Шторм. Бурса

Эпический полет тумбочки, запущенной недрогнувшей рукой Гошки, синхронизированный с уведомлением от него: «Ухаракирю, нах», наблюдали, помимо принимающей стороны, которой предназначалось сие послание, еще два человека: Толстый, направляющийся в тот момент трусцой в сторону гальюна, и Кит, застывший на пороге своей комнаты, вероятнее всего имеющий те же планы. Хотя в отношении него нельзя было утверждать ничего со стопроцентной уверенностью, учитывая тот факт, что они с камрадами взяли придурошную манеру слать друг другу ночью смски одного и того же содержания: «Спишь?». И в срочном порядке, тут же дублировать их адресату лично: в проем немного приоткрывшейся двери просовывалась голова одного из соратников и громким шепотом следовал повтор вопроса несколько раз — с паузами. И только гад*, отправленный в сторону выхода их кубаря, выключал доставку голосового сообщения. Оба феста, завороженно полюбовавшись пару секунд на красивую траекторию атрибута вахты, завершившего свое движение в толпе нарушителей ротных границ, и пока Гор, прыгнув вслед за тумбочкой, держал оборону — не давая агрессору опомниться, ломанулись с криками, напоминающими по звуку судовые сирены, правда, разной тональности, в кубарь старшины. Однако один из них орал «Шторм», а другой, опять, видимо, посмотрев на ночь очередную героическую киноленту прошлого, совсем фантасмагорическое — «Немцы». Димка и его соседи едва успели соскочить с коек и напялить треники, как в комнату, мгновенно заполнив каждый свободный сантиметр, ворвались второкурсники, настроенные весьма агрессивно, отшвырнув, как пушинку, со своего пути Толстого и отправив в нокдаун Кита, засветив тому прямым в лоб. Безусловно, 13-е действовали логически правильно, решив в первую очередь вывести из строя главную ударную силу роты — Шторма, а заодно и Славку. Но при этом не учли ряд важных нюансов, касающихся искусства ведения битв. Они ошибочно оставили за спиной: Большого, машущего руками, что лопастями вертолёта; Кирю, обладающего свойством неваляшки; нескольких фестов, как выяснилось, органически не переваривающих нахождение в роте посторонних; и основное — заместителя старшины. Который, проснувшись от душераздирающего воя Никитоса, выскочил в коридор и влетел в орду, вломившуюся в восьмой кубарь, работая кулаками и не замечая сыплющихся на него со всех сторон пинков и затрещин, желающий одного — разорвать, уничтожить всех и каждого, кто собрался причинить возможный вред его Димке. Сердце стучало в унисон с разбивающимся внутри о гранитный утес черным прибоем одно-единственное: «Шторм… Шторм…» Свой первый хук Шторм от всей своей широкой души подарил нетерпеливому швейцару, радостно бегущему к нему в объятья в авангарде колонны, и, перешагнув через свалившееся на палубу тело, продолжил знакомство с челюстями и различными частями корпусов полуночных визитеров, щедро раздавая свои любимые короткие боковые и особо обожаемые им апперкоты. Внутри кричал от восторга ветер, наполняя каждую клетку жаждой боя, и поднимались с шумом огромные волны, придавая силы. Выдох. Удар. Вдох. Поначалу они со Славкой и Казахом плечом к плечу образовали своеобразную стенку, задвинув за спины Пабло, деморализующего оттуда противника словом — обещаниями совершить в отношении их различные сексуальные действия. Но строй быстро распался и началась обычная свалка, в которой, помимо всего прочего, немаловажное значение имеет умение случайно не перевалить кому-нибудь из своих. Спустя короткое время ночные посетители, атакованные с двух сторон, дрогнули и, сыпя угрозами, отступили. Добравшись сквозь все мешающие препятствия до Шторма, Глеб быстро пробежался по нему взглядом и, увидев рассеченную губу, развернувшись, рванул