Шторм. Бурса

Ровно в 14:45 дверь области вечной мерзлоты открылась, выпустив наружу её обитателя, который двинулся по коридору, не обращая внимания на курсачей, выглядывающих из кубриков, привлеченных четко-монотонным звуком, издаваемым его берцами. В руках у него была пачка салфеток. Алексей Петрович Лесовский приступил к контролю качества уборки. И первой точкой его инспектирования был ротный гальюн. Спустя несколько минут, как майор скрылся в его недрах, послышался гневный крик Пабло. Народ напрягся и начал заинтересованно прислушиваться к тому, что вещал рыжий, но долетали только нечленораздельные звуки, и тут раздался залп из всех орудий, раскаты которого, отражаясь от стен тесного пространства ватерклозета, вырвались наружу искаженным грохотом, оглушив любопытствующих. — Я знал, что так и будет. Предчувствовал, — драматично заявил, блестя голубым взором, Кит на всю роту, внезапно прорезавшиеся способности к прорицанию не давали, судя по всему, ему покоя. — Старшина, — бабахнул ротный, покинув начальный пункт осмотра, и пояснил подскочившему Димке: — Сегодня первый и последний раз, когда я целый день лично произвожу проверку, это твоя обязанность. И учти, за грязные ротные помещения тебя ждут внеочередные. Сейчас со мной сделаешь круг почёта. Потом до вечера занимайся приборкой и данными ранее поручениями. Да трындец! Вот Седой подсобил! Я ещё надсмотрщиком не был. А, может, пацаны нормальные. Ага, записные чистоплюи — все разом. Самому, блять, что-то смешно. Весь в думах о теории вероятности, в отношении возможного нахождения в одном отдельном взятом месте почти полторы сотни аккуратистов, в идеале разбавленных десятком рипофобов, Димка последовал за Лесовским в первый кубрик, но зайдя туда и обведя взглядом картину маслом «Нелинейный порядок — наше все!», услышал, как внутри что-то рушится — то была надежда. Курсачи, рассевшись на незаправленных койках, ухохатывались, надо полагать, над чем-то чрезвычайно веселым, забив на все распоряжения. Забытые сумки и вещи валялись где попало, так и не добравшись до рундуков, а завершающим штрихом был перевернутый таз, лежащий в грязной луже. Рядом с ухом взорвалась граната: «Драить!», и командир, развернувшись, вышел в коридор, направившись в следующее помещение. В общем, все курсанты и Димка в их числе в течение часа получили одну и ту же команду от майора, передвигающегося с неотвратимостью руки судьбы по роте и оставляющего после посещения очередного кубаря за спиной вой отчаяния в несколько глоток. В комнатах, где, казалось, был относительный порядок, он, вытащив салфетку, проводил ею по горизонтальным и вертикальным поверхностям, а затем молча показав результат, демонстративно разжимал пальцы, не заботясь о дальнейшей судьбе уже ненужного инструмента по проверке качества, и, выудив следующий, продолжал свою экзекуцию. Курсанты скрипели зубами от досады и злости, и перемывали вновь и вновь свои кубрики, которые, на их полностью объективный взгляд, были идеально чистыми. А невесть откуда взявшаяся грязь, это какой-то фокус садюги ротного, ставящего опыты над ними на выносливость. Но храбрецов, где-то потерявших инстинкт самосохранения и рискнувших открыто перечить айсбергу, наскреблось со всей роты всего несколько человек. Среди них оказался, конечно, Киря. Не согласный с вынесенным приговором после осмотра его кубаря, он тут же принялся рисовать пальцем на покрытой слоем пыли тумбочке формулу скорости падения космической пыли на старушку Землю в секунду, доказывая неправоту командира, но, запутавшись в величинах, стер ладонью ошибочные расчёты. — Сейчас. Одну минуту, — бормотал он себе под нос, увлекшись обоснованиями, и попытался по новой накорябать на уже относительно чистом шпоне очередные знаки, но у него ничего не вышло. Пока любитель полетов из стратосферы, закусив от усердия кончик языка, выводил символы, майор, не шевелясь и не произнеся ни слова, внимательно наблюдал своими зрачками-стволами за его пишущим перстом, отстреливая по миллиметру плоть, а последний патрон послал в середину лба после того, как неудавшийся ученый по проблемам изучения глубокого космоса не смог продолжать свои доказательства. И пророкотав неизменное: «Драить», покинул