Лекарство

— Сережа, пожалуйста, выпей, — требовательным голосом раз в пятнадцатый попросила Татьяна Федоровна. — Маменька, пожалуйста, вы же знаете, насколько я не люблю микстуры. — Есенин скривился, недовольно поморщил нос, словно учуял что-то тошнотворное, и сильнее сомкнул свои губы, сражаясь со стальной ложкой и не пуская ее в свой рот. — Сережа, — напирала мать, — тебе не три года, чтобы воротить нос от горьких настоек. Давай, еще одну ложечку, и я отстану. Есенин что-то жалобно замычал и наигранно захныкал. Татьяна Федоровна только устало вздохнула. — Я просто не знаю, что с тобой делать. Никакой управы на тебя не найдешь, Сереженька, ты как твой отец, баран бараном. Поэт хитро сощурился. — Я просто— Татьяна Федоровна улучила нужный момент и запихнула ложку с горькой жидкостью прямо в рот сына. На лице Есенина сначала отразилось неописуемое недоумение, удивление, а затем и отвращение, когда рецепторы языка полностью утонули в «полезной» горечи. Выплюнуть микстуру он не мог, не на мать же, в конце концов, поэтому пришлось проглотить все до последней капли и внутренне взвыть. — Это было нечестно! — возмутился Есенин. Татьяна Федоровна ничего не ответила, лишь улыбнулась, погладила Сережу по голове и поднялась с края дивана, на который поэт переместился с утра. Проснулся он уже один, поэтому не было смысла лежать на теплой печи. Он вообще-то хотел теплее одеться и сходить прогуляться в сторону леса, но Катя поймала его за руку и, грозно отчитав, отправила обратно в постель. Когда мать ушла, Есенин скинул с себя одно одеяло, под которым было жарко, и тяжело вздохнул. Стихи на ум не шли, вдохновения не было вообще никакого, как и располагающего к творчеству самочувствия. Настроение повышалось скачками, да и то редко, поэтому Сережа лежал, бездельничал, почитывая короткие рассказы Чехова, и иногда бросал тоскливые взгляды в сторону кухни, откуда время от времени доносился голос Маяковского. Опять он проводил время с Сашей, а той, казалось, только это и нужно было. Сергей стал замечать, что сестра бросает на Володю недвусмысленные взгляды, постоянно с ним кокетничает и угощает то чаем с мятой, понравившимся Маяковскому, то сладким печеньем, которое она пекла сама. Сергея это задевало, пусть он и виду не подавал. Есенин любил сестру и испытывал сильную симпатию-привязанность к футуристу одновременно, но когда он натыкался на этих двоих, о чем-то увлеченно болтающих, или слышал, как звонким смехом реагирует Александра на историю, рассказанную Маяковским, — Сережа недолюбливал обоих. Да, он ревновал. Но это не было истеричное чувство, поддавшись которому идешь совершать совершенно глупые и необдуманные поступки. Это была тихая, временами достигающая средней отметки ревность, которая приносила внутренний дискомфорт и заставляла все настроение стремительно угасать. Сережа знал, что Маяковский любит его. Даже если Саша понравится ему, это будет не более чем дружба между мужчиной и женщиной. А что, если его молоденькая сестра врежется в футуристическую скалу и решит остаться у ее подножья навсегда? Что тогда? Сережа не сможет смотреть на то, как Саша предается тоске или плачет ночами в подушку от неразделенной любви. Есенин на несколько секунд закрыл уши руками, услышав очередные раздражающие звуки со стороны кухни, затем поднялся, достал с полки первую попавшуюся толстую книгу, засунув ее за пояс штанов, и прихватил с собой одеяло, направившись в сторону небольшого, но достаточно просторного для одного человека чуланчика. Там он удобно обустроил свое лежбище, зажег старую церковную лампадку, висящую на стене, и принялся читать. Он полюбил здесь прятаться еще с самого детства, а со временем уходить в это «убежище» стало привычкой. А от привычек, как известно, избавиться трудно. Маяковский, не желая обидеть Сашу отказом от чая, подумал лишь о том, что хочет увидеть Есенина.