из кубаря с намерением всех порешить. А в это время в коридоре и других комнатах шли тяжелые сражения, точнее — месилово: кто проигрывает, кто побеждает понять было затруднительно. Две озверевшие противоборствующие дружины смешались в огромную кучу малу, растекшуюся по ротному помещению, наполнив все его пространство диким гвалтом и грохотом, истерически мечущимся между переборками. И участники разборки в восьмом кубаре в полном составе, дружно перекочевав в коридор, продолжили диспут с интервентами по вопросу, имеющему наиважнейшее значение «Какого ху…ла-ху…па, 13-я рота, тебе не спится в ночь глу…хую?». Уже через несколько минут защитники смогли восстановить статус-кво, и любители ночных рандеву были вынуждены, прекратив попытки порезвиться на территории фестов, ретироваться в расположение своей роты, забыв при этом несколько раненых. Шквальный ветер, разгулявшийся внутри Шторма во время баталии, довольно гудел уже преобразовавшись в желание. Хотелось, до скрежета зубов… И он сдерживался изо всех сил, чтобы не пялиться в упор на блестящие от пота прокачанные торсы Славки и Большого, обступивших его. Потому как на Глеба, немигающе глазеющего на него — не обращая ни на кого внимания — Димка абсолютно не мог смотреть. Он всего-то разочек кинул во время драки короткий взгляд — мельком, вследствие чего у него чуть не выпали и не разбились вдребезги глазные яблоки — им было больно до сих пор. А руку прямо-таки моментально стало магнитить в направлении пресса Глеба — ей вдруг стало жизненно необходимо: провести по слегка заметным кубикам и совершить нырок под резинку треников, не понятно как держащихся на тазовых косточках. Иди надень, блять, футболку. И не смотри так на меня. А то я тебя сейчас закину на плечо и в грот, именуемый «Старшинская», утащу перед всей ротой, а там надругаюсь всеми известными и неизвестными мне способами, как норман над нежной саксонкой. Со свистом выдохнув, он склонился над Гором, сидящим на палубе рядом с дверью, привалившись к стене. Ты еще тут, нямка-вкуснямка, со своей мордахой порепанной. Проведя визуальный осмотр и убедившись, что тот в относительном порядке, Шторм, не обращая внимание на зверскую гримасу Гошки, некоторое время всматривался в его зрачки. — Сколько пальцев? — Димка поводил перед ним одним — влево-вправо, то приближая, то удаляя. — Сорок, — угрюмо проарифметил тот. — Все. Здоров. Можешь идти и еще кого-нибудь отпиздить, — диагностировал старшина и, как и в предыдущий раз, приказал Славке, Большому и Глебу, все так же не глядя на последнего, проверить остальных. А сам, пройдя в свой кубарь, ухватил за шкирку очнувшегося швейцара, в миру именуемого — Илья Карский, и потащил его волоком по коридору сквозь выстраивающихся вдоль стен в шеренгу фестов, уступающих им дорогу, и дальше по лестнице наверх. Трех активно матерящихся камрадов, увязавшихся было за ним, он тоже отправил на осмотр бурсаков. Пусть делом лучше занимаются. Швырнув на палубу около поста на третьем этаже уже начавшее сопротивляться тело, он окинул тяжёлым взглядом замерших второкурсников. — Претесь от репитов? Последний раз, в качестве милосердия для тех, кто на бронепоезде, повторяю: еще одна попытка с вашей стороны и мы придем с ответным визитом, — отчеканил Шторм и, не заморачиваясь выслушиванием мнений на сей счет, повернувшись, вышел наружу. Затяжную паузу ротного помещения 13-х разорвали раскаты грома. Все опять орали друг на друга, споря и ругаясь, поносили оборзевших фестов, оставшихся незастроенными, а некоторые, набравшись смелости, рискнули наехать на Карского — три недели не дающего никому покоя и измотавшего всех требованиями взять реванш. Пошумев, второкурсники разошлись по кубарям, а уже наутро, большинство, леча