Шторм. Бурса

Лютый остался верен своему слову — не отступил ни на шаг от намеченного, и рота в полной мере ощутила на себе его репрессии по воплощению антиалкогольной кампании в жизнь. Уже за первую неделю он умудрился выжать из них все соки, вытянуть жилы, распотрошить мозг. С раннего утра и до позднего вечера первокурсники все так же чистили лес, что-то куда-то перетаскивали и надрывали свои организмы странными комплексами упражнений, подозревая, что те как минимум составляют основу физической подготовки морской пехоты. Но главное — они маршировали. Каждую свободную минуту — бесконечно, до отключки всех органов чувств… и пели… Спустя два дня 17-я рота в полном составе возненавидела не только хит «Морячок», но и группу, исполняющую его, включая весь ее репертуар вместе взятый. И попыталась отыграться на Пабло. Но тот категорически отказался принимать выдвигаемые в его адрес претензии и орал дурниной, что предупреждал — у него бывают замыкания, и на пьянке надо было им — бакланам, не плясать под неё, а банально отрубить электропитание на этаже. Но каждый вечер, засыпая, он требовал от Славки винтарь с оптикой и билет на концерт «Снайперов», желая исключительно одного — перестрелять их всех, а наутро, когда друг сдергивал рыжего с койки, тот выл на всю роту ушибленным гиппопотамом и просил порешить уже его. Во избежание со своей стороны жестокого кровопролития «миротворец» Гор обратился к Шторму с петицией сменить песню, так и пробасил: «По-хорошему тебя прошу!». Прослушав выраженный устно меморандум, старшина, рассматривая этого «супер-муху»*, ржал продолжительное время, не в силах остановиться, напоминая крейзанутого. Правда, успокоившись, все-таки предложил тому назвать его версию строевой. И вслед за этим ротное помещение взорвал дикий гвалт. Каждый настаивал именно на своем треке — гениальном со всех сторон и годном для всех времен и народов, но был незамедлительно посылаем другими бурсачами. Дело дошло практически до рукоприкладства, и положение спасли многообещающие посулы Димки — навешать всем без разбора и исключения. Но едва наступило хрупкое равновесие, внезапно очнулся Кит и, в установившейся как раз в тот момент тишине, громко предложил всем замечательную по его мнению композицию — «Крейсер Аврора». Избежать трагедии помогла мгновенная реакция старшины. Быстро закинув Никиту в первый попавшийся кубарь, он встал скалой на пути нескольких сокурсников во главе с Гором, рванувших к кинолюбителю в попытке причинить тому вред разной степени тяжести. В общем, погудев, курсачи из-за отсутствия замены, устроившей бы всех, порешили оставить ту песню, что есть. Наступившая через неделю учеба была воспринята бурсаками даром свыше. Ведь появилась возможность передохнуть на лекциях, помедитировать, на миг забыться от ужасающей действительности или тупо поспать, потому что после… После их ждал Лютый. Решивший сделать из них, по авторитетному утверждению все того же Пабло, машин-убийц и неумолимо воплощающий эту идею в реальность. За эти дни Шторм извелся от своих дум. Измаялся. И даже был рад затопившей их нагрузке. Меньше времени оставалось на споры с самим собой, уговоры, объяснения, обоснуи и очередные твердые «Нет!», «Все!». Но то — ощутимое им лишь на мгновенье в пьяном угаре, уже рассыпалось по венам, по каждой клетке. И стихия внутри призывала повторить еще и еще. Ей не хватило напитаться этим — напиться вдоволь, и она бушевала, поднимая ветер, который то, обрушиваясь порывами, требовал продолжения, то, запутавшись словно в паутине такелажа, стонал непринятием. А ночами, очутившись в родном антрацитовом провале, он видел свои прежние кошмары, будто сквозь некую дымку, созданную сумраком той субботней ночи с ее вздохами, невысказанным шепотом и обжигающими прикосновениями. И утром хотелось все крушить от непонятного раздражения на то, что наступил час подъема и это всего лишь сон. В течение недели Глеб умудрился ни разу не остаться со старшиной наедине. Вероятно, была бы такая возможность, он совсем не обращался бы к нему и по необходимости в том числе. Взгляды прекратились, и почему-то стало казаться, что заместитель намеренно избегает их. Да, все правильно. А что я хотел?! Пацан облизал меня всего и в рот собирался взять. И тут я ему — «точка», Глебос! Блять, стремно-то как перед ним за свой бздех. И