Шторм. Бурса

После стремительного и звучного отбытия Шоколадного из старшинской, сопровождающегося градом осыпавшейся крошками штукатурки вокруг дверной коробки, в которую со всего маху влетело деревянное полотно, Димка еще какой-то период бездумно пялился на проем, загипнотизированно наблюдая за кружащимися в воздухе и оседающими на пол соринками. Спустя несколько минут ступор от очередной реакции Глеба — «эх, раскидай, млять, меня во все стороны» начал проходить, и мысли наконец вернулись, но, единственное, как и после предыдущих ссор, вместо того чтобы дать хоть какое-то приблизительное понимание происходящего абсурда, они бродили в голове по-прежнему озадачивая и засыпая возмущением. Что опять НЕ ТАК?!.. Пауза в разборках тоже НЕ КАТИТ?!.. Притормозить совсем НЕ АЛЕ?!.. Или ему окончательно резьбу, сцуко, сорвало?!.. Весь мозг раскрошил своими предъявами! И постоянными отсылами меня на чей-то хуй виртуальный! Задолбал! Б-е-с-и-т! Р-е-а-л-ь-н-о! ВСЕ!.. Вс-е-е-е-е!.. Так… Надо успокоиться… На-а-а-д-о-о-о… усп-о-о-о-о-к-о-о-о-и-и-и-тьс-я-я-я… иначе сейчас что-нибудь точно сломаю, нах!.. Опершись локтями о колени, Шторм, не замечая убегающих минут, просидел так долгое время, глубоко дыша, сжимая и разжимая кулаки и сосчитав раз пятнадцать до десяти, пока не почувствовал, что относительное самообладание начинает понемногу восстанавливаться. Но выдохнуть все-таки не получилось, потому что как только он обрел минимальное присутствие духа, его мысли тут же, как и всю последнюю неделю, немедленно заняла другая зубодробительная тема, насилующая мозг еще больше, чем непонятные фуэте Глеба. Воспоминания почти девятимесячной давности, казалось, перешедшие в хроническую фазу, из-за событий с Джуниором, вернулись к своей первоначальной, острой форме и теперь — и во сне, и наяву, беспрерывно мучили тем же антрацитовым провалом, но на сей раз взорвавшимся угольной пылью, разметавшейся по пространству — не давая дышать и усилив ощущение безысходности. Как и в прошлый раз, Димка практически перестал спать — проваливался от усталости примерно минут на десять и сразу же подскакивал из-за пронзающего каждый нерв беспрерывного, болезненного тока, идущего по телу — от скрипа, качающего возле Мишкиного кафе, фонаря и причудливого завитка светящейся вязи на лице Вовки. Он сам не знал почему в кандейке случилось такое наложение прошлого на настоящее. Внезапно накатившее безумие? Но он же отчетливо все помнил и действительно видел себя с Серегой. Себя! Смотрел на свою мерзотную рожу в упор! Страшно, пиздец… Трусливая мыслишка, как было бы здорово вернуться назад в утро выпускного и все изменить — прожить тот день по-другому, осторожно прокравшись, попыталась успокоить. И это разозлило до искр из глаз… ЭТО БЫЛО! Я это сделал! И тут ничего уже не изменить. Никогда… Не исправить… А если все-таки тогда, после случившегося, мне необходимо было сделать что-то? Не знаю… До сих пор не понимаю. Но именно это «что-то» и требовалось. Ведь моя вина — всего-то лично моя… Что же надо было? Димка открыл в телефоне список контактов и, пролистнув их, продолжительное время смотрел на один — заученный за полгода наизусть, так ни разу и не вызванный, а после случившегося в кастелянной — он разглядывал его по несколько раз в сутки, но снова не решился нажать зеленую трубку. Каждый день, не отступая от ставшей уже традицией привычки, он на несколько минут шел к берегу. Шелест волн немного успокаивал, а устроившись на гранитном парапете и наблюдая за мерцающей в