синяки и ссадины, поразмыслив, решили оставить все как есть: «Да ну этих бешеных карасей вместе с их отмороженным на всю башку Штормом. Пусть живут». Единственным, кто не успокоился, был Илья, пообещавший Димке при заселении настоящий ад. А на деле получилось как-то все наоборот. И этот лошара живёт и радуется, а его — Илью — крутит внутри какое-то неуспокоение. Да и унизительно до потемнения перед глазами, до обрывания чего-то внутри — дважды потерпеть при всех фиаско от этой деревенщины. И не участвуя в споре и не слушая реплик в свой адрес, Карский, держась за стенку, пополз в свой кубарь. Но с каждым осторожным шажком, с каждым вздохом в нем росло что-то. Непонятное ему самому. Поселившееся теперь внутри, заполнив собою все. Сбежав по трапу, Димка налетел на угрюмого Гора и задумчивого Большого, стоящих на площадке перед дверью в родное ротное помещение и молча рассматривающих все, что осталось от меблировки поста. Для странной, начинающей зарождаться дружбы между этими двумя, совершенно не стало помехой случившаяся разборка по вопросу расхождения во взглядах на нетрадиционные отношения, чуть не приведшая к мордобою. Вдруг неожиданно выяснилось, что тумбочки объединяют почище убеждений. И Шторм в тот день — спустя пятнадцать минут, наблюдал, как они на пару веселятся, оглашая пространство курилки рядом со столовой диким ржачем, точнее — это Матвей ржал, как боевой конь, а Гошка громко хмыкал, что являлось по его личной шкале смеха гомерическим хохотом. К слову, у Славки и Пабло, как всегда, все вышло неизменно, что никого уже не удивляло. Вспышка зарождающегося скандала прошла мгновенно, не отразившись на обоих никоим образом, и вечером, когда они кубарем ночью смотрели фильм по ноуту, Пабло как ни в чем не бывало, опять мостился рядом со Славкой, а тот, подвигаясь, добродушно бухтел, что от рыжего прет табачиной. — Вы прикалываетесь? — опершись на перила и скрестив руки на груди, поинтересовался Димка, окинув мрачным взглядом чечеточников. Тумбочки таяли буквально на глазах. Они как-то кармически не приживались в 17-й роте. — Шеф, а я при чем? — начал было баталер, но, зыркнув на Гошку, пробухтел: — У нас заначка есть. — С вашим фетишем размандячивать мебель, резерв просуществует максимум неделю, — констатировал Димка и обратился к хмурому Гору, кивнув на тумбочку: — По-другому не судьба? — Не себя же кидать, — пробасил тот, сердито вперившись в старшину. Шторм слегка усмехнулся забавности заявления Кравченко, поступившего как раз противоположно сказанному, и удерживающего часть сил противника, пока его не вырубили. — Значится так, вернуть всей разваленной мебели ее первозданный вид, — распорядился Шторм. — Срок — неделя. — Эта миссия невыполнима, босс, нам требуется… — попытался поторговаться баталер. — Я похож на Карло краснодеревщика? — перебил его разъяренный Гошка, убивая взглядом старшину. — Мы эту тему уже жевали. Скажу — будешь! — рявкнул Шторм, и тот, выматерившись, сгреб набор дощечек и потащил их в роту, а Большой рванул за ним, горланя, чтоб все тащил к баталерке. — Ты в норме? — столкнувшись в дверях с Матвеем, на лестничную площадку выскочил Глеб и, ухватив Шторма за локоть, стремительно потащил в сторону старшинской. Распахнув ее, он быстро затянул его внутрь и, со всей силы толкнув в стену, захлопнул ногой дверь. И, впаявшись в Димку всем телом, Глеб стал целовать его — жадно, жарко, задевая и тут же зализывая начавшую кровоточить ранку на губе, безостановочно шаря руками — ощупывая, исследуя, словно старался удостовериться, что с ним все в порядке. Но спустя несколько секунд успокоился и, просунув руку между их телами, сначала слегка сжал через ткань эрегирующий член Шторма, и, продолжая ласку, начал нежно