Шторм. Бурса

Окончания Курса молодого курсанта* рота ждала, как самого главного праздника в жизни. Если начистоту, нельзя сказать, что первокурсники были в полной изоляции. Ничего подобного. Все-таки учеба по полдня, где можно было расслабиться от муштры, и к тому же беспрепятственное передвижение по МГ N3 в свободное — от занятий, маршировки и внеочередных — время. Все это давало возможность хоть немного, пусть и на совсем короткий промежуток, почувствовать себя вольготно. Но разве могли быть сравнимы редкие глотки передышки в Бурсе с возможностью выйти на целый день за ворота, не слушать приказов и распоряжений, не находиться под постоянным контролем и жить несколько часов не по расписанию. Поэтому все, держась из последних сил, ждали посвящение в курсанты — именно в этот день заканчивалось их вынужденное заточение. И здравствуй, свобода! Наконец-то начнутся долгожданные увольнительные, пусть раз в неделю: когда идти — куда хочешь, делай — что пожелаешь. Но главное — девушки. Все время курсачи безостановочно говорили о них и про них, рассказывая друг другу, как тяжело страдают от отсутствия женского внимания и ласки, будто они это получали до поступления в Бурсу в избытке каждый день по нескольку раз, вспоминали истории, перемежая правду с вымыслом, чаще превалировал последний, и убеждали всех и каждого, что вот когда они выйдут за ворота, то будут неудержимы. Особенно градус ожидания повышался, когда они наблюдали за марширующими мимо курсанточками. Вообще, бурсаки смотрели на них как на небожительниц. Но, как бы они не старались, сколько бы не прилагали усилий по вызову к себе хоть малейшего интереса со стороны девушек, все было тщетно, те вели себя гордо и независимо, а попросту игнорировали все попытки первокурсников, что еще больше делало дев несбыточной мечтой. Единственные, удостоенные внимания из всей 17-й и других рот таких же карасей, были двое: Славка и Пабло. Да и то, как выяснилось, в первое знакомство у столовой девчонки пошутили, пригласив Пашку в гости, потому как прорваться к ним в казарму было не так уж и легко или другими словами — невозможно. Но как оказалось, для рыжего де-факто нет замков и преград, и спустя неделю они с другом предприняли попытку обойти неприступные кордоны. Подъем по пожарной лестнице с бутылкой французского вина и передвижение в прямом смысле по-пластунски закончились обычными разговорами с девчонками, прослушиванием музыки, распитием собственноручно принесенного напитка и запиванием его чаем с печеньем. После возвращения тем же путем в родной экипаж, хмурый Славка беспрерывно матерился на друга, который наоборот воодушевленно шутил и весело насвистывал. А Кире, с нетерпением ожидающего их, особенно после нарисованного его мозгом монументального полотна состоявшейся оргии, и встретившего вопросом: «Ну как, вдули?», Пашка, хохотнув, сообщил, что на это времени не хватило. Но тем не менее больше — почему-то — попыток познакомиться поближе с курсантками друзья не предпринимали, к великому сожалению Вадьки. Он вообще за время карантина достал всех своим нерастраченным либидо. На каждой вписке, которых было за это время несколько, Киря, дойдя до кондиции, высовывался в окно и, видимо, обращаясь к Господу, громко ныл: «Бабу хочу» и, вероятно, дедушка, сидящий на облаке, ему отвечал, только, как он любит, весьма своеобразно — в виде летящих в Вадьку с третьего и четвёртого этажей разных предметов: карандашей, бумажных шариков и прочей ерунды, сопровождающихся криками «Залепи хлебало!». Несмотря на угрозы майора и его бесчеловечные методы борьбы с алконизацией подрастающего