лунном свете водой, получалось, не впадая в крайности, относительно спокойно подумать обо всем, что происходило сейчас в его жизни. Правда, мысли, за эти дни перемешавшись, выныривали, чередуясь друг с другом и занимая попеременно: то — сколько времени в этот раз потребуется Шоколадному, чтобы прийти в норму и они в конце концов смогут спокойно поговорить; то — до каких пор он будет откладывать звонок тому, перед кем у него огромная неоплатная ничем вина. В один из вечеров, сидя на ограждении набережной, Димка, доведенный до состояния, когда зубы крошатся от количества проигрываемых внутри мозговыносящих диалогов с невидимым собеседником, решившись, а на самом деле ничего в тот момент толком не соображая и будучи совершенно не готов, задержав дыхание, выбрал из списка номеров нужный и нажал вызов. — Да, — заставило, после долгого ожидания, выдохнуть. — Привет, Вов, — Так просто… — Шторм? Откуда ты?.. — Мне Олька дала номер. Не сердись на нее. Я просил. Очень, — перебивая, быстро, выпалить очередью слов. Так просто… — Ясно… Зачем звонишь? — без осуждения, ненависти, отстраненно. — Поговорить… — Так… сложно… — У меня мало времени, — равнодушно. — Не знаю, как сказать… — Так сложно. — Если ты о прощении… — Нет, Вов, не о нем… — А о чем я тогда? Так глупо. — Не понимаю смысла твоего звонка, — безэмоционально. Сам не понимаю! Но чувствую, ощущаю, краешком ускользающего восприятия всего случившегося в тот вечер — так надо! — Как ты? — Глупо, глупо. Так глупо. — Прощай, Шторм, — гудки проникают внутрь частицами упругих волн, взбивая вину грязной пеной, увеличивая ее в объеме. Идиот! Зачем набрал его? И, направляясь в экипаж, он продолжал ругать себя последними словами за этот необдуманный порыв, за то, что наверняка сделал Вовке еще хуже и больше не позвонит. Это ведь настоящее мучение слышать голос своего насильника. Но назавтра тяжелые думы тревожили еще больше и он решил все-таки спросить — его глупость в очередной раз испортила все? А вместо ответа одноклассник вдруг поинтересовался — приезжал ли тот домой. И они несколько минут поговорили, а потом Димка еще раз позвонил. Трофимов, на удивление, всегда принимал вызов и, несмотря на осязаемое между ними напряжение, беседы длились пару минут. И хоть он так и не сказал о себе ни слова, зато, как ни странно, задавал нейтральные вопросы Шторму о жизни в Бурсе и даже переспросил, что значит «экипаж». Все это пусть и не приносило облегчения, но рождало непонятную, совсем крохотную надежду — во что — он сам не мог понять. Очередная бессонная неделя промчалась галопом, оставляя за собой: обычную суету ротных дел и заморочек; едва ли не ежедневные посещения отделения милиции и не менее постоянные разносы в кабинете Седого; нудное, но необходимое ему, раскладывание по составляющим три состоявшихся разговора с Вовой; все те же неизменные мысли о том, что произошло тогда и теперь, и, естественно, о Глебе. Они общались друг с другом исключительно по необходимости. Шоколадный эти дни был как никогда необычайно вежлив и серьезен, и всегда, обращаясь к Димке, смотрел не в глаза, как обычно, а демонстративно вбок, куда-то на погон. Шторма это постепенно начало слегка улыбать, но при всем этом прошлое поведение Глеба безусловно продолжало напрягать. Не выходило позабыть его бабуинские скачки и не задаваться вопросом, глядя на поразительно спокойного зама — снесет того со дня на день в очередной неадекват или буря действительно миновала и мозг кареглазого, наконец, вернулся в свою обитель.

