Натуральная тьма наступает опять, как движенье ума от метафоры вспять, и сиянье звезды на латуни осей глушит звуки езды по дистанции всей. И. Бродский «В темноте у окна»
В темноте хорошо. Растворяешься, сливаешься с ней. Она обнимает тебя. Успокаивает. Наполняет своей музыкой — звенящей тишиной. Становится уютно и спокойно. Устроившись в дальнем углу кровати, Сергей, укутав пледом ступни, уже несколько часов сидел в потемках, задернув тяжелые гардины, чтобы в его мир не мог проникнуть малейший отсвет фонарей вечернего города, ощущая кратковременное умиротворение. Он почему-то никогда не боялся мрака, в нем исчезала на время постоянная, не проходящая тревога, которая в подобные мгновения затаившись, из плотной, наполненной сферы пугающих эмоций, видоизменяясь, превращалась в тонкую пленку, отчего появлялась редкая возможность сделать паузу: передохнуть, подумать, разложить в очередной раз свои страхи на составляющие, не страдая какое-то время, от неспособности что-то изменить. Их так много — этих боязней чего-нибудь или кого-нибудь. Для одного человека чересчур. Или в самый раз? А у других то же самое? Как в таком случае им получается прятать ото всех свои страхи? И только у меня не выходит и мерзкая липкость наполняет все вокруг, делая уязвимым. С самого детства Сергея не покидало возникшее когда-то ощущение чуждости всего, что его окружает. А в тишине и темноте, казалось, приоткрывалась дверь в другой мир, где нет тревожности. И еще, если долго смотришь на горизонт — на тонкую линию, разделяющую небо и море, иногда она светится, там тоже иной мир. Странно, я никогда не пытался бороться. Но ведь это естественно для человека. Почему у меня не выходит? Один страх вокруг. Он раздражает. И люди. Суетливые, громкие. Пугающие. И напрягают повторы, напоминающие витки спирали. Говорят, если ты прошел, пережил сложный для тебя момент, то сможешь преодолеть подобное, случившееся повторно. Столько умных книг об этом написано, какое несметное множество изречений. Пожалуй, самое известное «Что нас не убивает…». Так ли это на самом деле? Сколько возможно вынести «Не убивает» и делает ли оно нас сильнее? Или эта очередная придуманная сказка, прятать свои комплексы и неудачи? Нет, я убедился, не делает оно сильнее, скорее добавляет отрицательных эмоций, часто скрытых, прячущихся по углам и ждущих своего часа… притаившись, когда придёт их время, чтобы наброситься на тебя и рвать острыми когтями плоть. И почему, если пережил испытания, они даются тебе повторно? Уже ведь проходил то, что происходит сейчас? Да, пусть плохо, пусть неправильно. Но зачем снова? И не получается спокойно воспринимать все это. Колотит дрожью каждый нерв — при одной мысли о встрече с ним, о его глазах, полных ненависти. Узнавание не дает возможности сопротивляться. Накрывает испугом от его наслаждения, когда он выкручивает руки или бьет под дых, от его свистящего шипения: «Маленький педик». Не хочу боли. И боюсь, что не смогу справиться. А может, именно незавершенное в тот раз, прерванное, требует пройти все заново, выбрать другой путь? Кто-то там наверху требует пересдачи? Провалил тогда, значит, сейчас. Но в прошлый раз, ненадолго — в самом начале, был заслон. И прижавшись к родному телу, он находил, пусть и небольшие, силы справляться со страхом и болью. Но защита исчезла, а поиски превратились в череду ошибок. Несмотря на все свое лицемерие, Сусанна права, мы оба с ней знаем, что мне необходимо, но её помощь я больше не приму… Не верю ей и её словам, не смогу забыть… А сам не умею и делаю глупости за глупостями. Захотелось заорать. Громко. Оттого, что у самого не получается и нужна поддержка извне. Но надо не забывать, что я никому не нужен. А мне… Как плохо-то… от невозможности убежать от чужой ненависти. Почему люди так злы? Как они живут, наполняя все вокруг этим? Нежели им подобное нравится? И понимают ли они сами, что творят? Такая форма самоутверждения? Глупые вопросы. Задавал их себе миллион раз. И прекрасно знаю ответы. Точнее, один на все: «Они иначе не умеют». И он встречал совсем безнадежных, любящих собираться в стаи. Гиен, ворон… Издеваться над тем, кто слабее и травить не похожего на них, сообща: клевать, рвать на куски. Испытывая истинное наслаждение от морального или физического унижения другого, красуясь друг перед другом, считая свои действия показателем ума и