поколения, Пабло, безусловно с разрешения старшины, ещё несколько раз организовывал пати: одну для всей роты, а остальные, устраиваемые в баталерке, для узкого круга — максимум человек на двадцать. И на каждой, помимо ноющего в оконный проем на луну Кирю, стало нормой, что после общения с Китом, который в любом состоянии садился на своего конька — пересказ советских киношедевров, главные чечеточники роты Большой и Гор рвались степить. И Шторм, снося их сначала с тумбочки, а позже с других предметов мебели — столов и стульев, постоянно пытался найти ответ на животрепещущий вопрос: «Есть ли связь между рассказами Никитоса и их желанием устроить танцевальный батл, или под градусом в них всегда просыпались плясуны, дремлющие в трезвом состоянии, а в Бурсе они благодаря случаю наконец встретились?». И как уже повелось, спонсором гулянок 17-х выступал все тот же Тренд, хотя иногда ему помогал и Эрик. Тренд вообще все полтора месяца мотался к бурсовскому забору не меньше пары раз в неделю, доставляя Пабло то еду на заказ, то какие-нибудь остро необходимые мелочи. — Чувствую себя благотворительной организацией, взявшей на содержание ясельную группу, — как-то признался он, передавая через забор несколько электрочайников, для которых в целях противопожарной безопасности уже были устроены пара-тройка схронов в роте. А услышав тут же просьбу Кири купить световые мечи в магазине игрушек, Тренд чуть не сверзился с высоты. Оторжавшись, он первый раз за все время внимательно осмотрел сопровождение Пабло и удивленно полюбопытствовал: — Зачем тебе мечи, чудо? — Задолбались с Китом корягами и ветками сражаться, — по-деловому объяснил железнодорожник очевидную вещь, заставив того в очередной раз задуматься — по каким психологическим признакам отбирают в Бурсу. — Не парься, Тренд, Киря так-то нормальный — это у него такой уход от действительности, — пояснил странности соратника Пабло, словно прочитав мысли друга. Но тот тем не менее спустя пару дней привез заказ и, беспрерывно хохоча, благословил счастливого Вадьку: «Да пребудет с вами сила!». После того, как Шторм с Глебом отпраздновали появление в их жизни старшинской, они каждый день за редким исключением уединялись на совещание для решения важных для роты дел или, еще один вариант для особо любопытных, заниматься начерталкой. Эпюр Монжа** — это вам не хухры-мухры, тут тишина и сосредоточенность нужны, поэтому и запираемся, чтобы разные бакланы не врывались и не отвлекали. За несколько недель они отлюбились вдоль всех стен, испытали не единожды на прочность стол, стулья и даже широченный подоконник бойницы. Совещания-сношания, как смеялся Димка, иначе их называть было бы согрешить против истины. И каждый раз вбиваясь в стонущее тело, ему хотелось еще и еще, все больше и больше. Да вообще не выпускать зама из комнаты — никогда. Забить на все дела и бесконечно трахаться, до ненормального воя стихии внутри. С Глебом было хорошо — очень. Лучше чем представлялось в почти трехлетних мечтах о сексе с парнем. Он такой сладкий. Податливый. Так классно подмахивает, стонет. И ему нравится отсасывать, он и не скрывает это с самого начала. Они иногда по-серьезу занимались делами роты, но выходило как-то не слишком долго, так как спустя короткое время Глеб начинал поглаживать Димкину ладонь и, улыбаясь, смотрел прямо в глаза. И сразу становилось совершенно не до бумажек, а уже в следующее мгновенье шоколадный, стоя на коленях, торопливо расстегивал клапан на брюках старшины. А тот в ответ всегда закрывал глаза в предчувствии очередного безумства, потому что, как и все остальное, орал Глеб делал