Но жизнь, любовь, и смерть все страшно, непонятно, Все неизбежно для меня. К.Д. Бальмонт. Зачем?
Провернув ключ на один оборот, Димка прислонился лбом к двери, не ощущая ничего, кроме бухающего сердца, стук которого, перекрывая шум волн внутри, отдавался грохотом в гудящей голове и спазматически вибрировал в ушах. Так… Да… Не помнил потом, сколько так простоял. Спустя время к нему стали постепенно возвращаться звуки, очертания предметов, тактильность, и он почувствовал прохладу дерева, остужающего голову и горящую огнем ладонь, которую прислонил к дверному полотну. Наконец оторвавшись, Дима прошел вглубь комнаты и, сев за стол, по привычке провел по светлой столешнице рукой, а затем вытянув ее, устроил на локте голову и уставился на стекло. Еще каких-то полчаса назад он рассматривал его, находясь в другом, каком-то восторженно-счастливом измерении. Странно, как за каких-то тридцать минут все может измениться. Вот ты радостно скачешь горным козлом, и желаешь всем добра и бобра, и вдруг все становится иначе. И дальше… Что? Ничего? Все были миражи. Мои личные миражи, созданные одиночеством и верой, какой-то дурацкой, что сказки есть. Нет. Их не существует. Они на страницах книжек живут-поживают. Не отрывая взгляда от росписи мороза, Шторм просидел так часа полтора. Рассуждая, стараясь успокоиться. И ураган внутри стал постепенно стихать. А вопросы продолжали появляться. Откуда взялась та ярость? Где она сидела? Тихо расположилась, скрытая пологом восхищения Глебом, любования им и ждала своего часа? Я помню, тогда — в самом начале, гудело все внутри, не соглашаясь. Решил, что это из-за ужаса от своих воспоминаний о Вове, Мише, вины, непроходящей и тошноты от грязи своей. А что-то сопротивлялось внутри, кричало «Нет». И сейчас оно бренчит: «Не тот, не твой!» Не хочу это слушать. Не хочу. И нельзя было так с Глебом. Надо было объяснить. Не смог. Вал, поднявшийся от его слов, обвинений — накрыл. Захлебнулся в нем. Зачем он так сразу? Зачем? Без вариантов. Не захотел даже слушать. Знает же меня, пусть и немного. Но знает! А вообще, так ли это на самом деле?! Так, надо разобраться. Спокойно. То, что он увидел, безусловно, с первого взгляда имеет одну-единственную трактовку… Блять, но не в нашем с ним случае. Неужели не понял ничего обо мне? Что никогда не предам, тем более в таком. Не разобрался, выходит, с кем встречается? И получается — не верил никогда. Тогда зачем продолжал находиться рядом? К чему, если не веришь? И о чем теперь говорить? Все и так ясно. Нет, надо успокоиться и поговорить. А с Джуниором вообще какая-то чёрная дыра вышла. Зачем он пришел? И почему гладил? Был уверен, что я его не ударю?.. Значит, знал обо мне. Это пиз… — Шторм, — из-за двери послышался ор Кири, а следом грохот сотряс полотно, и возникшему на пороге удивленному Димке прокричали: — Джуниор замерз нахуй на улице. Что?! Он в сопровождении нескольких курсантов бросился на выход из ротного помещения, где начиналось светопреставление после сообщения Вадьки, и, столкнувшись на лестнице с пыхтящим Китом, взбирающемся вверх, перехватил у него из рук щуплое холодное тело с безжизненно закинутой головой. Джуниор… Тревога ледяным кольцом стала опоясывать сердце. И глядя на тонкую шею, выгнутую назад, что казалось, она сейчас оторвется, Димка приподнял свое запястье, считая, что Сергею так будет удобней. Удобней? Бляха, он без сознания. — Скорую. С вахты. Вызвал, — запыхавшийся Никита, не отставая, бежал за старшиной, тараторя отдельными фразами. — Жужка позвала. Смотрю. На лавке. Джуник. Хрен знает. Сколько просидел там. Шторм, ворвавшись в роту, заорал, перекрывая гомон бурсачей, бегущих навстречу: — Водку, у кого есть, тащите! И полотенца! Быстро! — и помчался в душевые. Надо под теплую воду. Часть курсантов рванули по кубарям, а другая мгновенно расступалась, разрезаемая старшиной, как килем, и смыкаясь за его спиной, следовала за ним. Глеб последние полтора часа, сидя в кубрике на кровати, бездумно пялился на темное пятно на полу, находясь точно в анабиозе. Перед