***

Туман укрыл Бурсу своим влажным серо-белесым пологом, словно надел на мир шапку-невидимку, растворив окружающую действительность и отрезав общежитие от всего вокруг. Казалось, экипаж — парящий в невесомости остров. И невзирая на то, что вечер только вступил в свои права, в роте не было слышно привычного шума: хлопанья дверей, грохота от беготни и скачек по коридору, громогласных выкриков, раздающихся всегда из всех помещений разом. Вероятно, мгла за окном влияла и на бурсаков, а, возможно, что-то другое, но тем не менее на этаже стояла поразительная тишина. Все разбрелись по комнатам, и даже беспокойные камрады были заняты каждый своим делом. Обитатели восьмого кубрика, валяясь на койках, смотрели по ноуту очередную постапокалиптику — про борьбу единственного выжившего в Нью-Йорке с ордой нелюдей, изредка отвлекаясь на комментарии и возню Пабло, крутящегося под боком у Славки. А Димка, скосив на них глаза, вспоминал про свои дурацкие детские фантазии, лелеемые еще чуть больше пары месяцев назад, а затем рассыпавшиеся в пыль, кроме одной, оказавшейся чрезвычайно живучей. Он тогда глупо мечтал, как они с Глебом, переехав в Потешку, поселятся в одной комнате. Ну ведь не обязательно старшине жить одному, а с замом у них дела роты совместные все-таки. И как они каждый вечер будут, вот так же, лежать вдвоем на одной кровати, с трудом втиснувшись, учитывая их совсем не хрупкие телосложения, и смотреть киношку, при этом крепко обнявшись и вжавшись друг в друга, в отличие от Славки с Пашкой. И, отвлекая Шоколадного от фильма, он, нырнув рукой вниз, будет не торопясь ласкать его член, чувствуя как тот тяжелеет в ладони, и медленно целовать в уголок улыбчивого рта, наслаждаясь. Сегодня часов в пять утра от Глеба пришла смска: «Хобя». Шторм удивился, почему тот не спит, ладно он — провал не дает долго находиться в фазе покоя, и улыбнулся. Их кодовое слово. Когда он в первый раз отправил его Шоколадному, тот в ответ заорал капсом: «КАКОЙ ТАКОЙ ХОБЯ???», прибавив кучу гневных смайлов, чертенят и бомб. А Димка пол-лекции ржал, уткнувшись лицом в лежащий на парте согнутый локоть, не поясняя причину веселья сидящему рядом удивленному Казаху, и слал такие же заливающиеся хохотом рожицы, недоумевая, как можно не понять такую банальщину. И когда расшифровал, то Глебу неожиданно понравилось, после чего тот часто отправлял это слово с кучей смущающихся смайлов. И Шторм ему тоже. Хочу тебя… — Блять, да ты запарил уже. Сейчас мне бок проткнешь своим костлявым локтем, — Романовский вырвал Шторма из воспоминаний, от которых делалось еще хреновей. — Славень, я нервничаю вообще-то. Тут такое трешево творится, меня уже подбрасывает по-тихой, — пробухтел тот и немедленно озвучил одну из своих гениальных идей: — Думаю, пора начинать тренировать Бера охотиться на всякую нечисть. — Пиздец тебе, если вздумаешь мучить пса! Забыл, как ты — ебанат, три года назад гонял за ним в маске «Крика», подкарауливая везде! Он с перепугу сутки потом не общался ни с кем, зашхерившись, и плакал во сне. Ты же сам собирался его к психологу везти! — Но я же не спецом! И сто раз перед ним извинился! Кто знал, что он у нас такой чувствительный! — подскочив и гневно уставившись на Славку, завопил Пабло, похоже до сих пор переживающий о последствиях неудавшегося эксперимента. — Ты же знаешь, я из лучших побуждений! Хотел его на маньяков натаскать, чтоб Ланке не страшно было одной в вашем домяре огроменном оставаться! И Бер порвал на портянки любого надумавшего вломиться в дом психопата! — У нас в доме один психопат — ты! Другие рядом не выживут! — парировал Славка, не обращая внимания на обиженно засопевшего друга и ржач Казаха с верхнего яруса. — Ты даже не представляешь, какие маньяки настырные! — решив все-таки отстоять свою точку зрения, не успокаивался рыжий. — А охрана на