научный кружок. Но главное театральное действие развернулось в гальюне, куда ротный заглядывал каждые полчаса, и их диалог с Пашкой каждый раз возобновлялся, видимо, с прерванного места. Разобрать словесную дуэль этих двоих не представлялось возможным, слышались лишь громкий рокот майора и возмущенный голос рыжего. Но к семи часам пополудни Пабло и почему-то опять Славка по новой заработали по внеочередному. Параллельно с получением еще одной «путевки» на уборку гальюнов, Терентьев умудрился в первый же день нахождения в славном морском учебном заведении стать известным каждому курсачу 17 роты, переругавшись практически со всеми, а некоторых даже на какое-то время запугать своими наездами. Все началось с момента первого посещения Лесовским места исполнения трудовой повинности Пашки, в которого после этого внезапно вселился бес чистоты. Сначала он просто отпускал ехидные шуточки, с ненавистью наблюдая, как курсанты сливают грязную воду из ведер и тазов в только что отмытые им унитазы и забрызгивают пол в раковинных, набирая чистую. Но надолго его не хватило, и спустя короткое время Пабло метался, как очумевшая самонаводящаяся торпеда, потерявшая цель, и орал дурным голосом о криворукости, косоглазии, косолапости и почему-то о проблемах дисфункции всех органов у бурсаков, вероятно, ощутив себя после многочасового клининга медицинским светилой мирового уровня. А затем и вовсе перевернул таз с водой, набранный Кирей, тому на голову. — За что? — взвыл, получив холодный душ, «десантник-железнодорожник», пытаясь проморгаться от капель. Такой суровости в свой адрес от недавно обретенного собрата по разуму Киря даже не мог себе представить. — За чуханство! — завопил в ответ злой, как тысяча демонов, рыжий. Такого бездушия к своей работе от, всего как час назад, найденного комрада Пабло не ожидал. Но особо он возненавидел тех, кто пытался, невзирая на его титанические усилия по наведению идеальной чистоты, нагло справить естественную нужду. Правда, надо отдать должное, Пабло, стараясь держать себя в руках — минут семь, надеялся прийти к консенсусу с непрерывно бегающими мимо него курсантами в вопросе «Как можно безукоризненно отлить», и даже предложил простой, но гениальный по его мнению выход — ссать сидя. Но этот призыв почему-то никем не был поддержан. И бурсаки, проигнорировав все дипломатические потуги рыжего, продолжили пользоваться услугами клозета в привычной с детства манере. В общем, долго поборник чистоты терпеть вопиющую несправедливость по отношению к себе не смог и врагам всего человеческого рода (представителем рода понятно, что был Терентьев, а враги — все остальные) досталось по полной. Новоявленный чистюля, одаривая убийственными эпитетами ссыкунов 17 роты непрекращающимся словесным потоком, сообщал им много нового и неожиданного: о них самих, их способностях, физиологических особенностях и почему-то об их родне. Но этого ему показалось недостаточным, и он начал врываться в кабинки и контролировать процесс правильного справления нужды — лично, горлопаня при этом, что уничтожит каждого, кто не попадёт в толчок. Народ дерзил и выталкивал буйного клинера из места, где принято находиться в одиночестве, но того несло, и справиться с его неуемным желанием научить всех правильно делать пи-пи не было никакой возможности — он слушал только Славку, который периодически, когда истерика друга доходила до только им двоим понятного максимума, спокойным голосом вываливал на его голову тонны мата, не надолго утихомиривая беспокойного Пашку. И что было удивительным, но тот не набрасывался еще на одного курсанта — старшину Лазарева. Рыжий только сопел, зыркая зеленью, и даже прослушал призывы того к миру — две минуты, пока не закончилось терпение, глядя, как другие курсанты продолжают пакостить. — Как тут у вас дела? — спросил Димка, в очередной раз заглянув к ним, проверить обстановку, и опять не удержался от смеха, рассматривая одного скачущего между гальюном и раковинной и матерящегося на него другого. — Да вот, сижу и жду, когда Пашка начнет за члены бурсаков хвататься в целях направления струи по необходимой ему траектории. И тогда опережу пострадавших, и с чистой совестью перевалю ему первый, — усмехнулся