Лекарство

— Так, — вздохнул Есенин, опускаясь на колени перед массивным сундуком. — Есть какие-нибудь пожелания? — Нет, — ответил Маяковский, ежась и скрещивая руки на груди. Сергей заглянул вглубь сундука и невольно улыбнулся. Поверх старой одежды, которая частично пришла в непригодность, а рука дрожала всякий раз, когда ее требовалось выкинуть, на него смотрел игрушечный солдатик, вырезанный из дерева и покрашенный краской, во многих местах уже облупившейся. Он поднял старого друга, с которым провел все детство, и любовно очертил большим пальцем контуры маленького тела, чему-то усмехаясь. Помнится, у Сережи было несколько солдатиков, но двоих он нечаянно утопил в реке, одного подарил другу, другой где-то потерялся, когда он с родителями ездил на пшеничное поле, один сломался, и еще одного сгрызла старая злая собака, которую Сергей очень боялся. Маленький Есенин любил выстраивать всех солдатиков в два ряда, одного вкладывал в ладошку и разыгрывал какие-то забавные сценки. Он никогда не проявлял жестокости по отношению к игрушкам и в их «игрушечно-военном» мире, хотя довольно часто слышал от дворовых ребят, старше его на пять-шесть вёсен, о том, что обычно происходит на войне между командующими и их солдатами. Поэту никогда не нравилось насилие, может, поэтому ему так неприятно то, что происходит с Россией. — Что ты там рассматриваешь? — поинтересовался Маяковский, заставляя Сергея вздрогнуть и вырваться из пучины воспоминаний. — А… да так, игрушку нашел старую. Вот. — Есенин обернулся, протягивая солдатика Володе. Футурист приподнял бровь и стал заинтересованно рассматривать маленькую деревяшку в руке. Сережа вздохнул. В конце концов, они залезли на чердак не ради того, чтобы разглядывать старые игрушки. Маяковскому нужна хоть какая-то теплая одежда, потому что в Константиново зимой намного холоднее, нежели в Петрограде. Вещи отца ему бы не подошли, только если самому Сереже (да и мать не хотелось лишний раз травмировать), а вот дедушкины, когда тот был уже в преклонном возрасте, вполне. Есенин вытаскивал старые платья сестер, детские вещи, в которых он сам когда-то ходил, несколько рубашек, в коих проглядывались дыры разных размеров, и шерстяные носки, сразу полетевшие в руки Маяковского. На самом дне сундука лежали немногочисленные вещи Никиты Осиповича, заботливо сложенные в аккуратную стопочку. — Так, смотри, здесь есть два теплых свитера и штаны, но я не уверен, что они тебе подойдут. — Сережа «обменял» вещи дедушки на своего деревянного солдатика и отошел. Маяковский, решив не откладывать все в долгий ящик, быстро расправился с пуговицами на рубашке и поежился, когда холод неотопленного чердака коснулся его кожи. Сергей, почему-то почувствовав себя слегка смущенно, отвернулся и начал убирать вынутые вещи обратно в сундук. Он постарался сделать вид, что не слышал самодовольного смешка Маяковского. — Можешь поворачиваться, цветочек, — съязвил футурист, когда полностью оделся, и Есенин, подхватив со стоящего рядом старого стула подушку, с размаху кинул ее в Маяковского. Тот только пару раз кашлянул, когда заглотнул вековой пыли, и вновь ухмыльнулся. Он скрестил руки на груди, и свитер, и так обтягивающий его туловище, затрещал. Есенин вздохнул. — Пойдем отсюда, пока ты шею не свернул, постоянно пригибаясь. — Сережа зачем-то засунул в карман деревянную фигурку солдатика и окончательно закрыл сундук. Когда они спустились вниз, Маяковский еще хотел спросить, откуда в обычном русском доме такие высокие (не для Владимира, конечно же) чердаки, но как только он увидел, что