не оправдание, нифига, что мне вдруг померещилось на миг, когда дверь распахнулась, будто сейчас Мишка ввалится. Мои темы. Он ни при чем. Теперь-то что? Да ничего! Дрочи, Шторм, и желательно поэнергичней. И буду! Зато безопасно! Тем не менее в нем начало что-то неуловимо меняться. Он и сам толком не понимал в чем дело. А вся его убежденность в том, что он поступил верно, внезапно стала медленно, но неотвратимо скатываться в некую область в голове под названием «Беспонт». И с каждым днем ему становилось все сложнее и сложнее держать покерфейс, а в столовой особенно. Невольно упираясь взглядом в Глеба, сидящего напротив, Шторм с трудом сдерживал себя, чтобы не смотреть на него неотрывно. Мозг безостановочно и беспорядочно подкидывал картинки их маленького сумасшествия и от их яркости и объемности его мгновенно бросало в жар, который, растекаясь по кровеносным сосудам, плавился в волнах, поднимая их. И становилось на миг все равно, если кто-то заметит, и вдруг хотелось повернуть время вспять и вновь очутиться в том вечере, в кубаре Глеба, но на этот раз промолчать. На десятый день мучительных раздумий и днем и ночью, все-таки не отпускающих, несмотря на все усилия Лютого, его мысли приобрели иное — совсем уж неожиданное направление. Он усиленно размышлял над, казавшимся ему главным, вопросом философии «Где?». Лес? Хах. Там вечные залетчики — Киря с Китом шароебятся? Не, ну как можно каждый день получать по внеочередному. Они такими темпами заработают их себе на десять лет вперед. Хотя нет, там же предел какой-то — за ним вроде светит отчисление. Да ну их. Лес — это прикол. Так, а теперь серьезно… В баталерке? А какую версию Большому выдвинуть? Что мы там делаем? Переучет! Хм, и как часто? Не вариант. Учёт без баталера. Бред! Нет. Учебная комната… Там народ постоянно. Вот, хули они там тусуются? Выгнать всех нахер и сообщить, что у нас с замом дело, требующее особой сосредоточенности. Угу… чрезвычайной сосредоточенности. Тоже нет. Вопросами заколебают. Нахера запираетесь? И подобной лабутенью… Остаются душевые. Ночью все спят. Дневальный? Пфф… Да мы, раз уж на то пошло, для удобства после отбоя ходим мыться, чтоб толчею не создавать. А почему так долго? Так это не их собачье дело! Да пошли все! Стоп! Меня опять понесло? Сам шоколадный-то еще «за» или?.. Шторм, вздохнув, посмотрел на Глеба. Нет, судя по всему, против. А что я хотел? Я съехал — я, а он… Да кто бы на его месте не съе… — Лютый вконец уже измотал. Когда ему поплохеет? — перебив поток сознания Шторма, грустно пробухтел Киря, устало поглощая ужин. — В пехоту он нас, что ли, готовит? — Ага, со дня на день к нам фура прибудет с кирпичами, — выдал рыжий, рассматривая слипшуюся субстанцию на тарелке, обзывающуюся в меню гордо — «Плов», и одновременно решая как это есть — закрыв глаза или нет. — С чем? — все удивленно посмотрели на него, а он уже в этот момент с подозрительной физиономией принюхивался к своей пайке. — Вы чё, не знаете? Это же первое правило черных беретов! Уметь кирпичи херачить башкой или рукой. Им без разницы чем, — авторитетно заявил Пабло, и, поддев комочек неаппетитной массы вилкой, поднес его к носу, скосив в одну точку глаза. — Да вы на Лютого посмотрите, судя по его пробитости, за ним точно числится самосвал с кирпичным боем — не меньше. — Он — словно биоробот, — констатировал Влад, измученно откинувшись на стуле. Шторм глянул на друга. Подколбашивает роту. Четверо уже свалили без объяснений. Нафиг, спрашивается, было поступать? — Я фильм один смотрел, как в Третьем рейхе пытались создать новую расу людей, — Никитос по обыкновению был верен себе. Он посмотрел в сторону дальнего стола, где вместе с Таратутой поглощал ужин ротный, и мысленно напялил на него форму цвета фельдграу корветтенкапитена морской пехоты Кригсмарине**. Блеснул золотом имперский орел. Так тебе! За все наши с Вадькой муки! В этот момент Лютый повернул голову, словно почувствовав, что его без разрешения переодевают, и, предварительно полоснув очередью из зрачков по всей роте, выстрелил одиночным курсанту Ковалеву в лоб, но тот даже не поперхнулся, продолжая сверлить майора невидящим взглядом, пребывая в этот момент мыслями в перечислении нацистских зверств и способов трансформации человека в суперсолдата. — А меня эти пидары с третьего этажа уже начинают