глазами стоял Шторм, обнимающий этого недомерка. Картинка не исчезала, наоборот, наливалась цветом — багровым. Очнувшись от топота и криков, выйдя наружу, он едва не рухнул от поразившей в одно мгновенье молнии, увидев несущегося по коридору Шторма, обнимающего этого амебу. Суки! Захотелось схватить обоих и бить об стену, чтоб кровь брызнула во все стороны. Изуродовать. Не чувствуя своего тела, ощущая возникшую резко сплошную боль, Глеб, развернувшись, скрылся в кубаре. Ненавижу! Влетев в душевые, Димка начал быстро освобождать от робы неподвижное тело, а затем, аккуратно подняв, побежал в одну из кабинок, где перехватив Сергея одной рукой, другой начал лихорадочно регулировать температуру воды. Хорошо, что у нас из горячего крана, еле теплая бежит. И шагнул с Джуниором на руках под струи, повернув ему голову так, чтоб тот не захлебнулся. Так и стоял некоторое время, не обращая внимания на мгновенно промокшую одежду и полные воды ботинки. Зачем Серый пошел раздетый на мороз? Из-за меня? И почему он без сознания? — Отдай его мне! — голос Большого выдернул Шторма из мыслей. Почувствовав рывок из рук, он рефлекторно еще крепче прижал безвольное тело и посмотрел в клубящиеся тьмой глаза Матвея. — Ты дебил? Схуя дергаешь! Угробить его решил? Клешни, блять, убрал! — руки Большого отдернулись, а Димка, ощутив ладонями потеплевшее тело Джуниора, перехватил его поудобней и направился в раздевалку, в дверях которой толпились бурсаки. — Водку оставили и нахер все отсюда! Это вам не цирковое представление! Шагом МАРШ, сказал! Все волной откатились в коридор, кроме Большого, и Шторм, вздохнув — очевидно, от него не избавиться сегодня, — мотнул ему головой на дверь, чтоб тот ее закрыл и, положив Джуниора на лавку, начал его осторожно промокать полотенцем, которое вытащил из наваленной курсачами кучи. — Что это? — Матвей указал на бордовые гематомы, расплывшиеся на животе и ребрах Джуниора, синяки на руках и выдохнул в ярости: — Шторм, ты его? Тварь! — Ты совсем, блять, об угол ебнулся?! С какого приписываешь мне такое?! Охуел в конец! — Шторм обрушился на злого Большого. Опупеть, я теперь уже измываюсь над Джуниором! Что я еще делаю, о чем даже не подозреваю? — И на первый раз прощаю тебе «тварь»! — Шторм, кто его тогда, кроме?.. — Матвей перевел, ставшим вдруг растерянным, взгляд с кровоподтеков на Димку, который вслед за словом «кроме», ухватил его одной рукой и дернул на себя, отчего он упал на колени. — Я тебя, придурка, сейчас кончу! — зарычал старшина. — Но вы же вместе. Что я еще мог подумать? — Что?! Большой, с каких херов? Я же тебе сказал, мы шутили! — Матвей пизданулся окончательно, выводов наделал непонятных. Но тут Шторм поймал себя на мысли, что тот вполне спокойно рассуждает об их с Серегой предполагаемой связи. Ничего себе поворот! — А вот кто это сделал с ним, необходимо срочно выяснить. И сходи к нему в кубарь, принеси трусы на смену, эти мокрые. Большой убежал за нижним бельем, а Димка, вытерев тело Джуниора насухо, укутал в несколько одеял, которые приволок кто-то из пацанов — случайно или нет, но они сейчас пригодились. Надо водкой обтереть. Ого, сколько у нас в роте неучтенки оказывается. И он взял первую попавшуюся початую бутылку в руки.***
За окном вилась свинцовая хмарь и, загипнотизированно всматриваясь в нее, получалось немного отрешиться от боли, охватившей все внутри, и мыслей, бесконечным потоком кружащихся в голове… Первые дни он спал, изредка выныривая из темных тяжелых снов, прерванных разрывающим, сухим душащим кашлем. На утро после случившегося его перевезли из городской клинической больницы в частную клинику в окрестностях Петербурга. Хотя он внятно ничего и не помнил, начиная с холодной лавочки и заканчивая приходом в себя спустя три дня в палате, похожей на номер люкс в пятизвездочном отеле, остались лишь редкие рассыпающиеся картинки, напоминающие грифельные штрихи на размытом молоке тумана… Какие-то ухающие звуки, смазанные лица однокурсников, врачей, руки Шторма, глаза Саны… Придя в себя, Джуниор