Лекарство

Есенин поставил чашку чая на стол. Он откинулся на спинку стула и потянулся, хрустя затекшей шеей и блаженно выдыхая. Маяковский, сидящий на расстоянии вытянутой руки, что-то неразборчиво промычал, продолжая записывать новые стихотворные предложения на белый лист бумаги. Сережа за все время не написал ни строчки, о чем совершенно не сожалел. За последние несколько дней он хорошенько отдохнул, набрался сил, выспался, и даже девять дней после похорон отца он встретил не с таким настроением, с каким приехал в Константиново. Маяковский заметил, что Сергей стал ласков к нему. Теперь он сам в минуты, когда их никто не видит, мог оставить поцелуй на его колючей щеке или сухих губах. Это каждый раз удивляло, но приносило непомерное чувство удовлетворения, чему Володя не мог не радоваться. От зажженных с новой силой чувств, что теплели в его груди, вдохновение накатывало постоянно, поэтому во внутреннем кармане пальто скопилось уже несколько от начала и до конца исписанных листов. — Я сразу смазал карту будня… — пробубнил Есенин, стуча пальцами по деревянному столу. — Что? — вопросительно изогнул бровь Маяковский, делая глоток горячего чая и отрываясь от своих бумажек. — Строчка. Крутится в голове который день. Не знаю вообще, как она туда затесалась. — Повтори. Есенин безразлично повторил пять слов, срывавшиеся с его языка последние дня два, и подпер обе щеки двумя руками, наблюдая за тем, как Володя, чему-то ухмыльнувшись, схватил карандаш и стал писать на чистом, лишенном надписей углу сероватой бумаги. Сережа не успел заскучать и пяти минут, как тишину комнаты нарушил плавный баритон Маяковского: — Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана, я показал на блюде студня, — он оторвался от своего листа и заглянул прямо в глаза Сереже, — косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы, — его взгляд плавно переместился ниже, — прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Сережа удивленно захлопал глазами и уловил насмешливый взгляд Маяковского. Он вдруг понял, что его щеки, закрытые ладонями, заливает румянец, согревая вечно прохладную кожу. Володя, привстав со стула, потянулся вперед и, дотронувшись пальцами до кучеряшек, свисающих на лоб Сережи, коснулся чужих губ, оставляя на них нежный, целомудренный поцелуй. — Что… что на тебя нашло? — смущаясь, спросил Есенин, когда Маяковский уселся на свое место. — А что, теперь тебе можно целовать меня, когда вздумается, а мне — нет? — Я!.. — попытался возразить поэт, но стушевался, насупившись и как-то съежившись. — Не хохлись, воробушек, — Маяковский хмыкнул и сделал еще несколько глотков чая, наблюдая, как Сергей, пытаясь выглядеть безразличным, закатывает глаза и скрещивает руки на груди. — Между прочим, нам нужно наколоть дров. Один футурист в этой комнате любит спать на печке, а ее топить нужно. — Наколю, — кивнул Маяковский, собирая исписанные листы в одну тоненькую стопочку. — Я говорил о нас. В четыре руки будет быстрее. Володя поднялся. Он решил не допивать чай, а оставить его на потом, поэтому накрыл чашку небольшой деревянной дощечкой. Поэт сложил свои литературные заметки вдвое и засунул в карман. — Показывай, где топор. — Футурист выдвинулся в сторону выхода. — Володя, — возмутился Есенин, быстро вскакивая и направляясь следом. — Дома посидишь. — Я тебе не барышня, чтоб дома сидеть! Маяковский, остановившись и развернувшись так резко, что Есенин чуть было не врезался в него, притянул возмущенного Сережу к себе одним рывком, наклоняясь и касаясь его губ своим дыханием. Он улыбнулся так, что в его глазах забегали лукавые чертята, а рука сползла ниже, занимая удобное ей место на чужой талии. Маяковский втянул Есенина в поцелуй, в котором ведущим был определенно только он. Поэт несколько раз прикусывал чужие губы, заставляя разгоряченную кровь прилить к ним, углублял поцелуй и чувствовал, как Есенин, взбудораженный выбросом адреналина от того, что их могут заметить, цепляется за него и внутренне мечется, не понимая, что лучше сделать: оторваться, пока не поздно, или придвинуться ближе, вжимаясь в чужое тело. — Не барышня, — согласившись, выдохнул Маяковский и вновь прикусил нижнюю губу Сережи, немного ее посасывая. — Зато от поцелуев млеешь лучше любой невинной дамы. У Есенина не получилось даже возмутиться. Володя был чертовски прав. Когда они вышли на улицу, с неба падал легкий снежок и мягко ложился на все, на что ему хотелось, включая шерсть дворового пса и волосы двух поэтов. Маяковский как всегда был в теплом свитере, который ему очень полюбился, а вот Есенина пришлось закутать в его пальто, потому что он все еще не отошел от болезни и проходил «курс восстановления». — Рубить дрова буду я. Сиди на лавочке и дыши свежим воздухом, — наказал Володя и, взяв топор, который был воткнут в пенек, приготовился к делу. — Помнится, Булгаков говорил, что тебе нужно чаще бывать на улице. Есенин вздохнул. — Помнится, я говорил, что от этого всего проще избавиться собственной смертью. Маяковский замер, так и не вонзив топор в полено. — Что ты сказал? — Или не говорил, — пожал плечами Есенин и примирительно улыбнулся, видя, как Маяковский напрягается. — Не переживай за меня. Я отошел от этого. Кажется. По крайней мере, мне хорошо сейчас. — Есенин, — серьезно выдохнул Володя и разрубил полено, затем откладывая топор в сторону. — Пойдем. — Сережа поднялся, огляделся