поднапрягать, — ни к кому не обращаясь, пробасил Гор. 13-я рота была в своем репертуаре, хотя орать уже не орала, но свистела, марширующей каждый вечер до опупения 17-й, из окон стабильно. Вторяки наконец собрались в полном составе — вернулись отсутствующие в первую ночь, и Шторм ждал со дня на день очередного набега, но те по какой-то неведомой пока причине тянули со штурмом уже неделю. — О, кстати о них! Давно хотел рассказать. Я когда на форумах Академии сидел, то как-то в тему одну зашел. Там первый топик был обычный — про проживание в Бурсе. А дальше… — Киря сделал круглые глаза. — До сих пор не въеду, как она продержалась несколько часов. Так вот, там такая ругачка стояла между бурсаками из-за произошедшего накануне. Двоих спалили за этим делом! — За каким? — за всех уточнил Кит, который, нацепив на Лютого виртуальную фуражку, сразу успокоился, и вернулся к беседе. — Ну за этим, — Киря хохотнул и, осмотрев непонимающих соседей по столу, показал характерный жест указательным пальцем, входящим в зажатую ладонь, — шпилились они. — Вы заебали уже аппетит портить, — тишину, установившуюся за столом, разорвал злой Гор и бросил с размаху на стол вилку. — Я не понял сейчас — на территории поймали? А как они сюда попали? — Влад удивленно смотрел на любопытного сокурсника. — Да какой. В роте прям спалили двух голубков. В душевых, — продолжал веселиться железнодорожник. Шторм чуть не подавился. Ответы на вопросы пришли сами, не задержавшись в пути и дня. Вот, блять, и душевые. А Киря, сияя от понимания, что он обладает информацией пока неизвестной остальным, продолжил: — Хах, я тебе больше скажу. Народ на форуме стал свои истории рассказывать, так выяснилось, что такое происходило во многих ротах. — Какое такое? — Никита никак не мог срастить, о чем речь, и продолжал упорно тупить. — Кит, ты как с Альфа Центавры десантировался. Трахаются, если тебе так понятней, — пояснил рыжий комраду, основательно застрявшему в данном вопросе в годах 70-х прошлого века, когда секса и в помине не было — никакого. — Ааа… — кинолюбитель сделал вид, что понял, но на самом деле ничего он толком не вкурил. Гомосексуалисты в Бурсе? Его бы меньше озадачило, если бы сейчас перед его очами появился, например, Штирлиц, чем их присутствие в Академии. Он, конечно, знал, кто такие геи, ну не совсем же он дремучий. Но они от него были ещё больше удалены, чем девушки — на парсеков сто. Точнее не так. Девушки волшебные создания, ими можно любоваться и они рядом — достаточно выйди за ворота. А геи? Это какая-то совершенно иная параллельная вселенная, существующая где-то очень далеко. — И что с ними стало, с теми, кого спалили? — задумчиво поинтересовался Пабло, пока Никита растерянно переваривал полученную информацию. — Да вроде отчислились все. Бурсачи писали, что вынуждали их забирать документы. А тех последних, из-за которых срач и поднялся, отметелили, говорили, знатно. Во главе со старшиной роты, — все посмотрели на Шторма, положившего локти на стол, и уткнувшись взглядом в свою тарелку, с непроницаемым выражением лица жующего несъедобную массу, мечтающего оказаться в этот момент в Антарктиде, чтоб остыть. — Вот из-за этого народ и взорвался. Все тогда переругались и между собой, и ротами, забыв с чего разборки начались. Позже писали где-то в чатах, что несколько махаловок серьёзных было. А посты админ по-быстрому посносил и в баню многих отправил. — Нафига бить-то? — непонимающе уставился на Кирю Казах, но тот в ответ лишь пожал плечами. — Это как-то по-фашистки, — Никитос наконец соединил то, что казалось поначалу не соединяемым. — Те тоже гомосексуалов уничтожали. — И правильно сделали, что отпизили, — пробасил Гор, мрачно обведя всех сидящих за столом. — Хах, Гор, добро пожаловать в Славенин клуб «Гомофобы всех стран, объединяйтесь!» — ухмыльнулся Пабло, разглядывая в этот момент, как друг ест. — Он у нас тоже очень не любит мужчин, предпочитающих однополую любовь. Напарниками будете. — Захлопнись, блять, — дернулся Славка и вперил злой взгляд в рыжего. — Дай подумать… — продолжил тот, всверлив в друга зелёные молнии. — А да, «Этих гомосеков надо закатывать в асфальт» или… нет, не то. Вот, из любимого «Собрать всех педиков и на необитаемый остров отправить, а координаты забыть!». Не помнишь автора? — Ебало завали, — для всех стало