что? Все, завали! Дай кино досмотреть! — и в кубрике установилось относительное спокойствие, нарушаемое душераздирающими криками из ноутбука и тихим бормотанием Пашки. А Шторм решил проветриться, мысли о Глебе и очередная полушуточная разборка двух друзей окончательно выбили из колеи. Но, выйдя в пустой коридор, растерялся, сам не зная, куда лучше направиться. И постояв немного, понял, что ему хочется окунуться в туман. Сбежав по трапу, Димка слегка притормозил около вахтенного из роты механиков, который обрадовался ему как родному — судя по всему, от вынужденного одиночества, и начал тут же делиться своими умозаключениями, родившимися, видимо, прямо сейчас — на дежурстве. — Несение вахт — это рудиментарный отросток на теле Академии! Все высшие учебные заведения страны, — да чего там страны — мира! — продолжают двигаться в сторону полного либерализма системы и самостоятельности каждого обучающегося, ведущие к самоорганизации и самосовершенствованию, и только Бурса топает прямой дорогой в мракобесие! — радостно замитинговал маслопуп. — А ты что предлагаешь? — хохотнул Димка, внезапно очутившись на заседании партячейки организации с пока единственным ее членом. Совсем, должно быть, пацану тоскливо. — Отменить вахты, как уродливый пережиток прошлого! — дежурный категорически не желал мириться с несправедливостью. — Эти часы каждый бурсак может потратить на что-нибудь нужное! — Например? — поинтересовался Шторм и, пока маслопуп завис, выбирая из перечня важных дел первостепенное, вышел на улицу. Очутившись в облаке частиц водяного пара он едва не засмеялся в голос. Серая марь обняла, гладя своим влажным дыханием лицо, проникая внутрь с каждым вдохом. Димка любил туман, наполняющий все каким-то своим особым волшебством. Лучше него лишь Море. Стоять в нем, чувствуя полное единение и одновременно наиболее остро ощущая свое «я» — это непередаваемо. А сегодня туман был особенно плотный. Шторм вытянул руку. Ого, кончики пальцев уже размываются, становясь призрачными. Красиво! И он, улыбаясь, раскинув руки в стороны и чуть приподняв лицо, купаясь в миллиардах микрокапель, медленно пошел в направлении курилки. Главное, не промазать и не шандарахнуться со всей дури носом в стену, или в лес не утопать. Хах. Буду потом орать до одурения в чаще «Аууу! Хэлп! СОС!», но все экспедиции, отправившиеся на мое спасение, тоже пропадут в этой мгле. — Мне вчера очень понравилось, Глеб, как мы с тобой… А тебе? — слова, вылетевшие из тумана, заставили замереть на месте с застывшей гримасой улыбкой, не обращая на все так же по-дурацки раскинутые руки. Глеб? — Нормально, — спустя несколько невероятно долгих для Шторма секунд, отсчитываемых метрономом в голове, раздался голос Шоколадного, мгновенно проникший в горло, застряв в нем плотным комом, вместе с паром водного конденсата, отчетливо и быстро передающим звуки. Глеб? — Суперски было. Ммм… Повторим? — каждая из миллиардов невидимых и невесомых частиц тумана превратилась в пудовую гирю, придавливая своей тяжестью к земле, делая руки безжизненно повисшими плетьми и разрывая легкие. Я не слышал этого! Я не хочу знать это! Не хочу! Он, приложив сумасшедшее усилие, неся на себе миллиарды тонн, медленно сделал назад пару небольших шагов, и, развернувшись, пошатываясь, поплелся обратно ко входу в экипаж, подальше от этого курлыканья… Отказываясь принимать, анализировать, желая одного, чтобы ничего этого не было. — Что повторим? — Глеб, задумавшись о своем Шторме, очнулся через пару десятков секунд. — И что именно было «суперски» — поедание попкорна? И не въехал, какие такие «мы с тобой»? Вчера он взял увал и бродил в одиночестве по их с Димкой местам. Их было совсем немного, они не тратили драгоценные минуты на прогулки, но все же они были — хоть и редкие. И Глеб не торопился, останавливаясь подолгу на каждом, он вспоминал. Вот