нереально здорово. Безусловно, у Димки не было возможности провести сравнительный анализ с другими парнями, а те два с половиной раза, когда ему ещё в пятнадцать пытались сделать минет девчонки, он и вспоминать не хотел, считал неправильным даже ставить тот ужас в один ряд с этим восторгом. Девчонки давились, дергали, постоянно задевали зубами и было заметно, что брезговали. А Глеб сам кайфовал и делал минет невероятно: играл, сосал, лизал, заглатывал. Шторма била нервная дрожь от этого действа, но поначалу он почему-то постоянно закрывал глаза, словно ему неудобно, что ли, или стыдно немного. Хотя все внутри бунтовало и требовало непосредственного просмотра — увидеть как улыбчивые губы обхватывают его член и начинают двигаться. И как-то он не удержался. То, что передал зрительный аппарат в мозг, соединившись с центром наслаждения, взорвалось в венах, клетках и нервных окончаниях, и спустя мгновения Шторм кончил. И в тот день перед глазами еще долго стояла картинка: Глеб на коленях, закрыв глаза, работающий ртом. А на следующий день ее затмила новая картинка, а потом следующая, и так далее — они сменялись с каждым новым днем. Правда, им нравилось заниматься сексом по-разному. Глебу лицом к лицу, когда Шторм, кинув на стол бушлат, укладывал его сверху, и нависал над ним, поблескивая сталью глаз. Можно было гладить Димку, перебегая по грудным мышцам к прокачанным рукам или на шею, или вниз к кубикам пресса, или еще дальше и ласкать поджимающиеся яички. Хотелось постоянно трогать его. Целовать. И остро пульсировало все внутри, когда Шторм проводил по его ногам — сначала медленно, а затем с силой, и, ухватив, разводил их в стороны, насколько позволяла растяжка, наклоняясь ниже, и можно было лизнуть кожу, оставляя на рецепторах языка его вкус. А Димка любил брать Глеба сзади, опирающегося на стол или стену. Тогда он мог непрерывно жестко проводить рукой по выгибающейся, чуть влажной спине, пробегать пальцами сверху вниз по позвоночнику, с силой зажимать бок, ощущая под подушечками тазовую косточку, или резко начать шлепать по крепкой, подтянутой ягодице в такт фрикциям. От последнего становилось почему-то особенно сладко. И ему вдруг понравилось трахаться, зажав шоколадного в углу между переборкой и боковой стенкой того металлического монстра, оставленного баталером, якобы на хранение, когда Глеб, практически срываясь на крик, держался одной рукой за верх сейфа, а другой упирался в стену и подмахивал вколачивающемуся в него Шторму, обхватившего, как уже повелось, его вдоль груди и, подняв ладонь, слегка сжимающего шею. Они тогда кончили за десять минут. И Димка долго не вытаскивал член, продолжая, уже не двигаясь, обнимать Глеба, крепко прижимая к себе. С Глебом было легко. Во всем. Он всегда соглашался с любыми решениями Шторма, касались ли они их двоих или происходящего в роте. И пожалуй, один из немногих, кто никогда не создавал проблем. А что бы ни произошло, не психовал и, переводя все в шутку, заразительно смеялся. А бывало иногда слегка подтрунивал над Димкиными страхами. — Презики, анальную смазку, влажные салфетки… — перечислял Глеб в следующий после их первого секса понедельник. — Что?! Какая смазка? Как ты это представляешь? — возмущенно возразил Шторм, отчего-то мгновенно покрывшись испариной. — Все три лабаза Потешки с утра до вечера забиты курсачами. А тут я такой, вах, какой красавчик, с «СВ» на погонах и одной соплей*** на рукаве — понятно, что из карантина: «Мне смазку анальную». — А ты сразу громко объяви: «Да я не себе! Пацаны попросили!», — засмеялся Глеб, усевшись на бедра Димки, расставив ноги и