почти день не мог разговаривать, собрав все оставшиеся крупицы сознания — борясь с самим собой, чтобы не повторять вслух одно и то же, зудящее мерзотными звуками внутри: «З-А-Ч-Е-М? ЗА-ЧЕМ? ЗАЧЕМ?». Оно летало в голове, клонированное на сотни слов, сталкивающихся между собой, разбивающихся вдребезги, разлетающихся на крупицы и опять соединяющихся, перекрывая любую возможность мыслить, мешая разложить все на изначальные компоненты. Спустя время творящийся хаос немного снизился, но Сергей сразу же пожалел об этом, потому что вопросы, расширившись, уложившись во фразы, требовали немедленного ответа, будучи при этом абсолютно несовместимыми. И на некоторые он сам не знал ответа, или не хотел знать, или боялся… 3ачем я это сделал? Зачем меня спасли? Зачем пошел к Шторму? Зачем побежал на лавочку? Зачем обнял его? Зачем к миллиону моих ошибок добавил еще одну? Зачем…? А следом за вопросами пришла она — боль. И пытаться размышлять уже не хотелось, потому что внутри вновь начали, лопаясь, вскрываться, как и все последние месяцы, язвы памяти и из них опять потек, заполняя собой все, гной вперемешку с хрупкими кадрами воспоминаний своих вечных ошибок. Сразу задергался розоватый шрам на запястье и, машинально потерев его, Сергей в очередной раз поймал себя на мысли — что было бы настоящим спасением, если бы рубец сейчас прорвался, как нарыв, и вся эта субстанция, колышущаяся внутри, вылилась из него навсегда. Глупая мечта… А отголоски прошлого, мелькнув, возвращались на место и затягивались мёртвой сине-черной тонкой пленкой, под которой снова начинало дергать. И тут же вскрывались следующие… Лучится все вокруг, синоптики обманули — сейчас не серый, мрачный февральский день, хоть, вероятно, и многие с этим согласятся. Люди, неужели вы не видите, присмотритесь, как ярко искрится мир. — Давай, заскочим в Подписные, хочу Вите что-нибудь интересное подобрать. Сергею всегда нравился запах книжного, он ассоциировался у него с чем-то загадочным. Но сегодня до любимого стеллажа с красочными альбомами по живописи он не дошел, глаза залипли на открытках, около них и задержался. Взгляд цепляется за прямоугольник ручной работы с абстрактным изображением. Красиво. С Днем всех влюбленных. Да что я в самом деле — девчонка, что ли? — Сережка, можешь отрицать снова, но кто-то у нас влюблён, — Сана заливисто смеется, а он ей вторит, не сумев сдержаться, и внутри что-то радостно вьется, переливаясь солнцем. — Ты так изменился! Уверенней стал. Как ты вчера Ивану припечатал: «Я сам решу!». Так держать. А открытку купи обязательно, ей понравится. И признайся, наконец, кто она? Ну, хотя бы имя? Сана смешно тянет последний вопрос, а от этих звуков тянется, шелестя, плёнка страха, сжимая плотно сердце. Как такое объяснить? Сана не поймет… Я сам не понимаю… Ошибка… Неумение скрывать эмоции. — Матвеев, у тебя закурить есть? — Сергей смотрит в черные глаза Дена, и протягивает пачку. Я сейчас сдохну! Главное, чтобы рука не дрогнула. И не покраснеть! — Ого, ты Житан куришь? Он не курит, точнее, курит, но не в затяжку и, вообще, больше стоит с тлеющей сигаретой, а купил их, чтобы был повод приходить в школьную курилку, и находиться рядом с ним. И пусть тот не замечает Сергея. Ну и что? И не надо. Ведь благодаря Тольцову, тому, что он есть на свете, уже несколько месяцев внутри сияет звезда, от которой этот чужой мир стал родным, а вечные боязни практически сразу попрятались по углам и почти не показываются. С того самого момента, когда столкнулся с Деном на лестнице, торопясь на историю, и окатило такой горячечной волной, что чуть не упал ему прямо под ноги. Неделю ходил с пустой, кружащейся головой и почему-то постоянно его глазами в толпе выискивал. А когда понял, что с ним происходит, то одновременно и удивился, и испугался правды. Но сила, поселившаяся в душе, была такого размера, что все тревоги отступили. Столько всего внутри тепла от этой силы, он даже… стихи стал писать… Единственное, они почему-то грустные выходили. И перечитывая их, он улыбался. Во, я