силы. Не понимая, что это тоже слабость. Потому что на самом деле они боятся признаться себе, как ничтожны. И этот страх и рождает в них желание постоянно наблюдать за унижением других или ожидать, когда кто-то оступится, чтобы насладиться, втаптывая его за ошибку или инаковость. То, что позволено стае, не позволено одному. Они почему-то твердо убеждены, что каждый обязан уметь сопротивляться, а кто не умеет — тот не вправе жить. Слабейший должен умереть. Забывая при этом, что когда-нибудь сами сдохнут. Карский не соврал и подкарауливал везде, где было возможно, создавалось впечатление, что он беспрерывно сталкерит. Куда бы Сергей не пошел, везде натыкался на темные, пылающие ненавистью глаза. А следом его затягивали подальше ото всех и мучили: словами, ударами. Быстро, всего несколько секунд, но постоянно. Самое безопасное оказалось — сидеть безвылазно в кубрике или на лавочке, на виду у всех, но находиться там долго было холодно. Зато приходили Морган и Жужа, что-то ворчали и с удовольствием ели гостинцы, купленные в зоомагазине в увольнительных. Жужка радостно повизгивала и лизала руки, котеич же ел, как всегда, с достоинством, после чего, устроившись на коленях свернувшись, урчал, успокаивая, а бывало прерывался, и, привстав, с серьёзной мордой заглядывал в глаза Сергею, дотрагиваясь осторожно лапой, вроде похлопывая по плечу «Ну чего ты? Не раскисай». Но на занятиях — на переменах, не получалось скрыться от Карского, и в нарядах по учебному корпусу или столовой. Джуниор постоянно натыкался на него и тут же окунался в озеро злости. Бывало, его выручал кто-нибудь из своих, ничего не подозревающих, а просто случайно проходящих мимо. Или намеренно Гор. Сергей чувствовал, что не приятен ему, но тот тем не менее оказывал помощь. Первый раз это случилось, когда Джуниор задержался после «Инженерной графики» и выйдя в пустой коридор, сразу налетел на Карского, поджидающего его, и был закинут в дальнюю нишу. — Скучал, маленький педик? В глаза смотри! — Ожидаемый короткий удар по торсу. Больно. — Боишься? Правильно дела… — И что тут у нас? — раздался вдруг спокойный бас Кравченко, угрюмо смотрящего на них. — Разговариваем. Не видишь? — ядовито улыбнулся мучитель. — Нет, — отрезал набычившийся Гор. — Шел бы ты, Кравченко, мимо и не мешал друзьям детства общаться. — Я сам решу, куда мне идти, — рявкнул одногруппник и заявил не терпящим возражения тоном, выходя из ниши: — Матвеев, за мной двигай — на лекцию опаздываем. И Сергей поплелся за ним, понимая, что Карский ему это припомнит. Так и вышло, тот, выловив его, возвращающегося в одиночестве поздно вечером с дежурства по камбузу, особенно больно бил и оскорблял. Но после того случая Гор часто появлялся, напоминая черта из табакерки, едва Карский затаскивал Джуниора на «беседу» в уединенное место. И молча взирая на них, просто-напросто кивал одногруппнику на выход. Кравченко никогда не интересовался, что между ними происходит на самом деле, но несколько раз Сергей видел, как он угрюмо выслушивал, изредка вставляя слово-два, мерзко улыбающегося и что-то доказывающего Карского. Но однажды все-таки спросил: — Ваши родаки действительно дружат? И вы знаете друг друга с детства? — на что Сергей неопределенно мотнул головой — не выходило у него рассказать, все как есть. Гор после этого больше не задавал вопросов, но внезапно появляться не прекратил. И, часто бредя за ним, Джуниор думал, как так получается, что они, в общем-то оба не обладающие физической силой, настолько разные. Я боюсь всего, а он ничего и никого. Мне всегда была нужна защита, в которой можно черпать силы, чтобы не скатиться в страшную визжащую пропасть, а Гору этого не надо, так как он сам и есть щит. Но спрятаться за него Джуниор не мог, потому что, после того как лишился опоры Саны, вывел для себя единственную формулу спасения и Кравченко она явно не понравится. Сергей знал всего одного человека, который был в силах ему помочь. Измученный своими страхами, сомнениями, болью, он метался от ужаса, боясь, не решаясь что-то предпринимать и одновременно зная, как необходимо поступить. Все это разрывало. Но в конце января наступил какой-то предел. Невыносимо было терпеть Карского. И Джуниор, с колотящимся сердцем, задержав дыхание, точно при погружении в жуткую морскую бездну, направился в старшинскую. Шторм, стоя около стола спиной ко входу и, кажется, рассматривая какие-то бумаги, не повернул головы, когда Сергей, не постучав, зашел в комнату и, подойдя вплотную, несколько минут молча смотрел на широкую спину и мощные плечи. Мне с самого начала хотелось почувствовать его защиту, спрятаться за ней. И он осторожно провел ладонью…***