очевидным, что сейчас начнется очередная ссора, запахло грозой. Шторм молчал, так и не поднимая глаз, на автомате сжимая и разжимая кулаки. — А ты? — Кит решил прервать повисшее над столом гнетущее молчание. — Не гомофоб? — Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, — отвернувшись от Славки, заулыбался сподвижнику Пабло. — Лично мне пох — кто кого, куда и как. И морализировать по данному вопросу считаю отстоем. — А я как-то сам не знаю, — признался, шмыгнув носом, Киря. — Вроде и не моё дело, но как-то… — Да чего тут знать! — перебив его, взорвался гневно Гор, терпение которого подошло в который раз к очередному завершению. — Нечего пидаросню в Бурсе разводить. — Так и не разводи, — неожиданно подал голос Большой. — Тебя что, кто-то просит жопу подставлять? — Я тебя сейчас ухайдокаю, Большой! — взвился Кравченко, вскочив, и задетая им вилка, со звоном упав на палубу, заставила повернуть в их сторону головы сидящих за соседними столами. — Рискни! — Матвей спокойно смотрел на Гора, однако в глазах плясало черное пламя. Он сам не знал, почему вдруг наехал на Гошку. Да ему и парни-то никогда не нравились в плане сексуальных объектов — абсолютно. Но вдруг внезапно взбесило это неистовство по поводу жизни незнакомых им людей. — Все, блять! Я сейчас всех ухайдокаю! Заебали базарить, — рявкнул Шторм, пытаясь одновременно успокоить раздраженно закручивающийся вихрь. Все сразу замолчали, а он про себя грустно усмехнулся. Интересно, что будет, если они узнают, что с пидарасом за столом сидят, который еще и их старшина? Руки не подадут — это точно. Вся дружба и уважение разом пропадут, словно и не было. Он посмотрел на Глеба, который весь разговор просидел так же уткнувшись в тарелку. И сейчас, не иначе как почувствовав, поднял глаза и впервые за несколько дней ответил на тяжелый взгляд Шторма своим. Некоторое время они, вперившись друг в друга — в упор, словно вели неслышный разговор, а после оба опять уставились каждый в свою пайку. А Большой продолжал наблюдать за птенчиком. Тогда, после субботнего недоразговора. Он был зол. Дико зол. На пренебрежение Джуниора и такой своеобразный посыл. А еще на своё самому не особо ясное любопытство, на кой-то хрен приведшее его в десятый кубарь. И наутро он был тоже злющий. Потому как ко всему прибавилась немного гудящая голова от вчерашних возлияний и от грохота, издаваемого ротным. А вдобавок, в перерывах между умираниями, старшина приказал найти им с Гором новую тумбочку. — Ты ставишь нереальные задания, шеф, — попытался отшутиться Матвей, понимая, что повторно приватизировать плохо лежащую тумбочку — это уже из мира фантастики. — Да мне похрен, господа чечеточники! — Шторм, как всегда, был краток. И от всего этого Матвей был мрачнее тучи еще на завтраке, и на обеде немного. А на ужине, глядя на Джуниора, склонившегося над своей тарелкой и пытающегося разделить вилкой на атомы то, что там находится… отошел. Вот как-то разом. Рассматривал соломенные вихры, его цыплячью шейку и какие-то словно прозрачные розоватые мочки ушек. И словно смыло волной всю горечь. Зато чуть не сказал воробушку: «Не сутулься, сядь ровно». А спустя пару дней захотелось вдруг опять услышать от него ту прокатную «р», какую-то горловую, чуть вибрирующую. Но тот так же почти и не разговаривал ни с кем, и не обращал ни на кого внимания. Поэтому Большой решил не лезть к нему. Не хочет он общаться. Его дело. А я временами буду присматривать за ним — одним глазом… чтоб не обидел кто. На следующий день, после разговора за ужином, который свел на нет все достижения Шторма в борьбе со своими табу, его вызвали в Управление спортом Академии и вручили расписание занятий сборной по плаванию, забыв поинтересоваться желанием самого Димки. Честно говоря, оно совпадало, но все же. И на самом деле хотелось размяться, нырнуть в голубоватую, пахнущую хлоркой воду и поплыть, рассекая гладь бассейна. Соскучился. Под мерные гребки так хорошо думается и успокаиваешься сразу. И назавтра он довольный рванул на тренировку в бассейн, в предвкушении знакомых ощущений. А вернувшись вечером расслабленный, с приятно ноющими мышцами и воющим от счастья штормом внутри, он застал несколько бурсаков возле одной из трех имеющихся кладовок, яростно спорящих друг с другом и перетаскивающих непонятный хлам с места на место. Мимо