дурной… Откуда тоска? Мир сияет… Ошибка… Врожденная глупость. — Матвеев, — Ден, прищурившись, смотрит на него, сквозь дым, — у нас в субботу вписка. Адрес запоминай. Что принести? Алко. Сергей лихорадочно повторял про себя адрес весь день. Ден меня позвал! Спустя год заметил меня! Может, мы станем друзьями?! Так, отец приедет в воскресенье, матери, как всегда, параллельно, она, перепрыгивая из салонов в рестораны и клубы, вообще не заметит моего отсутствия. Сана со своим Витей в гости к каким-то его друзьям собиралась. Отлично! Не придется ничего придумывать. Все равно не умею врать. Ошибка… Непростительная наивность. — Матвеев, — сидящий на диване рядом с Сергеем, Денис улыбается, — ты сталкеришь за мной? Хах, куда не пойду — там ты. Нет? Ну-ну. А то мы с Мариком решили, что ты из этих. Внутри всё сжимается от непонятного предчувствия. Они и еще несколько человек курят кальян в комнате, расположенной рядом с с гостиной, откуда доносится грохот музыки и слышны пьяные вопли. Сергей не курит, конечно, опьянел разве немного — от двух стопок текилы, не хотел признаваться, что не пробовал толком до этого дня алкоголь. Стеснялся показаться маленьким. Но его не тянуло к спиртному никогда. На прошлый Новый год с Саной фужера полтора шампанского выпил, и от этого его шкивало, как на американских горках, в итоге он разбил свой бокал, смахнул бутылку на пол, чуть не перевернул стол, а потом бухнулся на диван и уснул. Сана наутро смеялась, одновременно ругая себя. Больше Сергей не экспериментировал. Необходимо сейчас срочно прийти в себя. — Матвеев, — Тольцов склоняется над ним и, положив руку на плечо, заглядывает в глаза, — а может, ты все же из этих? Отсосешь? Нет? Чё ты ломаешься? От руки Дена по телу ползет не тепло, а изморозь. Сердце заходится в груди, а мечущиеся мысли взрываются от ужаса. Весь хмель проходит махом. В горле возникает ватный ком паники, от которой, кажется, сейчас задохнешься. Ошибка… Абсолютная неспособность оценить ситуацию. — Марик, да держи ты этого педика нормально, он мне чуть яйца не оторвал! Вырывается, гаденыш! Ещё дернешься, отхватишь! Ах ты, сука! Получай, маленький педик! Да крутите его, пацаны! Рот открой! Только попробуй закрыть! Зубы, нахуй, выбью! Вот, урод! Я тебя предупреждал… Что-то звонко лопнуло в голове, будто мыльный пузырь. И стало все равно. Его накрыло какое-то безразличие. Обездвиженный от навалившихся на него нескольких человек, он вроде как вылетел из своего тела и парил где-то в другом измерении. На доли секунды влетая в этот мир и опять возвращаясь в благословенную невесомость. Оскаленные, похожие на гиен, морды. Матерящийся Ден, бьющий его по щекам и резко пихающий член в рот, который жестко до рвоты бьет в горло… Все равно. Я словно лист на ветру… Дена сменяет Марик… его сменяет… В голове пусто… Нет ничего. Нет самого Сергея… Я словно лист на ветру… Ошибка… ошибка… Очередная ошибка, вытекающая из всех остальных. Не помнил сколько просидел после того, как они ушли, его сразу вывернуло, и спустя время он пополз к двери, которая оказалась запертой. Безуспешно подергав ручку, Сергей, свернувшись калачиком около порога, ничего не чувствовал, не понимал, даже музыка, до этого детонирующая от стен, не слышалась и не ощущалась… Я словно лист на ветру… — Матвеев, — дверь открывается, кто-то стоит на пороге, — сваливай быстрее, пока они не вернулись. Обдолбились уже, черти. Быстрее давай. Мне еще уголовки не хватало на хате. Ты, чего, блять, наблевал здесь?! Пиздец! А кто убирать этот срач будет?! А ладно, вали отсюда, хуесос! Ошибка… Ты никому не нужен, всех заботят исключительно свои проблемы. В темноте хорошо. Растворяешься, сливаешься с ней. Она обнимает тебя… Не чувствуешь в ней ничего. И мыслей нет… Все наполняет ее музыка — звенящая тишина… — Сереженька, Яна позвонила, говорит, что ты со вчерашнего вечера не выходишь. Разговаривать не хочешь ни с кем. Маленький мой, что случилось? Руки Саны обнимают, дарят силу, тепло от которой проникает внутрь, согревает наполняет его ничего, оставшееся после