здесь они хохотали, как сумасшедшие. А тут дурачились, словно два дебила. Или как Шторм, не изменяя себе, смешил его, или, наоборот, серьезно смотрел в глаза, своим тягучим, раздевающим взглядом, исключительно его — фирменным, от которого все внутри сжималось до острой сладкой боли. Он не помнил сколько простоял напротив входа в их новогодний отельчик, и, сняв тот же номер без малого на два часа, не раздеваясь, пролежал, свернувшись, на кровати, думая о них. Понимая, что сам все изломал — своей дуростью. Я ведь постоянно находился рядом с ним. На день-два в месяц расставались. Да и в том случае созванивались постоянно… С какого тогда вдруг решил, что он такой же, каким был я — год назад — до встречи с ним? Был?! А последние месяцы?! Это что?! Семь суток с Андреем… Урод я… — Сходим еще раз в кино. И если не хочешь попкорна — его не будет, — Макс не мигая смотрел на Глеба, так и не ответив про «мы». — Не путай понятия, мы с тобой не ходили в кино, а случайно встретились в кинотеатре, — спустя время устало проговорил Рош. У него создалось стойкое впечатление, что белобрысый сталкерит за ним. Куда бы он ни пошел — всю эту неделю — то повсюду натыкался на маслопупа. А вчера, выйдя из их со Штормом отеля, и отправившись в кинотеатр — где после Нового года они смотрели идиотскую комедию, столкнулся перед кассами с Максом, который тут же приобрел два билета и наотрез отказался брать деньги. Тогда Глеб, не собираясь быть должным непонятному механику, купил колу и попкорн. Он абсолютно не помнил о чем был вчерашний фильм, потому что весь сеанс вспоминал, как его Димка в тот раз смеялся, а он, переплетя в темноте зала их пальцы, наслаждался его невозможным смехом, разбегающимся от соединенных ладоней по всему телу щекочущимися искрами и отдающимся эхом где-то в груди. — Так давай сделаем не случайно. И не обязательно кино. Как скажешь, Глеб, — маслопуп напрягал своей настойчивостью и пристальным рыбьим взглядом. Да нет, всем бесил! Собой! С чего он взял, что я вообще куда-нибудь с ним пойду?! И что я по пацанам?! — Макс, ты ошибся, — позабытая фраза, сказанная его Димкой, режет до боли, и становится совсем плохо. Она возвращает в самое начало к заселению — тогда внезапно звонко запел прибой миллионом хрустальных брызг и что-то вспыхнуло яркой звездой внутри, не погасшей до сих пор. Дурак я! Глеб, кинув в урну бычок, встал с лавочки и направился в сторону казармы. — Все, бывай. Закрыв дверь в экипаж, Димка, прислонившись к ней, несколько мгновений не двигался, пытаясь хоть как-то справиться со стучащим в голове противными молоточками «Повторим». Повторим? Нормально? Вчера? Мы с тобой? Все услышанные слова, разбившись на гласные и согласные, бродили по венам отравленными частицами, то объединяясь, то соединяясь, превращая все вокруг себя в мёртвые чернеющие кляксы. — Ничего ты по-скоростному куришь! — вахтенный уставился на старшину 17-й, а затем продолжил с момента, на котором они закончили. — Каждый может потратить освободившееся время на самообразование в интересующей его области. Раздвинуть горизонты своих познаний. Да много еще что. И поэтому, считаю, с этим атавизмом — бессмысленные дежурства, пора заканчивать! — Пора, — эхом повторил Димка и, в несколько прыжков преодолев расстояние до лестницы, влетел на второй этаж. Возвращаться в кубрик не хотелось, а как находиться сейчас в старшинской, он абсолютно не представлял. И, постояв напротив дневального, при этом совершенно не замечая того, удивленно таращившегося на застывшего с диким выражением лица старшину, Шторм, сам не зная почему, медленно направился в сторону баталерки. В ней обнаружились, сидящие в полной тишине, не похожий на себя унылый Большой и неизменно хмурый Гошка, играющий сам с собой в шахматы. Но, как ни удивительно, атмосфера, наполняющая помещение, полностью соответствовала