Шторм, закончив с расписанием дежурств, отправил документ на принтер и, поднявшись, потянулся — до хруста. Аккуратно разложив полученные копии по стопкам, он, не торопясь складывать их в папку для ротного, еще раз, перепроверяя, пробежался по графику, а потом, переведя взгляд на разрисованное морозом окно, завис, рассматривая кружевную вязь на стекле. Время несется карьером, вот, вроде, еще вчера стоял на берегу и знакомился с Морем, а уже конец января. Но зато сколько событий за это время произошло. И одно из главных — Глеб. Димка улыбнулся, вспомнив первые дни наступившего года, которые они провели вдвоем. В новогоднюю ночь зависали в небольшом кафе, вместе с бурсаками, не разъехавшимися еще на каникулы, которые, не изменяя себе, поставили все с ног на голову: нацепив на головы, в виде стеба, припасенные заранее поролоновые рожки, оглушающим диким ором выводили «Новый год к нам мчится…», скакали вокруг старшины распадающимся хороводом, трубя «Елочка, взлети», а когда секундная стрелка начала свой последний круг в уходящем году, откупорили десяток бутылок шампанского, заливая тугой струей все вокруг, и взорвали тесное помещение, горланя в пятьдесят глоток в унисон Большому, в шапочке Снегурочки с косами, и Гору, в прикиде Деда Мороза, запрыгнувших на стулья и начавших обратный отсчет «тридцать, двадцать девять, двадцать восемь…». А Шторм с Глебом все это время улыбались, не отводя взглядов друг от друга и в 00:00 одновременно прошептали одними губами «С новым счастьем». После чего выскочили на улицу и, завернув за угол, целовались до светящихся искр из глаз, смешивая холодный воздух и вырывающееся маленькими облачками пара дыхание — одно на двоих. Спустя пару часов Шоколадный засобирался к родителям, якобы ожидающим его в ресторане на Невском, на самом деле находящихся в эту самую минуту в Финляндии, а старшине срочно понадобилось увидеть мифических знакомых, к которым он мотался два раза в месяц. Перепоручив обязанности по роте Матвею, беспрерывно бьющему вместе с Гошкой на крошечной сцене чечетку, крикнувшего, не отвлекаясь: «Все будет зе бест, шеф», Димка с Глебом по очереди исчезли из кафе. Захлопнув дверь номера, они пару секунд молча стояли, упершись лбами глаза в глаза, слившись серебром и шоколадом, и Шторм, не отрывая взгляда, начал неспешно раздевать Глеба, который принялся зеркально повторять движения, и уже спустя пару секунд все превратилось в лихорадочное срывание одежды друг с друга. Упав на кровать, они уже практически рычали, катаясь по покрывалу, руки, соревнуясь в дерзости, мяли, царапали, сжимали до боли кожу, а поцелуи-укусы жалили, добавляя болезненной остроты, перемешивая стоны. Заломив руки наверх и нависнув над Шоколадным, Дима медленно прошелся, поглаживая, подушечками пальцев по гладкой коже от шеи до паха и, обхватив его возбужденный ствол ладонью, начал двигать, ловя губами всхлипы. Ему нравилось смотреть, как Глеб сладко выгибается, закидывает, оплетая поясницу, ноги, трется о него, скуля, вздрагивает от проникновения сквозь сфинктер головки, протяжно выдыхает при погружении в него, замирает, когда член полностью в нем и с выбивающимися из горла спазматическими выдохами подмахивает в такт Димкиным движениям. От всего этого Шторм впадал в какое-то исступление и, то увеличивая, то чуть сдерживая темп, продлевая состояние — на грани, в тоже время ожидал, когда анус Глеба начнет сокращаться и тот закричит содрогаясь, изливая сперму, а он, любуясь им — мечущимся и стонущим, отправится следом. Они уснули, выбившись из сил, когда поздний первый день нового года осторожно вступил в права. Обняв прижавшегося к нему спящего Глеба, Димка, зарывшись носом ему в волосы и осторожно поглаживая подушечкой большого пальца бедро, рассматривал падающие хлопья снега за окном и ему хотелось лежать так вечно — отгородившись от всего мира снегопадом — с Глебом. Дарящим ощущение — что ты не один. Последний разговор с Колькой, после выпускного, что-то изменил в нем, он сам толком не знал, но был уверен — больше никогда не сможет довериться