обняв за шею, успокоил: — Возьми любой крем. Жирный. Детский. После подобных разговоров Шторму становилось неловко перед ним за свою очковость. Вот ничего не дергает, а при одной мысли, что кто-то узнает про нас, теряю волю. Надо что-то делать с этим. А то доведу и себя, и Глеба. Но произошедший вскоре случай — словно специально, показал одно — нельзя никогда забывать о том, где они находятся. В тот день Глеб заскочил в старшинскую на пару секунд за еще одним экземпляром расписания дежурств, но, как всегда, вначале облапил сидящего Димку, шаря по нему руками, а тот, естественно, отзеркалил в ответ. И в этот момент, прервав их, хлопнула дверь, отозвавшись в голове Шторма похоронным боем, и он, отбросив в сторону Глеба, рванул в коридор. Но тот был пуст, не считая сидящих на тумбочке и весело ржущих: дневального Кита, крутящего на ладони мицу, и его бессменного соратника Кирю. Увидев вылетевшего старшину, те сразу подскочили, а Никита, неуклюже поймав вылетевшую из рук фуражку, криво напялил ее на голову. — По внеочередному обоим. Лес, — рявкнул тотчас сникнувшим камрадам Димка и, вернувшись в старшинскую, посреди которой застыл Глеб, в ярости смел со стола все бумаги и обрушился, как ураган: — Я тебе, блять, сколько раз говорил, чтобы запирал дверь! Все! Спалились! — Шторм… Шторм… — Глеб боялся сказать чего-то лишнего, глядя на бушующего старшину. Стало сразу трудно дышать. Ожидая, что вот-вот прилетит: «Пошел вон!». Вот прямо сейчас. — Что «Шторм»? — Димка, как ни пытался, не мог успокоиться. В мозгах все бухало. — Жди завтра вопросов! Выдержишь?! — С тобой — да, — вырвалось вдруг неизвестно из какой области подсознания, и Глеб, сделав несколько шагов, подошел вплотную к Шторму и пристально посмотрел тому в глаза. — Храбрый, но глупый шоколадный заяц, — прошептал Димка после долгого молчания, вглядываясь в кофейную теплоту глаз, и, обняв, зарылся носом в его волосы, а злость стала куда-то испаряться. Он вздохнул: — Ладно, разберемся. Сергей пришел на встречу со Штормом раньше назначенного времени. Задумавшись, он забыл постучаться и, стоя на пороге старшинской, несколько минут рассматривал в проеме предбанника, как на экране телевизора, обнимающихся старшину и заместителя. Мысли, сделав кульбит от удивления, разлетелись, и он, выскочив из кабинета и от неожиданности с силой захлопнув за собой дверь, промчался мимо хохочущих Никиты и Вадима, и выскочил на лестницу. Показалось? Нет, руки Шторма мяли задницу Роша. Он поскакал по ступенькам в желании глотнуть воздуха, подумать, если получится. На площадке между этажами его с силой отпихнул с дороги, отчего он улетел в угол, курсант из компании поднимающихся навстречу второкурсников. — С дороги, маленький педик. Вот и стой там, — засмеялся Илья, поддержанный еще несколькими старшаками. Подождав, пока их топот стихнет на третьем этаже, Джуниор начал тихо спускаться вниз. Устроившись на своей лавочке, он, не замечая ни пронизывающего ветра, ни наползающих сумерек, так и сидел некоторое время, потирая запястье и боясь думать. Но разрозненные слова тем не менее упрямо соединялись в предложения, осмысление и пронзали мозг. А сердце еще долго заходилось от случившегося. Опять… Этот испуг… Не хочу… Все произошедшее напомнило то, что уже было. В чем-то похоже, как под копирку… Ненавижу тех и этих. И себя… больше всех себя. Это хлипкое тело. Трус. Всегда им был… Со стороны курилки раздался гогот. Матвей со своим другом. Не хотел тогда читать ему Рембо… не собирался вовсе. Не перевариваю Рембо… после Этьена. Что заставило? Может, эта тягостность между нами? Или ещё что… И он