него, как привет сюрреализма, сжимая в руках какую-то красную тряпку, со счастливой рожей и висящим на груди отороченным желтой бахромой кумачовым вымпелом с ликом вождя пролетариата и надписью «Лучшей роте за образцовое санитарное состояние» промчался Кит, вслед которому несся крик Большого: «Верни знамя, красноармеец недобитый!». Около двери в хозпомещение весело ржали два камрада с болтающимися на тораксах похожими знаками отличия с начертанными на них «За высокие спортивные достижения» и «Лучшей команде судомоделистов». Театр абсурда! А рядом с ними стоял Глеб, облокотившись плечом на переборку, и спокойно взирал на весь этот раскардаш, творящийся вокруг. Внутри комнаты Шторм узрел горланящего баталера, оказавшегося на удивление чрезвычайно хозяйственным, требующего немедленно вернуть его подотчет в какой-то сейф. Что за гон! Как позже выяснилось, курсанты, наводя порядок в кандейке***, обнаружили огромный сейф образца середины прошлого века. Какой придурок не в силах расстаться с этим железным монстром притащил его в Бурсу при переезде, неизвестно, но ключи он заботливо оставил потомкам, положив сверху. За те несколько секунд, пока заместитель старшины откупоривал эту громаду, фесты размечтались о забытом в нем ящике водки, и были разочарованы, обнаружив всего лишь стопку чистых бланков советских грамот, кучу вымпелов и несколько стягов. Все немного взгрустнули, кроме радостного Кита, ухватившего один из флагов с намерением декорировать им пространство над койкой. — Что за суета? — осмотрев узкое пространство чулана с непонятным предбанником и окном-бойницей, обратился Шторм к заму, мгновенно отвлекшемуся от созерцания хаоса и просканировавшего его шоколадной молнией. — Это мы тебе общественную приемную делаем, — заржал Казах, ответив за всех, таща со Славкой куда-то, невесть откуда взявшуюся здесь, трибуну с гербом страны, которой уже нет. — Нахера? — растерялся Шторм и опять вопросительно посмотрел на зама, который уже отвернулся, все так же продолжая молчать. Что они за фиговину опять придумали? — Во-во, почти час не могу от них ответа добиться на этот вопрос, — пробасил Гор, вывалившийся в этот момент из дверей в обнимку с тумбочкой. К их с Большим огромной радости в этом, не пойми кем созданном, схроне обнаружилось целых два атрибута поста. После своей эпической чечетки на вписке, идею которой подбросил киноманьяк — сволочь, рассказав о каком-то мифическом матросском танце «Эх, яблочко», и вложив в их одурманенные курсантским напитком умы желание отстепить его на крышке мебели для вахты, им пришлось снова облазить весь экипаж вдоль и поперек. Тумбочка нашлась, и они её благополучно спионерили, но вот полагаться в дальнейшем на вечную лафу было как-то ненадежно. А теперь, можно было не переживать — запас имелся. — А мне идея Глеба о старшинской понравилась, — возник рядом Кит уже без знамени и, естественно, вспомнив очередной советский героический боевик, добавил: — Если возникнет необходимость, то каждый может прийти и поговорить с Димкой по душам, без лишних ушей. — По каким, блять, душам. Никому не упиралось слушать в тиши твои альтернативные рассказы о разной поебени, — не обращая внимание на возмущенного Никитоса, разошелся не на шутку Гор. — А некоторые будут ходить и тупо стучать Шторму друг на друга, забьюсь на это с кем угодно. — Диме нужен кабинет. Вопрос согласован с Лесовским. Во всех ротах есть старшинские, кроме нашей, — невозмутимо обратился ко всем Глеб и продолжил, глядя в упор на Шторма и протягивая ему ключ от помещения: — А в некоторых старшины проживают в отдельных кубарях. — Я тоже хочу собственную комнату, чтоб не видеть всех вас — простуженных на всю башку. А то уже с трудом держусь, чтобы не уебашить кого-нибудь, — хмуро рявкнул Гор и потащил предмет меблировки вахты в сторону баталерки. Недоумевающий Шторм прошёл в свою будущую старшинскую и осмотрелся, продолжая чувствовать на себе пристальный взгляд Глеба. И этот прожигающий его луч заставлял вновь и вновь вспоминать то, что может выплыть на поверхность, если он… они…