поглаживать. Растворившись в одном на двоих безумии, с вьющимся внутри вихрем удовольствия, Димка удерживал Глеба ладонью за шею, словно тот мог сбежать, ероша большим пальцем волосы на его затылке, и теряя весь воздух, насилуя его языком, был не в состоянии оторваться от улыбчивого рта, чтобы глотнуть порцию кислорода, при этом другой ладонью, пробравшись наконец под резинку штанов, с силой то сжимал, то разжимал ягодицу. Спустя несколько мгновений, наполненных прерывистым дыханием и движением ненасытных рук, Глеб, чуть отстранившись, приспустил с них спортивные штаны вместе с трусами, освобождая возбужденную плоть и, обхватив Димкин, стал подрачивать. Заливался песнью прибой внутри, слившись с пульсом, и он, соединив их члены и снова подставив губы на растерзание Шторму, продолжил ритмичное движение рукой, на которую тут же опустилась ладонь Димки. Оставшаяся энергия боя, получившая выход, перемешала их стихии и электрические разряды, разбегающиеся по телам. И все, что происходило сейчас в темноте старшинской, было как-то до сумасшествия правильно — вот так стоять, слившись в одно целое, ловить губами стоны другого, тактильно чувствовать его руку, эрекцию, всего его. Один всхлип на двоих огласил старшинскую. И Глеб, с трудом переводя дыхание, потянулся и сделал то, о чем мечтал с первой встречи — лизнул тёмное пятнышко на щеке Шторма, а через миг, прислонившись лбами, они опять смотрели, как несколько часов назад, друг другу в глаза и тихо смеялись. — Кайфовый вышел сон. — Охуительный. — До завтра. — До сегодня. В коридоре не наблюдалось ни одного человека, в том числе и Гора на банке**, выглядещей особо сиротливо без необходимого аксессуара — тумбочки. Где он шибается? Спать, что ли, ушел? Не похоже что-то на него. Да, досталось сегодня мужику. Закупорил собой роту в буквальном смысле. Заменил, называется, приболевшего дневального… Следовало его все-таки сменить, когда прекратилась баталия. Хотя через десять минут вахта и так заканчивается. В тишине коридора послышался шум — ор Большого и бас Гора, и, заглянув в баталерку, Шторм обнаружил их двоих, стоящих друг напротив друга, красных от злости. И грозный вахтенный в этот момент замахивался на лосяру баталера одной из составляющих тумбочки, явно собираясь уровнять свою позицию в ночных дебатах. — По какому вопросу терки, господа степисты-краснодеревщики, на этот раз? — риторически поинтересовался старшина, выдирая из рук Гора доску. Но те попросту засопели в ответ, продырявливая друг друга взглядами. — Понятно — принципиальные идеологические расхождения. Значит так, ты, Большой, сейчас запираешь свою пещеру Али-Бабы и галопируешь в люлю, а вы, синьор Карло, берете новую тумбочку из заныканных вместе с вашим вечным оппонентом баталером и в обнимку с ней энергично вальсируете в сторону вахты, опосля чего тоже направляетесь баиньки. И друзья побрели исполнять план, предложенный старшиной, не сопротивляясь и не возражая, потому как уж очень хотелось спать, а разобраться по-серьезу с другим каждый решил завтра. На следующий день ротный опять ходил вдоль строя и поливал всех из огнемета, иногда останавливаясь возле кого-нибудь, чтоб добить выстрелом в упор. Он долго рассматривал отметины на лицах Пабло, Кита и Кири, расположенных идентично предыдущему разу. Ладно эти два оболтуса, а этот-то салага куда полез. — Встреча лицом к лицу с долгожданным воскресеньем, как посмотрю, становится у вас доброй традицией? — поинтересовался он у них, обманчиво спокойным тоном. Комрады героически молчали. Алексей уже знал, что ночью роту опять посещали. Что же мне с вами делать? И наказывать вроде не за что и не наказать нельзя. Но вслед за секундным раздумьем Лютый грохнул: — Всей роте на сегодня