разбитой души. И вдруг появляются слезы. Откуда? И захлебываясь ими, он, окутанный светом ее защиты, не удержавшись, начинает говорить, говорить… — Подожди, я не понимаю. По порядку. Ты любил кого?! Мальчика?! Серёжа! Это дурно! Потом поговорим об этом! И ты пошел с ним в незнакомую компанию? Как ты мог?! Ты идиот?! И там тебя?!.. Мне плохо. Как его зовут?! Ты почему замолчал?! Отвечай, сейчас же! Глупый мальчишка, ты не понимаешь, его надо судить! То, что он сделал — чудовищно! Не хочешь говорить мне, расскажешь отцу! Отпусти меня! Скажешь?! Нет?! Иван! Оставшийся от сердца маленький, все еще трепыхающийся, кусочек умер. Сана… Ошибка… Никому ничего нельзя рассказывать. Потому что твоя боль — это всего-навсего твоя боль. Отец огромный, как медведь, молча смотрит на сестру, не веря тому, что она произносит. Щека со шрамом начинает дергаться, отчего лицо еще больше перекашивает, глаза наливаются кровью и сумасшедший рев разрывает барабанные перепонки. — Что?! Закопаю! Имя?! Сука, оскоплю всю его семью! Никто, блять, не выживет! Всех вырежу, до пятого колена! Фамилия?! Ты его знаешь?! Отвечай! Если нет, охрана все равно из-под земли достанет! Говори все что, помнишь! Знает?! Он его КТО?! Санка, ты что мелешь, дура! Добить меня решила?! Это правда?! Сана, теперь заткнись! То, что она говорит, правда?! Ты какого хуя молчишь?! Правда?! Сын Матвеева — педрила?! Говномес?! Да?! Убью тебя, нахуй!!! Кулак проходит сквозь вскинутые руки Сергея и валит его на пол. От места удара разливается по всему телу боль — острой крушащей волной. Крик Саны. Он, лежа на полу, отстраненно наблюдает, как предательница закрывает его, встав перед отцом, а в следующую секунду отлетает к стене и сползает на пол. В дверях стоит мать, зажав руками с острыми алыми ногтями рот. Следующий удар отключает его на время и, придя в себя, глаза выхватывают из тьмы, как в тоннеле ползущую к ним Сану. Удар… — Зачем, Сереженька? — Сана, сидящая около кровати, перебила поток списка его ошибок. — Позвони ему, — глухо, в подушку. Он знал, что последует за этим звонком. Наконец-то все закончится — для них всех. — И оставь меня в покое. — Я наберу его, но скажу так, как есть — у тебя пневмония. Остальное домыслы, — она помолчала, пытаясь взять себя в руки — не вышло, заплакала навзрыд. — Мальчик мой… Почему ты опять? «Это не „опять“. Я и не помышлял это делать, наоборот, хотел трусливо отсрочить. Третий раз пройти тот путь сложно». Но Джуниор не собирался ничего объяснять ей. На то, что случилось, у него самого пока не было окончательных ответов. А подумать не получалось. Долбящие нарывы своих ошибок — прошлых и настоящих, всегда рождающих следом страх, который вливался в его сферу фобий, сделав ее со временем огромной, ставшей им самим, и не отпускающее «зачем» не давали подумать, мучая, выворачивая наизнанку, напоминая его первый раз, не давая его забыть… Ночь. Болит всё. Туман в голове, в ушах странный шум. Где я? Глаза никак не могут привыкнуть к темноте. Я все еще здесь — в этой страшной квартире? Нет. На Крестовском. В тот момент все случившееся обрушивается лавиной, погребая под собой. Вспышками смешавшиеся между собой картинки воспоминаний не по очереди и по эмоциям, а точно вырванные из общей картины мира, в свободном порядке. Улица. Он — бредущий по какой-то дороге, с деревьями по правой стороне. Ощущение, что лишился всех костей, каждый шаг выходит проседающим, а голова не держится прямо, а болтается, как на веревочке. Нос забит запахом рвоты и чужой спермы. Его опять выворачивает. Куда я иду? Проходящая мимо женщина что-то визгливо кричит. Не понимаю. Квартира на Крестовском. Искривленный злостью и яростью рот отца и видно, как со словами вылетают в разные стороны капли слюны. Огромные кулаки, опускающиеся с размаху. Больно. Преисподняя. Хохочущие, визжащие, оскаленные хари зверей. И среди них Ден, хлестающий по лицу, повторяющий: «Маленький педик». Смех: «Пацаны, тут Матвеев за щеку у всех берет». И чёрная волна чужой ненависти и агрессии, захлестнувшая его с