***

Два дня Димка не подходил к выделенной ему комнате. Понимал, Глеб сделал шаг. Опять. И ждет его решения. Ждет. Шторм чувствовал это. Каким-то своим шестым, или лучше сказать звериным, чувством улавливал. Но не мог ничего с собой поделать — тянул. Разрываясь внутри кусками от мыслей. Одновременно желая дотронуться, провести рукой, вдохнуть Глеба… Да трахнуть наконец парня. Оттого, что все это рядом, близко, только руку протяни, сносило нереально… И в тоже время, какой-то ступор… Непреодолимый… Ржой разъедающий все желания. Страх? Да, он, пожалуй. Я как ссыкун последний. Чего боюсь? Риск есть, конечно. Для нас обоих. Но надо постараться быть осторожней. Сколько он будет ждать? Мой шаг… Какое-то странное чувство, что от этого решения зависит будущее. Глупо. Почему так? Ведь обыкновенный, по сути, трах, правда долгожданный. Он постоянно носил ключ с собой. И должно быть сотню раз за эти дни зажимал в ладони и крутил, перебирая пальцами. И казалось, тот прожигает кожу. Отпечатывается тавро. Проникает внутрь, расплавляя печати на внутренних запретах. Взламывает, как отмычка, двери обещаний самому себе. Не хотелось думать. Не получалось не думать. Шепот их с Глебом на двоих, слышимый только ночами, в знакомом провале. Тот шепот, которого не было, но мог бы быть. И судорожные вздохи, и шорох одежды. Все это слышалось во снах громче и громче. На третий день он зашел в ту комнату. Узкая, как склеп. Дверь из массива плотно прилегает. И еще предбанник этот непонятный, тоже с дверью, а стены в полметра. Изоляция. Окно закрывается щитом. Форт Нокс. Славка говорил, что здесь фотолабораторию планировали делать. Прошлый век какой-то. Шторм опустился на стул перед столом и провел рукой по его крышке. На ладони осталась пыль. Сорвавшись, он понесся в соседнюю кандейку и, схватив тряпку и ведро, рванул в раковинную. Следом заскочил в туалет. Ещё рулон бумаги туалетной. Испуганное: «Зачем?» Да пиздец! Обратно в старшинскую. Протереть все. Готово. Он опять уселся. И постарался размеренно дышать. Не получается. Сердце колотится. Спокойно. Надо выдохнуть. Медленно. И вдох. Не придет. Я ебанат! Сначала про «точки». А когда спустя полторы недели он сделал опять очередной шаг с этой кладовкой, я почти три дня очковал туда зайти. Он плюнул уже на меня. Нахер ему это мозгоебство. Глеб классный. Одни губы чего стоят. И глаза. И фигура… хочется увидеть его голым полностью. А вдруг нашел уже кого? Бля… Нас же дохера. Обязательно кто-нибудь из наших… И они могут быть уже в душевых. Дались мне, млять, эти душевые. Захотелось встать и сходить проверить. Стоять. Еще отбоя нет, они для всех открыты. После отбоя проверю. Сука, каждый день буду проверять, пока не поймаю их. Глеба и… Кто тот смертник? Убью нах… Димка посмотрел на часы на сотовом. Ебануться, всего пятнадцать минут прошло, а я уже собрался людей грохать. Дожил, ссыкун. Но если он посмел… Раздавшийся стук прозвучал набатом. Внутри все оборвалось. Пульс истерично взвился. Дверь открылась и Глеб, зайдя внутрь, привалившись спиной к ней, застыл, глядя на Шторма. Замерло внутри все. Даже родной прибой… Упрямый. Стремился к нему, разбиваясь о гранит равнодушия Шторма, шумел, откатывался недовольно и вновь рвался к нему… не обращая внимание на то, что видят глаза — отторжение им меня, не слыша его слов о «точках». И если он произнесет еще раз эти слова, то из них выстроится дамба неразрушаемая. Не выдержу. От понимания, что сейчас все. Попыток больше не будет. Ни одной. Я так решил. Не смогу. Все эти бесконечно долгие дни, часы, минуты надежды… Каждый миг ожидания убивал. Не знал, что так бывает. Все стало каким-то непонятным. Заполнившим все внутри… Наплевал на все… А после той субботы вдруг стало больно. И росло это. Каждый раз, как слышал его голос, видел его. Скручивало внутри все болючестью пульсирующей… Почему? Было страшно встретиться с ним взглядом… чтобы опять не увидеть презрение… неприятие меня. И все равно смотрел, когда он не видел… и за прошедшие недели даже стал наслаждаться этой пыткой… Ноги не идут. Деревянное полотно, как опора, чтобы не упасть. Смелость закончилась… разом. Слова не произносятся. Их нет. И колючий комок воздуха застрял в горле разрывающим плоть шипом… Глеб не шевелясь наблюдал, как Шторм, не отрывая от него глаз, поднимается и идет к двери. Каждый его шаг одновременно шанс и отчаяние. Все словно рушится и рождается вновь. Пусть эта дорога будет бесконечна. Зрачки расчерчены грозовыми черточками. Что значит эта клубящаяся серость? Слышу его дыхание. Окутывает им. Хочу, чтобы коснулся меня. Сам