наряд на уборку леса. Рота, направо! В столовую — шагом МАРШ! Песню запевай! Шторм, вышагивая с левой стороны строя, беспрерывно косился на поющего Глеба, делающего то же самое, и они лыбились, как два идиота. И было так здорово шагать почти рядом и иметь одну тайну на двоих. Проходя мимо выстроившейся на другой стороне плаца 13-й роты перед раздалбливающем их Таратутой, Алексею вдруг неожиданно для себя стало как-то весело, что ничего его пацанов не берет: ни годковщина, ни лес… Лес! Это же надо было додуматься, но как безотказно действует. Разумеется, следует признать, что на двоих не особо, но посмотрим сколько они ещё продержатся в своей придури. И он хмыкнул, глядя в спину на выводящего в этот момент: «Трогала себя, шептала мой bambino» Киреева. Да, посмотрим. Сегодня он опять не спал. Хорошо, что Полина не пришла… Не вынес бы, дополнительно ко всему, слушать пустые причитания. Сон, наверное, скоро будет для меня подарком. Бедро болело нещадно, и разлеталось на собранные куски. Не помогли ни укол, ни натирания, ни покой. Искрутился, сбив в ком постель, мечась в холодном поту. Ну да, вон сыпет как и слякотно, чего бы не болело. А потом опять словно что-то внутри стукнуло из пустоты. И вскочив, через боль, так и пробродил по квартире несколько часов — из кухни в гостиную и обратно, подтаскивая за собой ногу. Воя про себя. И ждал утра, чтобы поехать в Бурсу. Странно. Второй раз уже. В выходной мчусь сюда. Непонятно… Мелькнула малодушная мыслишка пропустить сегодня тренировку. Нет, пойду. — Курсант Матвеев, шире шаг! — поторопил Сергея майор, идущий позади строя, вырывая того из мира благословенной отрешенности. Жаль, что сегодня не получится прийти и посидеть на скамейке возле экипажа - из-за наряда, а может, и выйдет. Сергей все последние недели, когда получалось, в редкие свободные минуты постоянно приходил туда. Лавка стояла в отдалении от других и всегда была свободна. И далеко от курилки, почти не слышно разговоров. Но именно с нее хорошо просматривалось свободное пространство Бурсы, не закрытое лесом и краешек горизонта, где сливается море с небом. Ему здесь нравилось, если можно обозначить этим словом окружающую его чудовищность. На следующий день после того, как Сергей первый раз устроился на этом месте, к нему пожаловали Морган с Жужкой. Котеич не раздумывая по-хозяйски устроился на коленях Джуниора, а кудрявая, поскуливая, улеглась у ног, положив морду на носки его ботинок. И с тех пор, скоро уже как месяц, это стало их общим ритуалом. Стоило ему присесть на скамейку, как они тут же возникали из ниоткуда, занимая облюбованные с самого начала места. И было несмотря ни на что хорошо… Хм, странное слово «хорошо». Неподходящее совершенно. Скорее, почти спокойно. Именно так. Когда можно вот так сидеть, автоматически поглаживая довольно урчащего Моргана и пустив в уши дум-метал, и растворяться в своих разрозненных на буквы мыслях, не замечая ничего и никого вокруг. Ему нравилось плавать в невесомости разбитых слов. Он научился этому — не думать, не мыслить, находиться в растворе пустоты. И еще практически никто не беспокоил Джуниора. Кому нужен этот с приветом — и так дел невпроворот. Да, практически, но все-таки не все. Потому что иногда к скамейке подходил Шторм. Молча курил и, чуть прищурившись, смотрел на Джуниора с высоты своего роста, у которого в эти секунды невольно все сжималось внутри от страха, заставляя втягивать голову в плечи. Докурив, старшина, так же не сказав ни слова, щелчком отправлял окурок в урну и уходил. А совсем недавно вслед за ним начал подходить Глеб. И Сергей тоже боялся поднять на него глаза, потому что первый раз глянув на него, увидел в его взгляде что-то, от чего стало не по себе. Они оба по-прежнему