головой. Вывернутые руки. Больно. Моя комната. Сана. Удивленно-брезгливый взгляд. Сана… Больно. Сам виноват во всем. Ошибки мои, и ничьи больше. Я ненавижу себя. Этот мир. Тебя, отец. Вас всех. И тебя, Сана. Нет больше силы, которая защитит своим теплом, удержит в этом чужом мире. А зачем мне здесь находиться? Все не мое, не родное. Зачем? Не осталось ничего. Все внутри разметало, и рваный ветер, сцепив в ком осколки прошлой жизни, гоняет их по пустыне, которые, стукаясь о плоть, приносят боль. Незачем. Сергей с трудом поднялся с кровати и, застыв, сидел так какое-то время, собирая разрозненные мысли. Надо пройти эту дорогу до иного измерения. Боюсь? Нет, это же совсем просто. Надо выдохнуть, вдохнуть и в путь. Перейти грань. Уже стою на ней. Надо всего-то сделать шаг. Встав, он поковылял к письменному столу. Все кружится. Глаза, сквозь щелочки от заплывших гематом, начинают немного видеть. Включить свет над столом. Где-то был нож для бумаги. Нравился своей изящной формой. В виде ручки с острым блестящим пером. Куда же я его положил? Ну правильно, вот он — в выдвижном ящике в алом бархатном футляре, похожем на кровь. Теперь выключить свет и дверь надо запереть. Чтоб никто не помешал. Припадая на обе ноги, он медленно, держась за стены, пополз в ванную, расположенную в его комнате. И дорога до нее оказалась почему-то долгой. Странно. Но это ничего, уже там мой горизонт. Свет в ванной зажегся автоматически. И Сергей уставился в зеркало, из которого на него смотрел кто-то чужой. Избитый, опухший. Одни глаза — мои. Вот пусть этот уродец в отражении и останется в этом мире. А меня ждет тонкая сияющая линия. Он еще раз посмотрел в глаза самому себе. Всё будет хорошо, не бойся, Серег. И воткнул в вену на запястье нож… Что-то снесло руку с ножом. И Сергей смотрел на фонтанчик крови, выплескивающийся из раны, в которой продолжало торчать лезвие. Сана хватает за запястья, сжимает ладонями, что-то орет. Не слышу. Он не отрывает глаз от текущего из-под ее пальцев красного ручья, ничего при этом не чувствуя. Как она здесь оказалась? И тут приходит боль. Лезвие еще в ране, в захвате Саниных пальцев. И бур врезается в плоть дальше. Он кричит, очнувшись. И падает на алый пол. Они с Сусанной, оба измазанные липкой кровью, лежа на белом кафеле, похожи на какую-то жуткую абстракцию. — Сереж… — Уйди, — мертво. Эмоций давно нет. Часть их осталось навсегда на кровавом полу в ванной на Крестовском, а другая — небольшая, как ни странно, выжившая после того, умерла в его спальне в поместье под Парижем. Оставшись один, Сергей погрузился очередной раз в завораживающее пасмурное веретено за окном, вторящее его состоянию. Сумеречное. Кандинский. Да. Если немного приглушить цвет картины и посмотреть сквозь серое марево. Так и есть. Всегда боялся этого полотна. Но иногда простаивал возле него часами. Сам не понимая почему. Теперь понятно — оно похоже на меня. Это я. Сана стояла в коридоре около палаты, не в силах отойти дальше, чем на метр от двери, и остановить безостановочно льющиеся слезы. Три дня, пока Сережа не пришел в себя, она не отходила от него, своего родненького мальчика. Осторожно гладя, впервые за почти три года и, не боясь, что он откинет руки, перебирала чуть отросшие пряди, как это делала в детстве. Ее маленький. Не простит меня никогда. Такое страшное слово. Никогда. Я сама себе не прощу. Столько бед ему принесла, забыв на миг о его боли, загоревшись жаждой мести. Сожалела уже тогда, когда рассказывала Ивану, но не могла прекратить. Хотела смерти тем тварям, а убила Сережу. Он так и не сказал «кто». Иван перерыл все. Тупик. Сергей ни с кем не дружил и почти не разговаривал. Я знала об этом, как никто. Стеснительный с детства. Всегда был один из-за своей робости. Она помнит, как он отдавал свои игрушки другим и молчал, глядя с надеждой, что с ним подружатся. Кто-то играл, а кто-то убегал с игрушками, оставляя малыша ковыряться в куличиках одного, пока Сана гонялась за вредными мальчишками и, ругаясь, обещала их мамам полный звиздец. Никого. Исключительно