другому, как самому себе. Но Глеб незаметно для Шторма становился именно таким человеком, и он почему-то не сомневался, что тот встанет плечом к плечу, а главное — никогда не осудит, всегда поймет и примет его сторону, что бы ни случилось. И от этого становилось еще теплее. Три дня они провели в том маленьком отеле, выбираясь из постели, подгоняемые банальным голодом, чтоб перекусить в кафешках, расположенных рядом и как-то раз предприняли попытку прогуляться, но, пройдя немного вдоль улицы, покосившись друг на друга, не сговариваясь развернулись и рванули наперегонки обратно. А четвертого января в Пулково Шторм встречал своих. Еще до Нового года узнав, что к старшине на десять дней приезжают родители, Пабло развил бурную деятельность, и через сутки вручил ничего не понимающему Шторму ключи: — Владей, — блестя зеленью глаз, скалился довольный рыжий. — Знакомый в отъезде до лета, ключи у Тренда все равно без надобности валяются, так что хибара в вашем полном распоряжении. — Не возьму, гостиницу снимем, — Димка вернул связку враз загрустившему Пашке, который после секундного размышления бросился доказывать удобство прибывания в полностью пригодной для проживания жилплощади. — Ты зачем своих в казенщину потащишь? В квартире будет намного удобней, тем более бесплатно, — и минут двадцать приводил потоком кучу аргументов, которые похоронили все протесты старшины. Квартира была расположена в доме на Васильевском, и обалдевшие от вида сначала закрытой территории Димка с Глебом, груженные пакетами с провизией, пройдя мимо охранника, предупрежденного о гостях хозяином, совсем растерялись от помпезности огромного гранитного холла. Поднявшись на четвертый этаж в бесшумном, музыкально тренькавшем зеркальном лифте, открыв дверь в квартиру и сделав несколько шагов внутрь, они застыли, молча взирая на светлое пространство с яркими пятнами предметов интерьера. — Охренеть, хибара! — наконец выдавил Димка, рассматривая люстру, напоминающую чёрную паутину, и раздумывая, что гостиниц в Питере море, и ему должно хватить с запасом пары часов найти и забронировать подходящий номер, параллельно гоняя непонятно откуда появившуюся дурную мыслишку — стоит ли поставить пакеты на пол или так и продолжать их держать, чтобы не запачкать практически белый паркет. — Пабло отхватит за дезу. — Да не парься. Почему бы не пожить какое-то время в царских хоромах? — Глеб, поставив пакеты, начал разуваться и, взглянув на Шторма, сверкнул улыбкой. — Может успеем по-быстрому опробовать кровать в одной из спален? Да и ключи потом можно не торопиться сдавать? Все равно квадраты свободные. — О чем ты говоришь? Надо сваливать отсюда, — Димке захотелось немедленно уйти из этого дома, отчего-то стало тревожно, словно он попал в паучью сетку под потолком, из которой не выбраться. — Расслабься, это всего-то обычная квартирка богатенького мальчика, который сейчас тусуется где-нибудь в Майами и ему фиолетово до этой жилплощади, потому как таких у него наверняка несколько. А ты переживаешь и создаешь проблему, — Глеб, поднявшись, обнял Шторма и, лизнув уголок губ, засмеялся. — Давай лучше разложим скоренько продукты и у нас ещё останется полчаса, чтобы ты разложил меня. В отличие от Димки, родители отнеслись к месту проживания положительно и какое-то время, удивленно качая головами, рассматривали обстановку, будто находились в музее, иногда интересуясь, как пользоваться тем или иным чудом технического прогресса. Однако сынок сам толком не знал и то носился с инструкцией, обнаруженной в кухонной зоне на столе, то попеременно с разными пультами к общей панели управления, пытаясь разобраться методом «научного тыка», что и как работает, при этом не забывая материться сквозь зубы на рыжего. Вечером, когда они прогуливались по Университетской набережной, позвонил Славка и возобновил разговор, чуть не рассоривший их до Нового года. — Шторм, я дал твой номер Юрию Борисовичу, завтра он позвонит. — Слав, мы уже говорили на эту тему. Нет, — Димка с трудом сдерживался, стараясь не показывать при родителях раздражения на двух устроителей: Романовского и Терентьева, не обращающих внимания на отказы и уперто настаивающих на своем. — Пожалей родных. Холодно, людно, да и на машине вы намного больше осмотрите, — в это время на заднем фоне, перекрывая их разговор, из трубы донесся тонкий пронзительный вой: «Это