так смотрел, словно я с небес спустился. Что-то было в нем… что-то… Я не помню… Нет, не хочу помнить… Сергей опять посмотрел в их сторону. Кравченко, хоть и с меня ростом, всего-то немного повыше, но точно никогда бы не забился в угол, а ответил им… Да никто этого бешеного никогда и пальцем не тронет. Побоится… А я трус. Большой, рассмотрев фигуру на дальней лавке, ничего не сказав Гору, направился к ней. Подойдя, он, сняв куртку, набросил ее на плечи Джуниора и присел рядом, рассматривая тёмный силуэт леса перед собой: — Простынешь, — всего лишь и получилось выдавить из себя. Непонятно совсем, с чего он здесь расселся в одной робе. И мне по-хорошему дела нет до его заскоков. Да. Не должно быть. Но вроде как и есть. Сам не знаю какое дело. Но есть точно. Они ещё какое-то время посидели, пока Большой не встал и не потянул за локоть Джуниора. — Пойдём. Холодно. И Сергей послушно пошел за ним в экипаж. Потому что на улице на самом деле холодно и надо все-таки зайти к Шторму. Никогда бы не подумал, что он… Уже несколько дней Большого крутило непонятное внутри. Странное… Когда Сергей читал и смотрел… так серьезно, то показалось, что в мир другой попал — мгновенно перенесся. Там сердце в воздухе, и солнце. Его мир. Тот, который невидим. И он — Матвей, там сам стал другим… Он задумчиво повращал по столу кружку с чаем, вот уже пару недель никак не получалось собрать себя в кучу. По-прежнему тянуло в тот мир, в котором он оказался тогда… Где они только вдвоём… с Джуниором… Напротив сидел мрачный Гошка и тоже молчал. Гор вообще неразговорчивый особо. Матвею нравилось вот так чаевничать с ним по вечерам в баталерке, смотреть какую-нибудь киношку по ноуту, одолженному Пабло, и иногда лениво перебрасываться словами, изредка комментируя действия. Или ржать. А иногда не хотелось ржать. Как сейчас. Потому что опять мысли какие-то дурацкие. Мне ведь пацаны никогда не нравились. Он посмотрел на Гора. Тот прихлебывал чай из кружки. Вот что за идиотская привычка хлюпать. Горячего он, видите ли, терпеть не может. Так дождись, пока остынет. А то расцвыркался на всю баталерку. В этот момент Гор оторвался от своего занятия и, уперевшись в него взглядом, хмуро спросил: — Чего? — и получив отрицательный кивок, опять вернулся к своему хлюпанью и рассматриванию в перерывах между этим содержимого кружки. Вот взять Гошана. Симпатичный же, наверное. Да не, красавчик прям! Вон весь какой. Если бы еще не делал такую зверскую рожу. А тумбочками как бросается — загляденье, похлеще всяких там дискоболов. Были бы соревнования, титул бессменного и непобедимого чемпиона мира сто пудов его. И вообще он веселый, когда хочет, этого не отнять. Анекдотов знает полное собрание сочинений. Этот сегодняшний про хомячка добил… Хах. Дааа. Но ведь и мыслей никаких совершенно. Даже если он сейчас по-французски резко начнет говорить. Большой, представив Гора, декламирующего какого-нибудь французского классика, стоя на тумбочке, захохотал, что прозвучало в тишине баталерки диковато. — У тебя вконец черепицу поотрывало? — угрюмо поинтересовался друг. — Да я тут подумал… Ты французский знаешь? — Большого внезапно посетила спасительная мысль, а что если его просто-напросто от самой французской речи прет. — Знаю и использую иногда, — пробасил Гошка и, глядя на удивленного друга, пояснил: — Когда по дыне заряжаю разным хуилам, бывает приговариваю «Пардон». — Эх, Гошан, — засмеялся Матвей, — никакого в тебе романтизму. — Прикол на пять, — хмыкнул в ответ Гор. Они опять погрузились каждый в свои мысли, но спустя время Кравченко предложил: — Давай тумбочку, что ли, соберем?