улыбка с лица Есенина сошла, стоило ему выслушать соболезнования от немолодой женщины, футурист решил загасить в себе эту мысль. Он ненавязчиво коснулся чужого напряженного плеча и, по молчаливой просьбе, что читалась в глазах Татьяны Федоровны, вывел Сергея из душного помещения. Он все еще держал в руках второй свитер и свою снятую рубашку, которую требовалось бы куда-нибудь положить, да только не до этого было. — Ну, — попытался отвлечь Есенина футурист, когда они уже сидели на лавочке и Володя щурился от яркого солнца, — рассказывай. — Что? — не понял Сережа, вскидывая голову и прекращая водить ботинком по снегу под ногами. — Откуда ты притащил этого кота. — А, — широко улыбнулся Есенин, стоило ему вспомнить о четвероногом друге, — с кладбища. — С кладбища? — удивился Маяковский. — Да. Не знаю, откуда он там взялся, но оставить его одного я просто не мог. Здесь ему будет намного лучше. — Имя-то у него есть? — Нет. Но будет Кот. Володя фыркнул. — Что из тебя за хозяин, раз ты даешь коту кличку Кот. — Что из тебя за хозяин, раз ты даешь собаке кличку Щен, — парировал Есенин. — Один—один, — нехотя признал футурист и откинулся назад, касаясь спиной стены дома. — Кот так Кот. — Мы друг друга стоим, — тихо произнес поэт, подпирая щеку рукой и слегка улыбаясь. Его взгляд вновь опустился на землю и стал задумчивым, но уже не таким болезненным, как ранее, что просто не могло не радовать. Володя, вспомнив об одной маленькой, но важной вещи, коснулся рукой колена Есенина и увидел, как тот от удивления захлопал глазами. — Не волнуйся, я не буду тебя лапать, — поспешил успокоить Маяковский и нащупал внутренний нагрудный карман своего пальто, которое все еще находилось на плечах Сергея. — Что за квадратное слово «лапать», — вздохнул Сережа. — А тебе треугольное подавай? — Почему же треугольное, напротив, лучше сразу круглое. — О, это какое же? — Трогать, — мягко, но уверенно произнес Есенин. — Куда лучше твоей вульгарщины. — Так ты, дорогой мой балалаечник, хочешь, чтоб я тебя потрогал? — Маяковский откровенно улыбался. — Еще чего! — тут же ощетинился Есенин. — Больно надо, чтоб ты меня еще трогать вздумал! — Не трепыхайся, воробушек. Есенин почувствовал, как щеки горят отнюдь не от стоящего на улице мороза. Впрочем, на него все можно отлично спихнуть. — С чего это Вы, товарищ Маяковский, разбрасываетесь столь лестными словами в адрес такого бездаря и шута как я? — С того, что люблю, — на автомате выпалил Володя, а затем замер, так и не вытащив небольшой подарочек из нагрудного кармана пальто. Он сам удивился своим же словам и ошалелым взглядом наблюдал за тем, как Есенин, робея, приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, а затем резко отвернулся, старательно избегая глаз Маяковского. — Там… во внутреннем кармане… Аня, она передала тебе… в общем… Съешь. Сережа, стараясь отвлечься хотя бы на это, достал из нужного кармашка небольшую коробочку, помещавшуюся в ладонь, и открыл ее. Внутри лежали маленькие кругленькие конфетки. Он, не раздумывая, закинул в рот одну и тихо, как-то даже хрипло произнес: — Спасибо. Маяковский впервые за последние несколько лет чувствовал себя по-настоящему смущенным. Не так он планировал преподнести свои чувства, но сказанного не вернешь. Он достал из кармана брюк пачку с сигаретами, которую от внутреннего волнения почти всю выкурил во время поездки из Петрограда в Константиново, и коробок спичек. Искренне хотел затянуться, да вот что-то не получилось. В голове упрямо, навязчиво, как какая-то мантра звучал голос Сережи, вещавший: «Не кури».