оглабление! Всем лежать, носом в пол!» — Что там у вас? — забыв о серьезе, хохотнул Димка. — Сенька решил нас грабануть. Все, не могу говорить, мне надо исполнять приказ налетчика. Жди звонка, — и отключился, прекращая спор. А Шторм мысленно махнул рукой: «Ведь по сути Славка прав — с водителем, тем более знающим Питер, нам будет намного проще». Время, отведенное на поездку, пролетело незаметно: в прогулках, посещениях достопримечательностей и разговорах. Но если раньше — еще дома, Димку часто тяготило долгое времяпрепровождение с родителями, то в эту встречу он всего одну ночь провел в Бурсе, все остальные дни не оставляя родителей ни на минуту. Когда еще получится увидеться, никто из них не знал. Несколько раз к ним присоединялся Глеб. Шторм, знакомя его с мамой и отцом, отчего-то смутился, ведь представлял им своего… эмм… своего парня? На завтра у него с Шоколадным, если ничего не случится, намечено большое рандеву, в той же гостинице, где они кувыркались в праздники. Обоим там понравилось. Скорей бы наступил следующий день. Дверь, чуть скрипнув, отворилась, тихо хлопнула и послышались негромкие шаги. Надо же, как Глебос крадется, остановился сзади и молчит. Интересненько. Хм, что он опять придумал? В этот момент до спины дотронулись и начали осторожно поглаживать. Ой, какие мы сегодня кроткие. Бумаги упали на стол и Шторм, хохотнув, развернувшись, заключил в кольцо рук находящегося позади «скромняшку», улавливая при этом за миг, каким-то своим шестым чувством, неправильность и непохожесть тела в объятьях на другое — исследованное им вдоль и поперёк. — Соскучился? Дотер… — улыбка запечаталась в спазме, а мозг наотрез отказывался несколько секунд обрабатывать передаваемую зрением картинку. Что за?! Вглядываясь в светлую туманно-голубую радужку, он почти не осознавал расползающуюся чёрной лентой по телу оторопь, заставившую окаменеть на пару ударов сердца. А ладони Джуниора, продлевая его ступор, скользнули по груди до плеч. — Да я тебе отвечаю, там… — дверь с грохотом распахнулась, впуская ржущих Большого и Глеба, мгновенно зависших на пороге, вытаращившись на обнимающихся однокурсников. Руки Шторма, обретя возможность двигаться, суетливо отдернулись от Джуниора и, подняв взгляд на скульптурную композицию: «Приплыли», он лихорадочно искал в абсолютно пустом от мыслей черепе хоть малейшее более-менее правдоподобное объяснение для Большого, ставшего свидетелем незапланированного, какого-то шизанутого каминг-аута. А Сергею стало плохо — еще хуже, чем было. Внутри закружилось непонятное, разламывая его самого, мозги, душу. Отвернувшись от старшины, он бросился к выходу, протиснувшись между продолжающими стоять истуканами Матвеем и Рошем... Пульсом в голове... Глупо…глупо… И, от крутящегося внутри торнадо, состоящего из осколков мыслей и желаний, Джуниор пометавшись волчком по коридору, выскочил из роты и, скатившись по лестнице, выбежал из экипажа. Не обращая внимания на холод и обнимающую Бурсу темноту, он несся не разбирая дороги, не понимая куда, зачем, и увидев перед глазами свою скамейку, как спасение, изможденно опустился на нее, скорчившись от ужаса. Все случившееся добило. Холодно-удивленный взгляд старшины, полные боли глаза Матвея… — Джуниор, — над ним навис Рош. В окружающей их непроглядной черноте не было видно его лица, но голос, полный ярости, резал на части, а слова, разбитые на слоги, как тяжелые глыбы, пригвождали, дробили все кости. — Не-смей-боль-ше-под-хо-дить-к-Штор-му! Да-же-на-метр-не-ду-май-блять! Я запрещаю! Уничтожу тебя, амебу! Размажу! Рош, развернувшись, пошел обратно в казарму. А Джуниор, не разгибаясь, повалился на лавочку. Стылость января, пробравшись под робу, заморозила. Я хочу умереть.***
— Большой, — Шторм догнал Матвея уже в коридоре и, схватив за руку — останавливая, торопливо зашептал, понимая всю левость слов, но не находя ни одного реального объяснения случившемуся: — Мы прикалывались. Я Сереге ростом предложил помериться. Это не то, что ты подумал. — А что я подумал? — не ожидая ответа, Большой пошел в направлении баталерки, оставив посреди коридора злого Димку, еле сдерживающегося, чтобы не завыть от такого палева и не врезать себе — ебанату — по роже, решившему с каких-то херов, что за спиной Глеб. Блять, да он даже ходит по-другому! И нахуя Большой вылез из своей баталерки, и какого художника эти два лося приперлись в старшинскую? А Джуниор вообще, пиздец! Гладил меня?! Гладил! Ничего себе картина! Получается, малой из нашего с Глебосом лагеря? Охренеть! Димка, вернувшись обратно и усевшись за стол, попытался немного успокоиться, привести появившиеся наконец-то мысли в норму, разложить похожую на бред информацию хоть на какие-то составляющие. Сейчас вернется Глеб, может, у него есть идея внятной отмазы. Где его, кстати, носит? Ворвавшись в баталерку смерчем, желая одного — разорвать, развеять что-нибудь в пыль, включая пространство и время, Матвей минут пять бездумно носился по помещению, сметая с полок все, что попадалось под руку, но так и не придя в норму, бухнулся со всего маху на стул, рискуя развалить его, и уставился на Гора, никак не реагирующего на его экспрессивное появление и продолжающего с невозмутимым видом пялиться на шахматную доску, прихлебывая чай. — Заебал уже хлюпать, — спустя десяток минут, обретя способность к воспроизведению речи и найдя себе объект для выброса темной материи, заполняющей его по макушку, гаркнул Матвей, прожигая друга взглядом. — В тебе, смотрю, эстет внезапно проснулся, — спокойно пробасил в ответ Гошка и хмыкнул: — Чего вдруг так резко? — Проснулся, — глухо прошептал Большой и опустил голову. Говорить уже не хотелось, состояние приравнивалось к чудовищному. И из-за своего срыва, что, не сумев справиться с резко накрывшей болью, захотелось еще кому-нибудь сделать так же, стало ко всему еще неудобно перед другом. Там, в старшинской, не веря до конца тому, что видит, он почувствовал, как гортанные «р», бродящие по венам, ощетинившись частыми иголками, начали резать плоть изнутри, окрашивая волны прилива в черно-багровый цвет. Джуниор. Оказалось, Воробушек — его проводник в искристый мир — может отправиться в него с другим, а Матвей, побывавший там всего несколько раз, будет навсегда отлучен и ему останется всего-навсего умирать каждую секунду, наблюдая, как в их терра инкогнита проник чужак и скулить от воспоминаний и невозможности попасть туда снова. Большой долго сидел не шевелясь и не замечая Гошку, оторвавшегося от своего занятия и внимательно наблюдавшего за ним, не произнося ни слова. — Гор, а если бы ты увидел, как твою… девушку мацает твой друг и она не против… что бы делал? — спустя десяток минут тишины, нарушаемой нудно бубнящим радио и громким хлюпаньем друга, Матвей смог сформулировать свой вопрос, и то не до конца. Его внезапно выбило из колеи слово «твоя». Воробушек, получается, мой? Я его считал своим? — Если ты о тех телках, которых мы на прошлые выхи сняли, то мне по барабану и до твоей, и до своей. — Я абстрактно, — Большой в эту секунду внезапно осознал, что хотел бы оказаться на месте Шторма, обнимать своего Джуниора, чувствовать его руки на плечах, вглядываться в меняющиеся глаза, купаясь в отстраненном взгляде. — А смысл тогда говорить? — хмыкнул Гор, но посмотрев на расстроенное лицо друга, твердо добавил: — Но если так, то послал бы. — Кого? — Большой, задумавшись о том, что воплотить картинку, стоящую перед мысленным взором, не получится уже никогда, унесся от темы разговора. — Обоих. Зачем мне ненадежный корефан и слабая на передок телка, — Гошка не совсем понимал, к чему Матвей все это спрашивает. Что такого могло произойти в коридоре, пока тот отсутствовал десять минут, да еще касаемо чик? — Резкий ты, Гошан, что кишечная палочка, — убито проговорил Большой и, взяв с доски короля и машинально прокручивая его между пальцев, как это любил делать друг, замолчал, не в силах больше произнести ни звука. По крови и приливу бродили иглы, выбивая буквы, превращающиеся в одно и тоже слово «Никогда».***
Глеб, вернувшись обратно в старшинскую и со всей силы грохнув дверью, прежде чем начать все вокруг крушить, хоть и знал для себя ответ на единственно волнующий вопрос, тем не менее все-таки желал для начала услышать объяснения виновного. Шторм и Джуниор. Твари! Прибой внутри превратился в мерзкую колышущуюся топь, источающую ядовитые, вонючие миазмы. Подлетев к удивленно лупающему зеньками Димке, он срывающимся от ярости голосом закричал тому прямо в лицо: — Что Это Было? — Глеб, я в ахуе! — недоуменно уставился на него снизу вверх Шторм. Чего Глебос завелся? Дурь какая-то произошла. Надо поматематить, что Большому говорить, да как с Серегой быть, а он орёт с каких-то херов. — В