Димкиному поганому состоянию. Устроившись напротив чечеточников, он, не проронив ни слова, получил из рук молчаливого Матвея кружку и налил себе чай. Шоколадный вчера был в увале… Получается, с тем, кому «очень понравилось». А я решил, что он к маме поехал. С чего? Ладно, не суть… Из наших чел? Кто эта сука? Бля, да кто угодно! У них на роже ведь не написано, кто натурал, а кто нет. Да вон хоть Гошана возьми, если бы не его явная и везде им озвучиваемая гомофобная позиция, да присутствие здесь, то явно первый кандидат со своими глазками и губками… Не, его и Большого, вахтенного по роте и восьмой кубарь вычеркиваю… Голос. У кого в роте похожий? Не помню… Надо было не драпать, а нарушить уединение двух голубков, сейчас бы лоб не напрягал. А то зарефлексировал, как гимназистка… Хотя нахера мне это? И так все понятно. Яснее ясного… Быстро он, как посмотрю, успокоился. Я-то, еблан, решил, что Шоколадный мозги включил. А получается, он их и не отключал и угоманиваться ему не надо было, совершенно. К чему тогда все эти скандалы были? Непонятно. Спокойно расстаться не мог? Он, что думал, если мне все нормально объяснит, то я его останавливать буду?.. Буду?.. Так и есть. Останавливал бы… Хуево-то как… На телефон пришло сообщение и, открыв его, Димке показалось, что у него сейчас вытекут глаза. Хобя? Сука, «Хобя»?! Это подъеб такой?! Схерали загуляли?! Шторм вспомнил о ночной эсэмэске, после которой лыбился, как идиот, и, повернувшись к стене, приложил к ней ладонь, представляя, что с другой стороны в шестом кубаре, так же лежит Глеб. Пиздец! Он, выходит, прислал мне её после «очень понравилось»?! Это, блять, за гранью! Или он так жестко стебется?! Или?.. Трахаясь с новым челом, не прочь и со мной?! Тогда совсем запределье! И получается, что он помимо меня, мог еще с кем-то?.. А сообщения тому с «Хобя» тоже слал?! Так, да?! Охуеть сейчас! Дно! — Аааа… — Димка не в силах остановиться, закрыв лицо, истерично, прерывисто засмеялся, не обращая внимание на удивленных сокурсников, рассматривающих старшину, смех которого в тишине бателерки звучал диковато. Ааааа… Долбаеб! Наивный ромашка!.. — Всегда знал, что Лазарев припиздурашенный на всю тыкву, — переглянувшись с Большим, мрачно констатировал Гор, на что друг, покачав головой, перевел взгляд на уже успокоившегося Шторма, который, вытянув руки и сцепив кисти в замок, с непроницаемым лицом что-то разглядывал в своей кружке. — Ты видел его? — после продолжительного молчания спросил Матвей Димку и тот, дернувшись, непонимающе уставился на него. — Кхм… На этой неделе нет, — спустя пару мгновений до него дошло, что Большой говорит о Джуниоре. — Некогда. Созванивались пару раз. А ты? — Тоже не навещал, — опустив голову, глухо проворчал тот. — Вон Гошка каждый день за нас двоих ходит. — И как он? — Шторм повернулся к угрюмому Гору. — Норм, — ответил тот, не собираясь больше ничего пояснять, и сделал ход слоном… Все две недели он каждый день ездил к Сереге. Гошке это стало необходимо, потому что, помимо всего прочего, рядом с Джуниором он чувствовал, как сидящие глубоко внутри детские обиды прошлого исчезают, растворяясь без следа. И еще с ним оказалось неожиданно легко, и… становилось солнечней. Смешной бакланище. Заявил, что Гору не стоит с ним общаться. Дурной, не знал, что я сам выбираю с кем дружить, а с кем нет. И так удивленно смотрел, головой качал, когда я ему это озвучил. Но потом они опять усмехались глядя друг на друга, потому что Кравченко был уверен, что и Матвеев сам такой и живёт по этому же принципу. А позже они решили запустить принесенный Китом фильм. Лучше бы не смотрели. Потому что после звонкого крика беспризорного пацаненка «Папка родненький! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь!»