раздражали его. Хотя последнее время Сергея стала одолевать еще неугомонная троица. Он не понимал, что им от него нужно и почему они его тревожат. Общаться с ними он не собирался, как и с остальными. Зачем плодить лицемерие? Никто никому не нужен в этом чужом мире. — А я ему так спокойно ору: «Славень, вот сейчас притормаживай». А он мне: «Завали». По итогу: мы с ним чуть в большое межгалактическое путешествие не отправились, снесли бочину тачке, одолженной Трендом, сам он нас, конечно, сделал, и пришлось, ко всему прочему, за проигрыш полтусовки на шару гулять. А мне так еще, сверх того, ни за что ни про что, от Славеня прилетело — за то, что спорил. Нет, сам же в поворот не вписался, а я виноват. Но это не суть — последнее не относится к делу, — Джуниор, вырвавшись из своего родного ниоткуда, непонимающе посмотрел на развалившегося рядом с ним на скамейке горлопанящего и размахивающего руками Пабло, на коленях которого восседал довольный Морган. — А мораль такова — надо меня слушать! Всегда! Я плохого не посоветую! Ладно, погнал, ты заходи, решим все проблемы! Рыжий, передав Сергею кота, подорвался и поскакал в экипаж. А тот еще долго смотрел на проем, где он скрылся. Терентьев его тоже раздражал, но уже меньше и ещё немного смешил. Совсем чуть-чуть. — А я им: «За что? Клянусь святым Дамблдором, это не я! Вы меня совсем за дебила держите? Вам любой первоклашка скажет, что смешивать эти реактивы нельзя!». А они мне запись камер видеонаблюдения. Вот скажи, это разве нормально не верить ученикам на слово и устанавливать камеры в лаборантской при кабинете химии? И они еще называют себя образцовым лицеем! — Ты о чем? — вылетев очередной раз из обрывков своих слов, Сергей уставился на железнодорожника. Какие камеры, какие реактивы? — Я? — шмыгнул носом Киря. — О несправедливости мира! Ну, я пошел. Если чё, зови, помогу! Вадька тоже немножечко смешил Джуниора. — А он высунулся с пистолетом в окно и кричит: «Ваня, а ну держи меня!», а тот в ответ: «Как держать?!». А Глеб Егорыч ему: «Нежно!».*** — Что? — Джуниор, у которого закончился очередной трек, расслышав слова кинолюбителя, от их неожиданности и абсурдности вдруг хохотнул — первый раз почти за год — и уставился на Ковалева. — Я тебе фильм рассказываю. Про банду «Чёрная кошка». А что? — Никита посмотрел ясными небесными очами сначала на Сергея, у которого всего-то и хватило сил покачать головой — слов не находилось, а потом перевел взгляд на Моргана, с суровым выражением морды прожигающего патриота желтым пламенем, и не медля засобирался. — Мне там… срочно… Еще приду. Поболтаем. И Джуниор опять остался в своем мире бездумья. Где он один и больше ничего. Скоро посвящение. Надеюсь, они не приедут в Россию и не посетят Бурсу, устраивая очередное лживое представление. Он почесал Моргана между ушами, и тот довольно заурчал. Скорей бы восемнадцать. И я, в конце концов, уйду отсюда и ото всех. Должно же быть где-то место в этом мире, где мне будет… Из курилки послышался гогот, отвлекая Джуниора от мыслей. Машинально повернув на звук голову, его взгляд наткнулся на чернявого сокурсника, ржущего вместе со своим собеседником, вечно угрюмым Гором. Кравченко его тоже раздражал и пугал — не меньше, чем Шторм. А еще когда смотрел исподлобья, то казалось, что он все знает про Сергея. Это зудящей мухой сидело внутри. Он отвернулся. Бесите. Хотя это для него сильное слово, как и многие другие, обозначающие эмоции. Но ведь необходимо как-то называть те чувства, которые остались у него. То же удивление, например… Он тогда в столовой именно удивился, пусть и немного. Когда… ммм, Матвей? Да. На заявление Гора об избавлении Бурсы от геев выдал свой вариант сохранения устоев Академии. Сергей даже слегка