ахуе?! Мне так не показалось! Видел бы ты вас со стороны! Счастливая парочка! — внутри чвакало черное болото, уничтожая своими всплесками что-то сопротивляющееся происходящему. И хотелось вцепиться в глотку этой бляди. — Какая парочка? Ты чего несешь?! — Димка поднялся, не отводя взгляда от искаженного злобой лица Глеба, не узнавая его, не понимая, как он мог принять всерьез эту глупую случайность. — Я прогнал, решил, что это ты! — Я?! Мы, блять, оказывается одно лицо?! Сука! — с ненавистью выдохнул тот и замахнулся — неуклюже, неумело. И Шторм, имея возможность отклониться — успевал, не стал этого делать, хотелось, чтобы кулак Глеба врезался в него — разбудил, помог очнуться. Он не верил, что все это происходит на самом деле. Удар вышел смазанным, но губа лопнула и, стерев выступившую каплю крови большим пальцем, он сначала посмотрел на красный штрих на подушечке, а затем в черные из-за огромных зрачков глаза Глеба, понимая, что это ни хера не дурной сон. — И как он — хорош?! Сильно мы с ним похожи?! Одинаково подмахиваем? — не останавливался Глеб, замахиваясь повторно, но в этот раз Димка, перехватив летящий на него кулак, толкнул от себя, отчего Шоколадного отнесло на несколько шагов и он охнул, ударившись спиной о переборку, но это его не отрезвило. — Сколько раз ты его трахал, пока я отсутствовал в роте?! — Глеб, не обращая внимания на меняющееся лицо Шторма, опять подскочил к нему. — Имел обоих. Меня по вторникам, его по четвергам?! Ты же у нас еще тот ебарь! — Что? — вихрь внутри Димки начал закручиваться в смертоносною воронку, ломающую все, связывающее их. Загудел такелаж отрицанием происходящего. — Ты сейчас, Глеб, хорошо подумай, прежде чем продолжать. — Подумать? Мне? — сам ужасаясь, где-то на границе сознания, своим словам, Глеб был не в силах прекратить, погружаясь в засасывающую его трясину. — Кто еще, Шторм, добился твоего царского расположения?! Кто? Гор, Казах, Калинский? Будешь трахать нас по очереди — по графику? Свободные отношения — ведь это так удобно, правда? — Вот именно. А сейчас пошел вон отсюда! — и видя, что Глеб, тяжело дыша, замолчал, но уходить не собирается, Димка, схватив его за руку, потащил к двери. Шторм внутри достиг наивысшего балла, разнеся все, что их объединяло. Нахер такие отношения! Нахер выслушивать это все! Нахер Глеба с его истериками! Открыв дверь, перед тем как выкинуть закаменевшего от его действий, уже бывшего любовника, в коридор, он добавил с трудом владея собой: — Мне никакие отношения не нужны, тем более при таком раскладе. И с силой захлопнул деревянное полотно, отрезав себя от Глеба. Их друг от друга.***
Бредущий из увала за час до вечерней поверки Кит, пиная от злости небольшой камешек, попавший под ноги на середине дороги до экипажа, вымещал всю свою досаду на ни в чем не повинном кусочке песчаника. Свидание с Настей было испорчено. И все из-за этого… этого гада отмороженного. Лютый, наверное, решил превратить жизнь курсанта Ковалева в череду кругов преисподней. Сначала Кит неожиданно выяснил, что парализованный на весь мозг сатрап ездит к бабуле. К моей бабушке! Сволочь! Нашел, где пироги на халяву пожрать! И без разницы, что он зачем-то отремонтировал в их квартире сантехнику и гардину нормально повесил. В их с бабушкой доме только один хозяин — я! И сам все починю без помощи других, тем более тормознутых солдафонов. Узнав, что в то время, пока он отрабатывает наряды, назначенные садистом, этот самый садюга трескает бабулину сдобу и вишневое варенье на его кухне, он еле удержался, чтобы не начать материться в голос и не заехать по наглой морде ротного. А по итогу поругался с бабулей — первый раз в жизни. После чего ему было стыдно, и хоть она не обиделась, всего-то покачала головой на взрыв внука, но ему самому стало стремно за себя. И он решил не поднимать вопрос нахождения Лютого у них в квартире. Временно. Но тому, видимо, было мало. Откуда он вообще сегодня взялся на набережной Фонтанки? Никита с Настей встречались уже два месяца. И если бы не некоторые сволочные товарищи, мешающие нормально дышать, то это происходило бы чаще и Кит чувствовал бы себя абсолютно счастливым. У них с Настеной наблюдалась практически полная идиллия. Конфуз первого сексуального опыта прошел безвозвратно, не оставив и воспоминаний, и все последующие разы Никита всегда был на высоте. И хоть у них