* он чуть в двери не ломанулся — так херово стало. Но посмотрев на такого же пришибленного Серого, не стал, а затем тот взял ладонь Гошки, крепко сжав в своей, словно успокаивая, и они долго молчали, глядя глаза в глаза. Иногда Гор привозил с собой шахматы, и несколько часов, практически не разговаривая, они выясняли кто сильней. Понятно, что Серый чаще проигрывал — лузер, и всегда так смешно злился. А неделю назад Гошка познакомился с его отцом. Джуниор никогда, ни до ни после, не говорил о нем. Да Кравченко и не спрашивал. Не хочет — его дела. Но в тот день немного удивился, рассматривая огромного, ростом приблизительно со старшину, только, пожалуй, шире в раза два, мужика с обезображенным лицом. Вот это орк! Ничего общего с Матвеевым, кроме цвета волос и странных глаз. — Зря так походил, — внезапно ворвался в его мысли, наполненный смешинками, голос Лазарева. — Надо было лошадью ходить. — Убейся, — спокойно пробасил Гошка. Не хватало ему еще советов мимо прохрамывающих зевак. Но посмотрев внимательно на расстановку фигур, удивился. А ведь точно. Конем, наверное, правильней. Он что, в шахматах шарит? Димка, усмехнувшись, отвернулся. Дикий Гор с его хлюпаньем и угрюмостью слегка отвлек от мыслей. Но все равно никуда не деться от навалившейся в тумане тяжести. Безусловно, если рассуждать в общем, то вся ситуация осталось неизменной с первого дня. Они с Глебом ничем друг другу не обязаны. Только секс. Как изначально и предполагалось. И уговора не трахаться с другими не было. Полная свобода, вроде. Тогда какого он истерил из-за Джуниора? Бессмыслица получается. Или ему можно, а мне нет? Ещё большая нелепица. Свобода, да… Как-то совсем фигово от нее… — Если девушка тебе сказала, чтоб сгорел и не отсвечивал рядом с ней, а тебе этого совсем не хочется, но она уж очень конкретна. Как быть? — Большой, выпав из задумчивости, как всегда спонтанно, озвучил мучающий его уже вторую неделю вопрос, не обращая внимания на удивившегося такой простоте Шторма. — И чего ты добьешься, надоедая ей? Плюнь и разотри. Другую найдёшь, — успокоил, привыкший к странным вопросам друга, Гор. — Скажи ей спасибо за честность. И уходи, — только и смог выдавить из себя Димка. Да, честность — это, пожалуй, самое главное. В этот момент дверь баталерки отворилась и в проем заглянул Глеб, выяснивший у дневального местонахождение старшины. — Шторм, удели мне пару минут, — мельком осмотрев вечернее чаепитие и его участников, он больше не отвел взгляд с мрачного Димки. Последние полчаса Глеб просидел на кровати в кубаре, ни с кем не разговаривая, погрузившись в невеселые мысли и уничтожая себя выводами. Сам все перепоганил. Пауза? Выбила, вынесла. Почему решил, что он хотел расстаться? Опять по себе… А если он всего-то собирался предложить нам… нет — мне, перерыв, чтоб я успокоился? Похоже на то. Да что же это, млять? Когда сам с собой рассуждаю, то и слова нахожу, и объяснение, а вижу его и все — маты вместо фраз и хочется ударить. Потому что чувствую, как ускользает мой Димка. Но вместо того, чтобы остановить — срываюсь. Ведь знаю, как он не переваривает оскорблений в свой адрес и наездов беспонтовых, но тем не менее именно это и делаю раз за разом. Будто специально его на прочность проверяю, на кручение и изгиб. Понимаю ведь своей дурной башкой, что теряю его своими истериками. Все больше и больше. Но продолжаю. Едва не потерял… Необходимо поговорить сейчас же. Спокойно. Объяснить все. Попытаться… Шторм показался каким-то заледенелым. Странно. Сегодня в столовой за завтраком, он, сидя напротив, видел в глазах того знакомые искры, и в обед, и за ужином. Почувствовал, что тот уже почти не злится. Или очень хотелось в это верить. Да и сообщения мои он стопудов прочитал, хоть и не ответил. Проснувшись ночью, Глеб чуть не завыл, что поцелуи в их счастливом номере опять были сном. И отправил их «Хобя». А потом до подъема лежал придвинувшись к стене, за которой спал его Димка… