельским окружением. Но, безусловно, большую роль сыграло и самовоспитание, которым Сергей занимался, даже не осознавая этого. Родственники, приезжающие к ним погостить, были не то малоизвестными пейзажистами, не то какими-то композиторами (хотя Сереже всегда казалось, что это просто сказки), и им всегда нравилось возиться с Есениным и его маленькими сестренками. Женская половина приезжающих в основном болтала о всяких новинках моды, о хозяйстве, о воспитании детей, иногда тихо, заговорщически перешептываясь на тему складывающейся политической ситуации в стране. С ними Сергею было скучно, поэтому он старался сразу же уходить, когда поднималась какая-нибудь неинтересная тема. Мужская же половина учила его жизни, давала работу рукам (которые довольно часто болели из-за того, что по пальцам попадали молотком), водила на рыбалку, охоту и небольшие, однодневные походы в лес. Сережа всегда по-доброму смеялся, когда те самые малоизвестные пейзажисты рассказывали о чем-то до жути романтичном и сопливом, описывали природу дальних мест и говорили, что ничего красивее лесов, полей, гор и рек в мире и быть не может. С этим сравнится лишь только светлое, кристально чистое небо над могучей Россией. В такие моменты, мгновения, в секунды, когда он видел, что все это идет от чистого сердца, что это не пустая болтовня порой подвыпивших людей, что в чужих глазах сияет что-то непонятное, похожее на восхищение и нежную любовь, — Сережа проникался атмосферой уюта, спокойствия, и уже холодный летний или осенний вечер и мешающиеся комары не казались ему проблемой. Он наслаждался пребыванием на природе, анализировал, находился с ней наедине, говорил движениями рук и довольно вздыхал, качая головой и думая, что он сам из озорного мальчишки, который еще совсем недавно в шутку дрался со своими друзьями, превращается во взрослого человека-романтика. И он никогда не находил это плохим. Есенину заметно полегчало, когда он около часа бродил среди деревьев. Затем ему пришлось вернуться домой, где уже никто не спал, начать помогать с приготовлениями к, к сожалению, далеко не торжеству, изредка отвечать на вопросы о жизни в Петрограде и натянуто улыбаться, когда прибывшие односельчане высказывали ему и его семье искренние соболезнования. По правде говоря, от этого всего тошнило. С отцом он общался нечасто. Что говорить, с семьей в последнее время он связывался крайне редко, потому что был поглощен своими личными проблемами и незримой давкой, окутывающей его со всех сторон. Конечно, он жалел, что не приехал к родителям летом, когда это было возможно, и, безусловно, он винил себя в том, что на долгое время покинул родной дом и даже не выяснял о состоянии здоровья отца, который несколько лет подряд болел. Хотелось вернуть время вспять и многое изменить, отдать все что угодно, лишь бы еще разок сесть с отцом на лавку и просто поговорить, слушая его низкий, чуть хрипловатый голос и приятный для души и сердца смех. Но это было просто невозможным. Когда он нес гроб, с одной стороны давивший на его плечо, он ничего не чувствовал. Он знал, что рано или поздно люди умирают, но его душа с юношеских лет претерпела изменения, став намного ранимее, чем это было, например, у его дворовых друзей. Но Сергей ненавидел терять. Никого и ничего, потому что всегда хотел оставить подле себя то, что любит, чем дорожит. Это не эгоизм, о нем не может быть и речи, — это простое желание оставаться рядом с тем, что согревает сердце, дает возможность вновь встать на ноги и двигаться дальше, ведь есть ради чего. А теперь этого кусочка нет, и Есенину казалось, что вместе с отцом в гроб он положил и часть себя. Терять больно. Сережа знает это не понаслышке. — Дорогой, пойдем, — теплая ладонь матери легла на его плечо, заставляя вздрогнуть. — Я чуть позже, вы идите без меня. — Пожалуйста, не сиди на холодном, как это любил Саша, ведь… — она поджала губы и болезненно улыбнулась. — Мы ждем тебя дома. — Татьяна Федоровна нагнулась, оставляя материнский поцелуй в уголках губ сына. Сережа благодарно кивнул и проводил любимую женщину взглядом, затем сел на стальную, ледяную скамейку и прислонился лбом к холодному столбу кладбищенской ограды. Он некоторое время смотрел на свежую могилу и фотографию, на которой был изображен его слегка улыбающийся отец. Грудь сдавила тоска, и он отвел глаза к небу, сдерживая подступившие слезы. — Простите, папа… Никаких всхлипов и замученных рыданий, от которых было трудно дышать, не было. Слезы безвольными ручейками текли по щекам и, доходя до края подбородка, падали вниз, попадая то на пальто, то на чистый снег. Он закрыл глаза, прикрывая одной рукой лицо, а вторую свесил между ног, чувствуя, как кончики пальцев касаются промерзлой, вытоптанной земли. — День ушел, убавилась черта, Я опять подвинулся к уходу. Легким взмахом белого перста. Тайны лет я разрезаю воду… Он вдруг открыл глаза, когда почувствовал, что что-то пушистое коснулось его пальцев, и, не прекращая читать стихотворение, увидел маленького худенького котенка, который жалобно мяукал и вылизывал кончик указательного пальца. — В голубой струе моей судьбы Накипи холодной бьется пена, И кладет печать немого плена Складку новую у сморщенной губы. Котенок, который своей шерстью сливался с чистым белым снегом, вдруг подпрыгнул и отбежал назад в момент, когда Сережа шаркнул съехавшей в сторону ногой. Он мягко улыбнулся, протягивая руку вперед, и тогда животное вновь заинтересованно подкралось ближе. — С каждым днем я становлюсь чужим И себе, и жизнь кому велела. Где-то в поле чистом, у межи, Оторвал я тень свою от тела. Неодетая она ушла, Взяв мои изогнутые плечи. Где-нибудь она теперь далече И другого нежно обняла. Сережа взял котенка на руки, когда он стал царапать когтями его штанину, и прислонил к груди, чувствуя, как раздается еле слышимое, пока еще неумелое благодарное мурчание. — Может быть, склонясь к нему, Про меня она совсем забыла. И, вперившись в призрачную тьму, Складки губ и рта переменила. Есенин встал со скамьи, спрятав животное к себе под пальто, согревая и не давая замерзнуть. Он покинул небольшую оградку и оставил железную калитку наполовину приоткрытой. — Но живет по звуку прежних лет, Что, как эхо, бродит за горами, Я целую синими губами… Он еще раз взглянул на фотографию отца и, развернувшись, направился в сторону дома. Кто-то определенно помашет ему вслед рукой, но оборачиваться не стоит. — Черной тенью тиснутый портрет.