я и живопись. Но после того, что произошло, он не взял больше ни разу в руки кисти, всё собрал и выбросил. И меня выбросил. Иван несколько раз бил его, пытаясь узнать имя, но Сергей продолжал молчать. Когда она узнала, что творит брат: сначала калечит, а потом лечит, наняв для этого известных психотерапевта и травматолога, то переселилась к ним, рассорившись с Янкой — дурой тупой, заявившей: «Сана, он гей! Это позор семьи! Ивану подобное может навредить в бизнесе!» Дебилка! Привыкла у себя в колхозе с детства по морде получать! И для сына считает нормой! Вот верно говорят, девушку из деревни можно вывезти, а деревню из девушки нет! И Сусанна ругалась с ними обоими, переводя на себя гнев брата. Конечно, она всегда знала, какой Ванька пробитый, еще с 90-х. А после ранения в свою дурную башку — в ту страшную для них обоих ночь на дороге, когда она потеряла навсегда все, а он умирая, навалившись, прятал под собой трехлетнего Сережу, чтобы не увидели и не добрались до него — стал совсем отмороженный. Но то, что творил Иван, узнав о том, что Сергей был влюблен в парня, не поддается никакому анализу. Но в присутствии Саны Ваня подуспокоился и какое-то время не трогал Сережу. Пока тот, вернувшись спустя два месяца в гимназию, через три недели не начал прогуливать уроки, точнее, совсем не ходить… — Здравствуйте, вы мама Сергея? — перед Саной стоял высокий светловолосый парень с тревогой в стальных глазах. — Лазарев, старшина роты, где учится Сергей. Как он? — Вы-то мне и нужны! — в похожих серых глазах стройной женщины заклубилась гроза, высушивая слезы. — Как так получилось, что ваш курсант оказался в лютый мороз без одежды на улице? Что произошло?! — Я и сам хотел бы знать, — Шторм проглотил колючий комок. Я виноват. Чувствую, что я. Главное, чтобы Джуниор рассказал. А то одно ощущение вины без понятных мне причин заставляет додумывать. Откуда синяки? Что хотел от меня? Зачем пришел? Грязно думать о нем не могу — не тот он пацан. — Может, он вам что-нибудь объяснил? — Нет, — на выдохе, продолжая смотреть в глаза парня, так напоминающие ее. И что-то в нем самом успокаивающее, надежное, сильное. — Он не хочет разговаривать. — Спросите, вдруг согласится со мной переговорить? — Отказался, — возвратясь, через насколько секунд сообщила Сана. Сергуня ожидаемо отрицательно мотнул головой, не отрывая взгляда от окна. — У Сережи сейчас тяжёлое состояние. На пневмонию наложилось нервное истощение. Но будем надеяться, что завтра ему станет легче. Приходите, старшина Лазарев. Я тётя Сергея — Сусанна Николаевна. Нам с вами надо узнать, что произошло.***
Устроившись на высоком стуле за барной стойкой, Глеб, монотонно крутя чашку кофе по блюдцу, уже несколько часов сидел в кафе, расположенном в центре своего родного города, погруженный в невеселые мысли. Три дня он пил во всех подряд клубах, стараясь забыть случившееся. Не помогло. Два сменяющих друг друга кадра, склеившись, транслировались в голове, как фильм — по кругу. Как какой-то блядский сеанс без перерывов. И хотелось вытравить это из себя, стереть, наложив другое изображение. Но не выходило. Внезапно открывшаяся правда снесла с ног. Мелькнувшая мысль, что это закономерность, была затоптана в самом ростке. Все не так! Ничего похожего! Я люблю его! Люблю, суку! Наутро после происшествия в старшинской, Глеб по окончанию построения подошел к старшине. — Мне нужен отпуск на десять дней, — слова давались через силу. Если я останусь, то не сдержусь и, нахер, все начну громить, включая тебя, Шторм. — Семестр неделю, как начался, — голос Димки, хоть и был наполнен любимыми Глебом смешинками, звучал как-то безэмоционально. — Мне надо уехать, — упрямо повторил он. Руки чесались от желания ударить по родному лицу, разбив его на части. — Хорошо, причину сам придумаешь, — Шторм, развернувшись, пошел в сторону своего кубаря. — По семейным обстоятельствам, — сообщил ему в спину Глеб и направился в свой. Нахуй тебя, Дима! И сейчас он понимал, что какой «нахуй»?! Идиот! Я сам ходил на хуй с радостной