оказалось, кроме секса, не очень много общих тем для бесед, но это же ерунда. Он всегда со всем вниманием слушал пересказы, так и не понятого им аниме — Насте же нравится. И она никогда не перебивала его, рассказывающего, нет, безусловно не о своем хобби, а о каких-нибудь местах Петербурга. Не сказать, что он был большим специалистом этого загадочного города, но за время, проведенное в реабилитационном центре в пригороде Санкт-Петербурга, он, благодаря еще одному бабушкиному ученику, проникся Северной Пальмирой. Дядя Толя раз в месяц неизменно подъезжал на своем старом Жигуленке к клинике, грузил в багажник коляску или костыли в зависимости от самочувствия Кита и отвозил их с бабушкой на экскурсию по интересным местам. Дядя Толя был замечательным рассказчиком и посвящал своей учительнице и ее правнуку всегда целый день. Он сам был уже дедушкой и в самом начале даже пару раз приезжал на встречи с родными внуками, наверное, думая, что они составят компанию девятилетнему Никите. Но кому интересен калека, с которым ни поиграть толком, ни побегать. Поэтому внуки Анатолия Николаевича были заняты исключительно друг другом, а Киту оставалось с грустью взирать издалека на веселящихся пацанов, сидя на скамейке. Больше дядя Толя внуков не брал, а его истории очень пригодились Никите. Гуляя с Настей по городу и прохаживаясь по знакомым местам, где ковылял еще ребенком, он начинал рассказывать все, что мог припомнить. И не приходилось молчать, подыскивая тему разговора. — Добрый день, курсант Ковалев, — раздавшийся гром средь ясного дня, заставил Кита подпрыгнуть на месте, прервав свое повествование о Фонтанном доме и, развернувшись, уткнуться в вечную мерзлоту. — Здравия желаю, товарищ майор, — выплюнул Никита, уничтожая ротного взглядом. Я с тобой еще за бабулю не разобрался. — Леша, это твой курсант? — улыбнулась высокая красивая девушка рядом с самодуром, с интересом рассматривая Кита и Настю и, увидев кивок своего спутника, неожиданно представилась: — Полина. — Настя… Ковалев… — ответили они вразнобой, после чего девушки звонко засмеялись, и Настя, взяв Кита под руку, мягко поправила: — Никита. — Не замерзли? — поинтересовалась Полина, продолжая улыбаться, не двигаясь с места, а этот «Леша» стоял со зверской рожей, словно проглотил сталактит и молчал, расстреливая разрывными Кита, который после своей первой реакции теперь полностью игнорировал подлого захватчика чужих бабушек. — Да, подмерзли немного, но до сеанса в кинотеатре еще есть время, вот и решили немного пройтись, — пояснила Настя. — Мы тоже на комедию собрались, — поведала Полина и, оглянувшись на невозмутимого Лесовского, попрощалась с Настей и Китом, и они отправились дальше. В кинотеатре рядом с их местами Никита увидел расположившихся Полину и ротного, девушки развеселились, а Никита чуть не кинул в ненавистную рожу стакан с попкорном, но, как всегда, не стал устраивать бардак, поэтому с шумом уселся, вперившись, не мигая, на белый экран. Настроение было ниже нуля. Я еще с этой сволочью кино не смотрел! Трындец! Весь фильм Алексей был не в духе. Это не правильно с учеником по кинотеатрам ходить. Нет, формально они не договаривались. Но Полина повела себя, будто бы они хорошие знакомые. И сейчас щебечет с девушкой его курсанта. Он повернул голову и посмотрел на профиль Ковалева. Антонина Никитична почему-то не говорила о девушке внука. Настя у него симпатичная, похоже, у них отношения. Что?! Мне дела нет до этого залетчика. Никита боролся со своим недовольством весь сеанс, и пока провожал Настю, и потом, добираясь до Бурсы, возмущался испорченному ротным вечеру. Весь день пошел насмарку. Кит со всего размаху пнул камешек, отлетевший в темноту. И тут же вдалеке у казармы раздался лай Жужи. А через несколько метров он едва не споткнулся о выскочившую ему навстречу кудлатую, которая проскулив, отбежала на пару метров и, повернув голову, тявкнула, явно зовя за собой. Последовав за ней, Кит добежал до дальней лавочки, куда не попадал свет уличного освещения. На ней что-то выделялось темным и, наклонившись, он рассмотрел скорчившуюся фигуру, сверху которой устроился Морган, поблескивая желтым пламенем глаз. — Джуниор? — Кит потряс лежащего на скамейке однокурсника, но тот не отреагировал. Сорвав с себя куртку и укутав заледеневшее тело, Никита подхватив Сергея на руки, скачками понесся в экипаж.