***

За неделю до посвящения Шторму позвонили и потребовали срочно предстать перед очами начальника военного факультета, дав на все про все пятнадцать минут. И недоумевающий Димка, пока несся сломя голову до Потешки, перебрал все возможные варианты для чего он мог понадобиться Седому, но ничего путного в голову так и не пришло. В отличие от прошлых встреч, в эту капраз долго молчал, в гнетущей тишине нервирующе тарабаня пальцами по крышке стола, и прибивал Димку к палубе тяжёлым взглядом. — Ознакомься, — прервал он спустя время давящую тишину и толкнул в сторону Шторма лист бумаги, заскользивший по гладкому шпону. И по мере того, как тот вчитывался в написанное, где-то под ложечкой все болезненно переворачивалось, а по окончанию изучения изложенного, возмущенный ветер мерзко гудел внутри и что-то стучало в ушах. От неожиданности Шторм совсем растерялся и несколько минут у него никак не получалось взять себя в руки. Старшина Лазарев Дмитрий Александрович распространяет наркотики среди курсантов 17-й роты. И пять фамилий — кому. Это… пиздец это! — Первый раз я отступил от правил и прежде чем сообщать ротному и службе безопасности, решил предварительно переговорить с тобой. — Виктор Михайлович, я не понимаю… — Димка сглотнул ком в горле, а мозг наконец заработал. Кто аноним? Почему именно наркотики? Откуда? Подстава левая. Но действенная. — Даю тебе два с половиной часа для зачистки роты, — Седов почему-то верил Лазареву. Сам не знал почему. Было в этом пацане что-то чистое. И честное. А пасквиль мог и кто-то из роты написать. Ему докладывали, что старшина 17-й роты серьезный парень. И своих гоняет не меньше ротного. Хотя Лесовского не переплюнуть. — Если успеешь, разумеется… Свободен. Потом доложишь. Димке от обрушившихся на него мыслей совершенно не запомнился путь от приемной капраза до родного экипажа, показалось, что он мгновенно телепортировался в роту. — Старшина в роте, — заорал дневальный. — Всем срочное построение в коридоре, — он был готов сразу же приступить к проверке, но решил, что несколько минут не сыграют роли, а вот выяснить — ху из ху, неплохо бы. Ничего не понимающие бурсаки выстроились в течение пары минут, а Шторм, встав посередине, осмотрел шеренгу мрачным взглядом и прорычал: — В роте наркота. Прошу тех, кто её любовно заныкал — сдать. — Народ оживленно переглядывался, но никто из бурсачей, указанных в заявлении, и бровью не повел. И вдруг неожиданно из строя, понурив голову, вышел Пабло. — Ах ты, уебан! — Славка, схватив друга за шиворот закинул его в кубарь, захлопнув дверь, и оттуда послышалось испуганное: «Славень, не надо!» и мат Романовского. Дождавшись, пока стихнут смешки, Шторм опять прогрохотал: — Еще раз прошу вас сдать ганджубас — самим. По-хорошему пока прошу, — он понимал, что если те, кто был упомянут в анонимке, не отзовутся, то придется с ними попрощаться и, вполне возможно, тот, кто написал анонимку, останется неизвестным. Четверо вышли из строя. Все-таки не со всеми. — Вы, в учебку, — распорядился старшина и обратился к Глебу, Большому и Гору. — Парова в его кубарь и полный досмотр вещей. Побледневшего курсанта потащили в кубрик. — Ты ничего мне не хочешь рассказать? Кто, где, когда, — обратился Димка к побледневшему курсанту, после полного шмона кубрика, рассматривая несколько гильз с марухой. Увидев отрицательное мотание, он ухватил его за шкирку, ударил коротким в солнышко**** и, продолжая держать его, чтобы тот не свалился на палубу, обратился к помощникам: — Мужики, берете еще пятерых — кому доверяете, и полный досмотр всех кубарей. В темпе румбы. Но тщательно. А сам потащил Парова, судорожно хватающего воздух ртом, вдоль все еще стоящего в коридоре строя в сторону учебки. Зашвырнув его перед собой, он прошел следом в комнату и, сложив руки на груди, уставился на тех, кто там находился, тяжёлым взглядом: — Вы пронесли в роту дурь. Я предупреждал всех с самого начала, что этого делать не стоит. Вы ослушались. Вам реально пиздец. Вы удосужились