хочу дотронуться… Жарко. Или холодно… не знаю… Шип, царапающий горло, проваливается. Слова вылетают против воли. Просящие. Торопливые: — Шторм, просто секс. Без обязательств. Когда захочешь, когда скажешь… — и мгновенно стягивает все внутри обручем с острыми лезвиями. Режет. Кровоточит от них. Что я сделал? Это слова — убийцы. Меня. Хочу закрыть глаза. Не видеть, как шевелятся его губы произнося «нет». Да, так лучше. Темнота. Но остро чувствую его рядом. Полностью окунаюсь в его запах. Пульс зашелся в ненормальном ритме. Чувствую дыхание на виске. Касание к моей щеке, пронзающее миллионом острых искр… И шепот. Близко. Наполненный смешинками. Гладящий теплым воздухом. — Надеюсь, Толстый не вломится… Сердце забарабанило. Радостно. Неверяще. Смотрю на него. Прибой рвется дотронуться. Хочу коснуться… Подушечка его пальца двигается медленно по щеке. Губы прикасаются к уголку моих. Разряд вкручивается в тело. Пытаюсь вырваться из оцепенения. Не выходит. Целует. Наши губы почти на одном уровне. Сжимает плечи. Ток… Тянет внутрь комнаты. Иду, еле передвигая ноги. Все внутри горит. Как парализованный сейчас. Дотронься. Внутри бьется горячечно прибой. Бедра упираются в стол. Присаживает меня на краешек. Врывается языком по-хозяйски. Исследует рот. Яростно. Нет дыхания. Его воздух проникает в меня. Наполняет. Руки сжимают кожу сквозь одежду до боли. Хорошо. Словно сон наяву. Снимает рубахи. С себя. С меня. Дергает тельняшку вверх. Гладит мышцы на груди. Сильней. Ладонь, растирая кожу, ползет вниз. Наклоняется. Целует. Отвечаю. Вырвался из непонятного ступора. Вылизываю его рот. Боремся языками… Кислород закончился. Сушит горло. Подцепляя за нижний край, срываю тельняшку. И с него. Целую кожу груди — там, где бьется его сердце. Провожу по мышцам. Вдыхаю запах. И оставшиеся мысли сносит ветром. Веду языком от груди вниз. Хочу заполнить себя его вкусом. Расстегиваю клапан на брюках Шторма. Оттягиваю резинку. Освобождаю член. Слегка оттягиваю кожицу на нем. Красивый. Лижу головку. Вкусный. Пощекотав дырочку уретры кончиком языка, Глеб облизал шелк головки и, круговыми движениями пройдясь по ее краю, гладяще провел по уздечке. И повторил. Наслаждаясь. Снова и снова. А за этой сладкой пыткой начал вылизывать ствол по всей длине, чередуя с нежным прихватыванием губами кожицы, словно дразнясь. И наконец, обхватив головку, погрузил во влажную глубину рта и начал, словно смакуя, ритмично посасывать, лаская языком. Шторм внутри Димки уже выл на одной ноте от восторга. С самого первого мига, как Глеб переступил порог старшинской. Это было лучше, чем представлялось. Не верилось, что это реальность. И появилось желание заорать от радости, что он пришёл. Он здесь рядом. И можно наслаждаться теплым обволакивающим взглядом и запахом, забивающим поры. И его податливостью. Хотелось беспрерывно трогать его плотную гладкую кожу, гладить, сжимать до синяков. Целовать шоколадные глаза, улыбающиеся уголки его рта… Чувствовать губы на своем члене и одновременно ждать, замирая, когда можно будет погрузиться в него. И даже условие Глеба не сбило восторг, вьющийся внутри. Пусть. Пусть трах. Ведь так же и думал с самого начала. Разрядка. Но с ним. Тебе не нужны обязательства? Я согласен. Если ты, Глеб, так хочешь. Я тоже. Но не уходи… Погрузив член еще глубже, Глеб сосал его в одном ритме с подрачивающими движениями руки. Миллиард режущих молний пронзали Димку. Лучшее… Волны, крутясь в вихре, выбивали из легких воздух, выходящий стонами, и приходилось между колебаниями суматошно вдыхать, чтобы не разорвало от отсутствия кислорода. Крутящаяся внутри вода словно уже плескалась снаружи, обняв их.  — Я… наверное… — слова растерялись, разбились на буквы и разлетелись. Хотелось, чтобы Глеб не останавливался или остановился. Замереть вот так еще на миг. Вынув со чпоком член изо рта, Глеб поднялся. И продолжая надрачивать, улыбаясь, приблизился к губам Шторма, лизнув их. Они целовались несколько ударов сердца не в силах оторваться. А когда закончилось дыхание и они чуть отстранились, наполняя себя одним воздухом, Шторм рывком развернул его, прижавшись к спине и зарывшись носом в волосы. Вдыхая запах шоколада… Заполняя себя… Сладкий… Грудь касается его спины. Перед глазами все плывет. Стол. Опираюсь на него… Ладони на моих боках. Пальцы пробегаются по