тот, сидя на корточках перед входом, облокотившись на стену, и внимательно наблюдая за Пабло, который опять вломился к кому-то в кабинку, громко вереща. Апофеозом мойдодырского рвения Пабло стала его застывшая в дверях туалета в форме морской звезды фигура. Не выдержав неисправимое свинство бурсаков, которое не поддавалось перевоспитанию, он решил просто не пускать их в туалет, упершись на распорку ногами и руками в дверной косяк. При этом предложив всем, почти интеллигентно, идти лесом, а лучше прямо в рядом расположенный лес, и уточнил, что запомнил рожи всех и каждого и пусть они — сволочи — готовятся: в их дежурство он нажрется всякой дряни, чтоб они не простаивали без работы. Угрозы не возымели действия, народ к несказанному удивлению Пабло почему-то все так же отказывался расходиться и продолжал кучковаться в коридоре возле гальюна, нервируя тонкую душевную организацию уборщика санитарных зон, и никакие страшные кары, предупреждения и посулы в их адрес не действовали. Упрямые курсанты по-прежнему рвались к толчкам. Четверо страждущих, сгруппировавшись, попытались взять «цитадель» силой. Но никто не ожидал от долговязого Пашки такого отпора, он сражался, как триста спартанцев против всей персидской армии — насмерть. Это заставило нападавших отступить, потому как блицкрига не вышло, а долго вести битву и одновременно сдерживать позывы организма было тяжко. Собравшиеся, потерпев поражение, решили попробовать сменить тактику и пронять невменяемого Пабло словом. Только организм каждого из них был не согласен вести мирные переговоры и продолжал требовать решительных действий, отчего это спонтанное собрание с минуты на минуту грозилось перерасти в русский бунт — жестокий и беспощадный, когда уже точно не до разговоров. — А куда мне ходить, Пабло, под себя, что ли? — кричал конопатый парень с крайнего кубрика. — Ходи под себя! В чем проблема?! — увидев прекрасный выход из ситуации, распорядился тот — он был чрезвычайно возмущен человеческой жестокосердностью. Это надо же? Я уже семь раз перемыл гальюн сверху донизу, включая толчки, а эти нелюди даже не имеют никакого понимания и прут косяком. — Может, ты перенюхал амбре? — предположил задумчивый Кит, не понимающий почему, казавшийся ему самым адекватным из всех Терентьев, предлагает для того, чтобы помочиться, зачем-то всем идти на улицу. — Это ты мне сейчас расскажешь про амбре, когда я твою башку в унитаз засуну и держать буду, — взорвался Пабло. Не, ну ни в какие ворота — соратники предают на глазах. — Паш, пусти, — переминаясь с ноги на ногу, проскулил внезапно обретший способность говорить Матвеев. — Иди и привязывай коня в своем кубаре! — Пабло был непреклонен. Нехрен загрязнять такую чистоту, которую он уже не один час наводит под злобным оком ротного. — Мы там только убрались! — мало соображая, что говорит, видимо, от давления переполненных внутренних систем, проныл Мотя Маленький. — Охренеть логика! — заорал красный от ярости менеджер ватерклозетов. — Значит, вы там убрались, и поэтому там ссать нельзя! А там где я убрался, получается — можно! Заебись вы хорошо устроились! — Давайте втащим ему, и всего делов, — предложил пухлощекий курсант со смешно торчащим хохолком на голове. — Я тебе сейчас, Толстый, по твоему арбузу, спереди привязанному, заряжу с ноги! — от зашкаливающего борзометра курсанта Пашка чуть не покинул свой дот, чтобы воплотить угрозу в жизнь — вломить этому индюку. — Терентьев, ты задрал уже, пусти отлить! — закричал Мотя Большой, несколько секунд как присоединившийся к стихийно образованной демонстрации, и у которого, судя по лицу, булькало в районе глаз. В этот практически судьбоносный для роты момент, когда от членовредительства некоторых особо упертых бурсачей Пашку отделяло мгновение, ситуацию спасли Димка и Славка, вернувшиеся с перекура. Ведь курить в умывальной, где было окно, или в коридоре Пашка тоже категорически запретил всем без исключения, и народу пришлось бегать на улицу. Увидев картину «Избиение младенцев», причем младенцами были все желающие попасть в гальюн, а роль царя Ирода талантливо исполнял непревзойденный Пабло, умудряясь ругаться со всеми одновременно и отбрыкиваться от пяти злых сокурсников. Ухватив