сдать ганджу после того, как я попросил вас об этом дважды. — Шторм… — Проехали. Следующий вопрос — чей подгон? — Бля, если кто из роты, то сразу нахуй с пляжа без панамы. Но четверка, теперь уже вечных залетчиков, молчала. Тяжело с ними. Дима вздохнул: — Молчание ничего не даст. Вас сдали с потрохами. Ваши фамилии перечислены в одном интересном заявлении, которое я с удовольствием прочел около часа назад. Пушер ваш, по-любасу, тупой, и мне сначала было непонятно, на что он рассчитывал, но глядя на вас — идиотов, начинаю понимать. Поэтому для особо одаренных долбаебов повторяю еще раз. Кто? — Карский … Илья, — наперебой затараторили любители дурмана. — Ясно, — упорство швейцара удивило. Нехерась повороты. Ладно, разберемся и с этим драгдилером. И он продолжил: — Говорю вам не для угрозы. Веры в вас у меня нет. Тем не менее даю ещё один шанс. Но предупреждаю — один прокол и нахрен из роты. А сейчас итог: шмонать буду каждый день и заебу нарядами. Наказаны на три месяца: лишены всех увалов после карантина, по три внеочередных сейчас, а как они закончатся, сразу буду назначать новые, пока не отработаете. И да, последнее. Он подошел к ним и по очереди, не обращая внимание на попытки сопротивления, вырубил каждого: — За то, что просил второй раз. — Так, а ты собирайся, — он обратился к все еще лежащему на палубе Парову. — Откурсачил. Получается, я тебя три раза просил. Ты проигнорил. Обдолбиться для тебя было важней и похрен, что можешь подставить роту. Поэтому ты сейчас собираешь свой шмурдяк и по-тихому сваливаешь из Бурсы. Жизни тебе здесь я не дам. — Лазарев, а ты не охуел? — попытался возразить тот, сев на полу и с удивлением глядя на старшину. — Да нет, всего лишь третий шанс не даю. И мне уже пох, что ты скажешь. Ты положил на мои просьбы. Я кладу на тебя, — Шторм вышел в коридор и обратился к бурсакам: — Повторяю для тех, кто решил, что это шутки. Чтобы никакой наркоты в роте! Меня и вас пытаются подставить. Отныне досмотры буду делать часто. Без объявления. Кого спалю, тому пиздец! И за ворота — адьес. Но все уже понимали, что произошло что-то серьезное и смеяться как-то не хотелось, а нагрянувшая спустя час комиссия во главе со злющим Лютым, расстреливающим всех зрачками, как из автомата, с кучей военных, которые перевернули роту сверху донизу, немедленно добавила значимости словам старшины. И все решили, да ну нафиг — можно расслабиться и в увольнительных. А Шторм позже имел долгую беседу с Лютым, содержание которой осталось тайной. Но после нее он был мрачен, и Глеб, затащив в старшинскую, успокаивал его своими методами. На завтра начальник факультета опять вызвал старшину Лазарева к себе на доклад и тому пришлось, скрепя сердце, подтвердить, что нашел наркотики. Не хотелось вмешивать в это дело никого, но с другой стороны Седов помог и требует ответного шага. Единственное, что Шторм скрыл — это имя поставщика, сам не знал почему. Ему казалось, что разобраться с ним лично будет правильней. Капраз долго ругался и собирался ходатайствовать об отчислении курсантов. Поэтому Димке пришлось поручиться за четверых охламонов, пятый еще вечером покинул расположение Бурсы. Спустя пару дней Шторм затащил Карского в лес и в тишине чащи отработал на нем несколько известных и любимых контрударов и, склонившись над корчившимся на земле, сучившим ногами швейцаром, вздохнув, риторически поинтересовался: — На что, тварь, рассчитывал? — Все и так было понятно. Шторма только немного удивляла такая неуспокоенность. Глупо как-то. — Сука… — просипел тот, сверкая темными глазами. — Сука? — Димка, ухватив его за шиворот, прорычал: — Это ты, тварь, конченый. Обломайся. Ход в роту тебе закрыт. И попробуй дернуться, заява на тебя, как распространителя, пойдет куда надо. Пацаны уже написали. Сохраню пока. И швырнув Карского обратно на землю, он пошел в сторону экипажа, не зная, что в этот момент в оставленном позади курсанте, то нечто, что наполняло того последние недели — полыхнуло, выжигая все внутри.