рожей! Сам вел себя, как последняя пидовка. Сам предложил просто трах! Пожалел тогда же об этих словах, совсем крышей улетел, едва его увидел — такого не испытывал никогда. Как сумасшедший был, когда он три недели морщился. Думал не выдержу, довел себя до ручки. И столько счастья потом получил, нажраться им не мог. Четыре месяца, десять дней и двадцать часов. Сука, как хуево-то. Зачем он так? Втишь с этим… — Здравствуй, Глебушка! — раздавшийся рядом голос вырвал из мучающих картинок. Тебя, блять, не хватало сейчас. — Привет, — буркнул, не поворачивая головы. Разговаривать не хотелось. — А мне говорят, твой бывший приехал, рвёт танцпол то в «Инстинкте», то в «Летчике». Не может такого быть, отвечаю — он в Питере, моряком собирается стать, и там теперь пляшет и трахает все, что шевелится. Но решил проверить — позвонить тебе. И ах ты ж, как я мог забыть, что в чёрном списке у тебя. Пришлось искать по злачным местам самому. Думал, ты уже не в состоянии будешь меня идентифицировать — навискарился, но нет, смотрю, у тебя сегодня все по-цивилу. Кофе — двойной эспрессо, как ты любишь. Неужто двухмесячный план за три дня по ебле всех подряд перевыполнил? Глеб продолжал молчать, припоминая, как пытался наложить другие кадры на тот, выстреливший в него в упор и продолжающий стрелять. Да, он пил, танцевал три дня и пытался стереть воспоминание. Но сам ясно не помнил с кем, лица не отложились, как и сами действия. Смазанные картинки. Ага, попытался наложить зачем-то одну грязь на другую. А Шторм с этим… живее всех живых. — Что тебе надо, Андрей? Мы все выяснили уже давно. К чему теперь все эти издевки? Ты меня сам бросил, насколько помню, — какой-то бессмысленный разговор, как и встреча. — Не мог терпеть твои постоянные загулы, вот и поставил точку! Глеб, ты не пропускал мимо никого. Я не выдержал, — Андрей выговаривал ему, как тогда, когда они были вместе, а этого как раз слушать совершенно не хотелось. — А теперь-то что? Мы не вместе. Точка! Какая тебе хрен разница, кого я имею в клубном гальюне? — он решил продолжить с того места, на котором окончили? Я не собираюсь! У меня есть Шторм! И сразу же окатило черным прибоем внутри. Нет, у меня нет Шторма. Внутри хлестались между собой, плача, волны. — Мне плохо без тебя, малыш, — вдруг по истечении нескольких минут тишины произнес Андрей, накрыв ладонь Глеба, лежащую на столешнице стойки, своей, и тот, посмотрев сначала на их соединенные руки, перевел взгляд на его лицо, встретившись с голубыми глазами, в которых дрожало какое-то ожидание. — Глеб, поехали ко мне? В квартире Андрея за полгода ничего не изменилось, и Глеб с удивлением увидел в ванной рубашку, которую забыл, собирая в их последний вечер вещи, которые за год, пока они встречались, постепенно перекочевывали в нее. — Она чистая, ждала своего хозяина, — улыбнулся Андрей и, подойдя вплотную, прижал к себе Глеба. Он не мог признаться, что как бездомный пёс несколько месяцев, напившись, нюхал оставленную вещь, пока как-то не разозлившись сам на себя не постирал ее. — Скучали с ней по тебе. Потянувшись, он осторожно поцеловал Глеба в краешек рта, словно заново знакомясь, не торопясь углублять поцелуй, наслаждаясь тем, что тот рядом и обнимает в ответ, откликается… В темной спальне тишину нарушало лишь ровное дыхание спящего любовника, раскинувшегося по диагонали на кровати, Глеб же, устроившись на краю, не мог уснуть. Все было не так, не то. Толкаясь сегодня в Андрея, он с каждой фрикцией, помимо наслаждения, которое должно было затмить все вокруг, параллельно чувствовал, будто что-то… теряет и, видимо, от этого мучил того дольше, чем обычно. Но Андрей не сказал ему ни слова против, ни тогда, когда он поставил того в коленно-локтевую, не особо любимую раньше ими обоими, ни когда таранил своим членом, одновременно шлепая по ягодице. Промолчал, а потом обнял и уснул. А Глеб не смог. Вдруг все кадры, не дающие покоя четвертые сутки, пропали, вообще все пропало, остался один вопрос, расширившийся до гигантских размеров: «Зачем я это сделал?»