улыбнулся в тот раз, про себя. Смешные. Но одновременно с этим испугался. Потому что ему станет не до смеха, когда они узнают про него… И сколько будут длиться издевательства? Или просто изобьют и выкинут? Сердце застучало. Он боялся боли — всегда, и глумления над собой тоже. Не хотел проходить опять через все это. Но понимание, что такое вполне возможно, рождало в нем первобытный страх. Пожалуй, единственная оставшаяся живая эмоция… Все вы лживы насквозь. А этот пролетарий в том числе. Прибежал тогда. Звал куда-то, а как услышал Рембо внезапно озверел. Я видел. У вас всех в каждом слове фальшь. Сначала демонстрируете непонятную доброту, а вслед за этим показываете свое истинное лицо. Растаптываете, уничтожаете, наслаждаетесь болью слабого. И ты, черный, такой же. Как они… А когда Матвей подсаживался рядом и, облокотившись локтями на колени, сидел так некоторое время, глядя перед собой, то было не страшно, а почему-то тягостно. И хотелось сказать ему, чтобы он не приходил, но слова никак не находились. А тот, помолчав, уходил, думая, что Сергей его наверняка не заметил. Большой повернулся и посмотрел на сидящего на дальней скамейке воробушка. — Гор, я сейчас… Ты иди. Я приду позже… Гошка перевел угрюмый взгляд с Большого на замершую фигуру Матвеева и обратно. Он совершенно не понимал друга. Происходит какая-то непонятная фигня. Нахера он возится с этим задротом? Но не собираясь озвучивать свои вопросы, Гор, выкинув окурок, потопал в экипаж. А Матвей, как и все последние дни, направился в сторону нахохлившегося птенчика. Большой сам не знал, почему приходит и садится рядом с Сергеем. Он не собирался думать о причинах. Их на самом деле нет. А вот с мицей что-то сделать необходимо. Вон как болтается. На ушах же держится. Наверно, к вечеру они побаливают. Матвей протянув руку, снял с головы Джуниора фуражку, покрутил ее в руках, внимательно изучая, а спустя некоторое время осторожно водрузил обратно. Совершенно не обращая никакого внимания на то, как Сергей — от такой вопиющей бесцеремонности, даже на миг отвлекся от созерцания горизонта и провел по нему своими невозможными глазюками, прежде чем обратно вернуться к разглядыванию дали. Гошку, что ли, спросить, может у него какая-нибудь идея найдётся. Хотя, нет. Гор воробушка терпеть не может. Он меня чуть не порвал, когда я Мотьке заменил тонкое одеяло на нормальное. Пришлось у старшего баталера еще одно выпрашивать специально для Гошана, а он от него отказался. Большой заржал про себя, вспомнив как тот пробасил в ответ: «Иди, убейся!». Вздохнув, он уставился на землю. И чего я трусь рядом с птенчиком? Решил же — издали. Так нет же. Он перевёл взгляд на Мотькины гады. А сколько с начснабом пришлось чаю выхлебать, чтобы вымутить ботинки тридцать девятого размера. — Можешь ещё что-нибудь сказать по-французски? — собственный голос показался Матвею чужим, каким-то сиплым, и он чуть не откусил себе язык, ругая за несдержанность. А Сергей, словно очнувшись от летаргического сна, повернулся и внимательно посмотрел на него своими странными небесами в тумане, за месяц первый раз. Вот так — прямо в глаза. Они какое-то время взирали друг на друга и молчали. А когда Большой уже отчаялся услышать хоть звук, Джуниор, не отрывая от него взгляда, вдруг заговорил, чуть хриплым голосом: Mais, vrai, j’ai trop pleuré! Les Aubes sont navrantes. Toute lune est atroce et tout soleil amer: L’acre amour m’a gonflé de torpeurs enivrantes. Ô que ma quille éclate! Ô que j’aille à la mer!**** Что-то попало в кровь. Прокатилось мягким горловым «р» по каждому капилляру и отозвавшись эхом, замерло, слившись с каждым ядром. Сердце, сорвавшись в ненормальный ритм, кружась, подскочило комом к горлу и взорвалось в пыль.