застежкам. — Помоги мне, — шепот со смешинками, проникающими в мозг, затягивающими в свою паутину. Пытается расстегнуть пуговицы пояса. Помогаю. Соскользнув, брюки падают вниз. Волоски на коже встают дыбом от прохлады комнаты. Или от предвкушения. Анус пульсирует. Быстрее. Его рука с силой проводит по спине и вдруг нежные поглаживания кожи поясницы, спускающиеся ниже. Пальцы добегают до колечка мышц и проводят осторожно по краешку входа. Нет сил терпеть. Прорываюсь сквозь блокаду тела. — Давай, Шторм. Я… — с трудом собираю слова. В горле нет воздуха. Влаги. Слова как карканье. Зачем ему знать, что я каждый день по нескольку раз бегал в душ. Все три дня. Зачем знать, что растягивал себя. Каждый раз чувствуя себя шлюхой. И все внутри падало и разбивалось, когда он так и не приходил в старшинскую. Начинает трясти, как в лихорадке. Внутри бьет прибой, омывая каждый дергающийся нерв. Надо расслабиться. Слышу плевок. Чувствую головку, приставленную к анусу. И прерывистое дыхание Шторма, ударяющее горячими выдохами. Рука сжимает бок. Толчок. Раздвигая мышцы, проникает внутрь. Больно… Сейчас пройдет. Так всегда поначалу. Остановился. Мышцы растягиваются. Привыкают. Еще толчок. Сердце бьет в грудину. Еще боль. До экстаза хорошо. Еще. И он внутри. Весь. Наклоняюсь ниже. Опираюсь рукой о стол. Стараюсь еще больше расслабиться. Он замер на миг. Держи меня. Иначе я упаду. Два удара сердца. Движение назад. Член почти выходит. Головка внутри. Толчок. Погружается. Опять назад. Еще толчок… В такт с ним умираю и сразу же воскресаю. Поступательно. Как амплитуда волн. И не останавливаясь, он начинает вколачиваться. Его член, как поршень, заполняет меня и выходит, и все заново. От его резких движений немного больно, но это наполняет кайфом. Ещё. Глубже. Мой член елозит по столу. Обхватываю его. Соединяясь с ритмом Шторма и прибоя, который словно стал сильнее. Еще. Мгновения растягиваются в вечность. И становятся неощутимы. Обхватывает под грудь, и ладонью сжимает легко шею. Так. Это как-то правильно. Слышу один стон. Общий. Мой. Его. Взрыв. Не понимаю, есть я или нет. Нет меня. Я на частицы порван… Провал… — Охуеть, — Шторм судорожно выдохнул в затылок Глеба, с трудом приходя в себя после улета в слепящую пустоту. Разлетелся на куски. Столько мечтать. И оказалось крышесносно. Димка не торопился вытаскивать член. Это так кайфово чувствовать всей его длиной плотные стенки прохода, обхватывающие широким кольцом. Когда он только проник, сначала немного сжало головку, даже вроде слегка стало больновато, но вслед за этим его чуть не снесло с ног от экстаза и разлетающихся от самого кончика фаллоса кипящих точек, пронзающих таз и уносящихся через позвоночник в разные стороны. Хотелось повторять, еще и еще. Медленно собираюсь обратно. Вязко. Он еще во мне. Пульсирует. Не хочу, чтобы он вынимал. И нет сил ответить. Киваю с трудом. «Охуеть» не то слово. Нет этому названия… Мысли Шторма, как крючками, цеплялись одна за другую, запутываясь. Запутывая. Сердце молотилось внутри, заходясь от восторга и крика. Это лучше всего, что было… Глеб такой… Захотелось обнять его крепче и нежно погладить. Но нежности тут явно лишние. Он же сказал — лишь трах. Удобство для двоих. Вздохнув, Димка отстранился. — У нас даже салфеток нет. Вместо них рулон туалетной бумаги, — и Шторм потянулся за ним к полочке под крышкой стола. — Да подойдет. — А что я ждал? Он рядом, и этого достаточно. То, что сейчас произошло со мной, никогда не было такой силы. Хочу повторить. Повторять бесконечно. С ним. — Когда? — Шторм, перебив его мысли, подошел вплотную, расплавляя в теплом серебре глаз, и провел рукой по плечу Глеба. Не гладя, нет. Слегка дотронулся. А хотелось обнять нежно. — Завтра? — Глеб, глядя на его искусанные губы, потянулся. И они несколько минут опять бешено целовались, кусая, сжимая друг друга, наполнив кандейку прерывистым дыханием. Спустя некоторое время они смогли оторваться и, упершись лбами и не отрывая глаз друг от друга, простояли так несколько минут. — До завтра, — прошептал Шторм, улыбаясь в ответ Глебу. — Спокойной ночи, шоколадный. — И тебе спокойной, — засмеялся Глеб. Прибой пел. А ночью заявилась 13-я рота. На вахте стоял Гор. Но он не побежал в кубарь старшины, а схватив тумбочку, кинул её в самую гущу второкурсников, ворвавшихся на этаж.