и, схватив футуриста за руку, потащил его за сарайчик, который находился не так уж далеко от дома. Когда его грубо припечатали к деревянной стенке, Есенин потянулся к губам Маяковского и оставил на них почти невесомый поцелуй. Это словно был показатель того, что он не врет и что в ближайшее время умирать не собирается. Сергей смотрел так искренне и в какой-то степени преданно, что Володя не смог удержаться. Он схватил поэта в охапку, стискивая его так сильно, как не делал никогда, и стал оставлять поцелуи на его лице, начиная с виска (упрямо минуя лоб) и заканчивая теплыми губами, которые были открыты в приглашающем жесте. Сначала поцелуй был обычным, вежливым, не переходящим никакие рамки дозволенного. Это было похоже на дуновение теплого уютного ветерка во время закатного вечера: он ничего не обещал, был, казалось, быстротечным, но одновременно сладким и долгим. Есенин удобнее устроил свои руки на широких плечах Маяковского и переместился на небольшую горку снега, что нападала с крыши, имеющей форму острого угла. Он оторвался на несколько секунд, позволяя себе отдышаться, а затем опять сошелся в поцелуе с Володей, который, право, совсем не выдыхался. Потом все переросло в нечто более жаркое и распаляющее, похожее на знойное солнце одним из летних дней. Последующий поцелуй стал разжигать что-то внутри, распутывать старый морской узел, который был завязан из чего-то важного, что приносило еще больше удовольствия от нахождения с любимым человеком. Володя, почувствовав, как Есенин пытается приблизиться к нему еще, слиться с ним воедино, сильнее припер того к стенке сарая и усилил свой напор вдвое, от чего Сережа непроизвольно издал короткий звук, похожий на приглушенный и совсем не разборчивый стон. Ладони у Есенина на улице мерзли всегда быстро, поэтому обычно он носил перчатки, либо прятал руки в карманы. На этот раз не было ни того, ни другого (если не считать чужое пальто), поэтому Сережа не нашел ничего лучше, чем коснуться холодными пальцами кожи под свитером Володи. Маяковский вздрогнул от резко переменившейся температуры в области живота, но этот контраст лишь сильнее распалил его, отчего ему вдруг стало невыносимо жарко, а холодные руки Есенина, скользящие по его животу и спине, начали приносить облегчение. Футуристу пришлось разорвать поцелуй, когда он почувствовал, что поэту напротив него вновь становится нечем дышать. Но это не остановило, и Владимир нашел своим губам новую территорию для освоения: мочка уха, подбородок, шея. Есенин приглушенно простонал, когда бедра Маяковского тесно вжались в него, и почувствовал резко накатившее возбуждение, тут же направившееся в пах. — Володя, — тяжело дыша, прошептал Есенин. — Остановись, иначе будет плохо. — Не остановлюсь, — твердо заявил Маяковский, оставляя некое подобие засоса над яремной впадиной. — Ты хочешь этого точно так же, как и я. Сережа судорожно выдохнул и признал свое поражение. В конце концов, они бы рано или поздно пришли к этому. Оттягивать неизбежное бесполезно. Рука, ставшая теплой, перестала гладить грудь и сползла вниз, скользя по мышцам живота. Есенин закрыл глаза, чувствуя очередной поцелуй на своей шее, и проскользнул рукой под ослабленную резинку чужих штанов. Он ощущал, что Маяковский возбужден, и ничуть не смущался данному факту, ведь находился в том же положении, что и футурист. Владимир шумно выдохнул, когда пальцы Есенина прошлись по его эрекции, и оставил кровоточащий укус на плече Сережи, от чего тот непроизвольно вскрикнул, но боли практически не почувствовал. Он почувствовал лишь то, что чужая ладонь ложится аккурат на его пах. Когда вкус всего происходящего был распробован, а давящее на штаны возбуждение стало приносить дискомфорт, руки начали путаться и сталкиваться между собой, а губы постоянно соприкасались друг с другом в различных поцелуях. Есенин сладко замычал, когда чужие пальцы высвободили его член из тесного тканевого плена, и дернулся вперед, чтобы сделать то же самое для Маяковского. Они застонали в унисон, когда коснулись друг друга, и Володя толкнулся бедрами, проходясь своим членом по чужому и выбивая тем самым весь воздух из легких Есенина. Ощущения были непередаваемыми. И дело даже не в том, что они оба были возбуждены, а в том, какие эмоции вкладывали в этот момент. Маяковский чувствовал себя таким нужным и любимым одновременно, что ему и самому порой становилось трудно дышать. Сережа, который фактически находился в его руках, выражал всю свою преданность короткими поцелуями-укусами и чувствовал, как весь мир внутри него рушится и выстраивается одновременно. Он цеплялся за Маяковского, как за спасательный круг, как за единственный живой клочок земли, как за Иисуса Христа, в которого Володя основательно не верил. Рука, что держала оба их члена вместе и двигалась вверх-вниз, сводила с ума; губы, что были везде, сводили с ума; ладонь, что гладила ему спину, сводила с ума; безумный, возбужденный и одновременно любящий взгляд карих глаз тоже сводил с ума. Что для одного, что для другого это не было банальным желанием тел. Все было как своеобразная клятва, признание в верности, дарующее веру в надежду на относительно хорошее будущее. Есенина ломало, Маяковского жгло, но они оба знали, что так нужно, что так правильно, что их миры, наконец, столкнулись, разрушились и из ничего создали что-то новое. Дров они все-таки нарубили.