его за шею, Славка вытащил возмущенного друга в коридор и обложил трехэтажным матом, после чего тот надулся, но орать и брыкаться перестал. А бурсаки, жаждущие попасть в вожделенное место и получившие наконец туда доступ, рванули все одновременно и застряв в дверях, орали уже друг на друга. Только Джуниор остался на месте, глядя на все это огромными глазами и подпрыгивая. — Чуваки, там двенадцать толчков, — засмеялся Димка и, повернувшись к прищурившемуся Пабло, молча наблюдающего за свалкой в дверях, попытался донести до него мысль о милосердии и терпении. И тот вроде даже внял, но тут народ, ворвавшийся в гальюн несколько минут назад, избавившись от лишней жидкости, потянулся обратно, и рыжий, сразу же забыв о Димке и его пространном философском размышлении на тему «Бытие и житие», шагнув ближе к дверям, встречал каждого выходящего в коридор ядовитой ухмылкой, слащаво приговаривая: — Всего вам чудесного и доброго, мужики… Не чихать вам, не болеть. И знайте, вы все занесены в спецсписок. Что за такой список, он не пояснял, но судя по сопровождающим уборку гальюна воплям и угрозам, туда попала практически вся рота. Тем не менее, несмотря на крики и непонятную ведомость, никто не обиделся на Пашку, даже участники несанкционированного митинга: «Пабло, освободи лыжню». Всем было понятно, что эта наглая рыжая морда сегодня первый раз за всю свою семнадцатилетнюю жизнь мыла туалет с кучей унитазов, причем подряд раз десять. Да и было в нем что-то такое, что не позволяло долго сердиться: то ли его бесшабашность, то ли, несмотря на колкие слова, его незлопамятность, а скорее и то, и другое. И когда пришло время ужина, он, тут же забыв на время о разногласиях с бурсаками, опять пригласил всех без исключения доедать остатки продовольствия, и, валяясь на койке с грустной моськой, делился с ними своими умозаключениями, закусывая колбасой свое разочарование от первых часов пребывания в Бурсе. Без пятнадцати десять в кубрик, держась за стены, вполз Пашка, а за ним, как всегда улыбаясь, зашел Славка. — Славень, ты мне не рассказывал о пытках унитазами. Мы что, пять лет будем драить гальюн? Если так, то лучше дай мне яду сейчас, я не выдержу, — упав на койку друга, обреченно изрек Пабло и простонал: — Ненавижу выпускной. Пропади пропадом наш спор. — А ты думал здесь, как в твоих ебаных клубешниках — вечная тусовка? — отодвинув его ноги немного в сторону, Славка присел на освободившуюся часть койки и облокотился на стену. — Ничего я не думал, но здесь… прав Никитос, истинно концлагерь. А майор, вообще, главный садюга. Лютует жёстко, и пытки у него бесчеловечные, — прошептал грустно тот, закрыв глаза. — Лютый, как есть Лютый. — Нихуя с тобой не случится, узник. Меньше пиздеть будешь. Но ответить Пабло не успел, его прервал грохот майора из коридора: — Рота, построение на плацу через пять минут. Опоздавшим наряд вне очереди на мойку гальюна. — А как можно отмазаться от проигрыша в споре, никто случаем не знает? — прокряхтел Пашка, сползая с койки.

***

Памятуя о разгоревшихся страстях в стенах сортира, никто из первокурсников не воспылал желанием пойти по стопам Пабло и Славки и вне хронологического порядка драить отхожее место, поэтому в течение обозначенного времени 17 рота в полном составе стояла на освещенной фонарями площадке перед командиром, истинное имя которого, распространившееся со скоростью лесного пала среди бурсаков и полностью поддержанное ими, проорал рыжий, пока все скатывались по лестнице. Уставшая рота и Лютый некоторое время хмуро смотрели друг на друга, а затем майор начал проникновенно грохотать: — Сегодня вы все показали свою полную никчемность, но я вам предоставлю последний шанс доказать, что вы хоть на что-то годны. И сейчас мы начнем увлекательное и интересное занятие по общестроевой подготовке, — кровожадно глядя на курсантов, обрадовал их Лютый и гаркнул: — Рота! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь! Практически сразу все запутались — Кит, когда до него дошла очередь, сообщил, что он третий. Хохотки и ругань в рядах курсантов прервал ротный, с отвращением посмотрев на кинолюбителя, и повторно рыкнул команду. Наконец, с горем пополам рассчитавшись, рота получила следующее распоряжение «Направо», и опять Никитос с парой курсантов внесли сумятицу в строй, перепутав стороны. А майор убийственным тоном поведал об их полной никудышности, как личностей, и абсолютном отсутствии умственных способностей, потому как путать в семнадцать лет право и лево может только последний болван. После чего заставил роту полчаса поворачиваться в разные стороны, добиваясь синхронности. Все молчали, призрак гальюна, висевший над ними, напоминал о неотвратимости наказания Лютым. Даже Пабло молчал какое-то время, но, видимо, эта функция его организма была нестабильна, поэтому вскоре курсанты услышали громкий возмущенный шепот с очередным «Ты не рассказывал мне о таком трешеве». И все уже понимали, что это он Славке, который, судя по всему, вероломно скрыл от несчастного Пабло особенности Бурсы, а может даже представил это место филиалом Ибицы, если принять во внимание, в чем рыжий явился в Академию и ту одежду, которую приволок с собой. По мнению Димки, такие вещи можно носить только в местах, где тебя не знают и в дальнейшем не идентифицируют. — Отставить разговоры. Направо! — гаркнул Лютый и произнес следующую команду, которая повергла курсантов в очередную неразбериху. — Шагом марш! Курсанты зашагали вразнобой, натыкаясь друг на друга, а Кит вообще упал. Строй полетел к черту, а Лютый опять загрохотал: — Стоять! Налево! Вы даже ходить не умеете! Как вы доползли до Академии! Сообщаю вам, что будете маршировать до тех пор, пока не научитесь это делать, если понадобится — то до рассвета. А с утра пораньше как раз приступите к уборке лесной зоны. Направо! Шагом марш! Курсанты постарались срочно воплотить команду в жизнь, правда, из ног вон плохо, но зато с появившимся вдруг энтузиазмом — перспектива бродить всю ночь по квадрату, а затем зачем-то убирать лес, не улыбалась никому. Включая неугомонного Пабло, неперестающего гневно шептать о нарушении его прав, как человека, согласно Женевской конвенции, чередуя выдержки из того самого документа, с присвоением Лютому очередных прозвищ и своим неизменным «Славень, ты мне про такое не рассказывал», на что друг продолжал только усмехаться. Когда рота только построились на плацу, из открытых окон третьего этажа раздались свист, ржач и крики: «Караси! Мясо, мясо! Готовьтесь к жести, лошары!». Троллинг сопровождал 17 роту все время, пока она пыталась коряво воплотить в жизнь основы строевой — зля и раздражая, но приходилось, скрипя зубами, мириться под предостерегающим ледяным взором Лютого, который словно не слышал комментариев, доносящихся сверху, и продолжал гонять бурсаков. А под одним из фонарей, освещающих плац, расположились еще два наблюдателя. Жужа, наклонив голову, с радостной мордой следила за марширующими курсантами, а рядом с невозмутимым видом сидел Морган. «Смотри, какие молодцы! А наш-то, наш — самый лучший!» — восторженно проскулила кудлатая, повернувшись к котяре. Тот, покосившись на неё, вздохнул: «Вот дура ты, Жужка, этот „наш“ сегодня про нас грязные инсинуации говорил, а тебе хоть бы хны». «Да это же шутка была. Просто он весёлый. И потом он же извинился перед нами, и еще много разной вкуснятины принёс!» — не успокаивалась Жужа, поглядывая то на Моргана, то на нескладного курсанта. «А ты сразу и растаяла. Эх, женская твоя сущность, что с тебя взять! И вообще, на следующее знакомство с новобранцами тебя не возьму, чтоб не позориться», — с важным видом фыркнул котеич. «Что? Вот ещё! Да я сама приду!» — гавкнула в ответ собачонка и отвернулась от друга, обидевшись на несправедливые обвинения. «Ладно, Жужка, не злись, пошли отсюда, им ещё долго маршировать», — спустя время подвёл итог Морган и, поднявшись, посмотрел на блондинку, которая тут же подскочила, и они вместе направились за экипаж, иногда переругиваясь по дороге. — Рота, на месте стой! Налево! — взорвался очередной снаряд, и Лютый начал прохаживаться вдоль еле стоящих на ногах первокурсников. — Вы должны за неделю выбрать и выучить строевую песню. Старшина, через пять дней рота должна маршировать под неё. Что вы хотели, курсант Ковалев? — Предлагаю строевую песню, — сделав шаг вперёд, отрапортовал Кит, и, дождавшись кивка, продолжил: — На выбор: «Ты слышишь море?», «Жил отважный капитан» и… «Комсомольцы-добровольцы». — Я его сейчас угондошу, — мрачно пробасил Гор, в установившейся после слов Никиты тишине, выразив мысль большинства курсантов, в опупеозе взирающих на любителя старых кинолент. А Пабло только недоуменно прошептал о сподвижнике, разглядывая это чудо природы: «Он меня пугает». — Курсант Кравченко, отставить! — рявкнул Лютый и, повернувшись, с интересом посмотрел на Кита. — Хороший репертуар, курсант. Старшина рассмотрит его. Встать в строй. Рота, направо! Шагом марш! Раздавшаяся над плацем трель сотового, устроила очередной бардак среди бурсачей, а Алексей, посмотрев на разрывающийся в руке телефон и прочитав имя, сбросил вызов. Но кто-то на том конце провода, видимо, имел свои планы, поэтому звонки не прекращались, и Лютый, приказав роте продолжать движение, вышел из освещенной зоны, решив все-таки ответить настойчивому абоненту. Крикуны с верхнего этажа, увидев оставшихся без присмотра первокурсников, утроили усилия по деморализации тех, и тут терпение Димки достигло критического предела, и он вскинул вверх руку с поднятым средним пальцем. Его душевный порыв тут же подхватил Пабло, все это время пристающий ко всем с просьбой рассмотреть и запомнить рожи орущих, за ним инициативу поддержал Киря, а затем вся рота в едином порыве вскинула руки с факом, промаршировав перед окнами. Сверху раздался вой на разные голоса: «Вам пизда, фесты! Вешайтесь, суки! Прихуеете, Караси!» — Третий этаж, отставить! — раздалась канонада из темноты, и угрозы тут же захлебнулись. — Хотите плац полировать всю ночь, я вам это быстро организую! — А наш Лютый ниче так, временами, — одобрительно прошептал Пабло, забывший на время о своей миссии: моральное уничтожение ротного и придумывание для него разного рода пыток, и хлопнул впереди стоящего Димку: — А ты красавчик! Меня эти долбоящеры реально измотали! Народ, вы их запомнили? Хоть и ночь, но мне их силуэты навеки врезались в память! Майор, вернувшись на плац, наконец прекратил пытку, отправив роту отдыхать и, проследив, когда последний курсант пройдет через пост дежурных по экипажу, уже направляясь в сторону автостоянки, набрал командира 13 роты: — Игорь, мне надо отлучиться до утра. Не в службу, присмотри за моими. Сочтемся. — Леш, да не вопрос, — находясь в это время не на вахте, а в соседнем экипаже, отмечая с парой ротных начало заселения, легко согласился дежурный офицер и, отключившись, поднял рюмку: — Ну, ребят, за нас. Курсанты возвращались в кубари молча — сегодняшний день выжал из них все силы и оказался невероятно долгим. Эйфория Димки, конечно, уменьшилась от усталости, но он знал, что будет непросто. Да, поначалу всегда трудно, чем бы не начал заниматься. Привыкну. И тут, как на все посмотреть, по-большому счету ничего запредельного мы не делали. Ну походили пару часов, да помыли свои кубари. Кроме, конечно, Пабло со Славкой — этим досталось сегодня. И он оглянулся назад, на идущих позади соседей. Романовский, как всегда, был спокоен и старался не показать своей усталости, а Пабло наоборот, повиснув на друге — только ноги осталось поджать, ругался на Лютого, уродов с третьего этажа, Бурсу в целом, гальюны, строевую, обвинял Славку в сокрытии важной информации, проклинал какой-то спор и тут же просил проявить милосердие — пристрелить его. Завалившись в кубрик, рыжий отказался лезть на верхний ярус: — Славень, у меня не работает опорно-двигательный аппарат. Его заклинило. Не пошевелиться, — изображая смертельно больного, простонал Пабло. — Если ты меня заставишь лезть на второй ярус, знай, я не одолею подъем и на подходе к вершине совершенно точно сорвусь и разобьюсь насмерть. Славка, усмехнувшись, одним движением запрыгнул на верхнюю койку, прекратив тем самым все разговоры на эту тему. А Димка, улегшись и вытянув наконец гудевшие ноги, еще какое-то время раздумывал о таком странном первом дне в Бурсе и обо всем, что с ним случилось, о своих новых соседях, Глебе и роте, и незаметно для себя провалился в вожделенный знакомый сон. Только в нем свет и тень рисовали причудливый рисунок на лице Глеба, и качающийся фонарь издавал не скрип, как всегда, а какое-то звонкое бляцанье. Странно. Блямц-блямц. Что за… Димка резко открыл глаза…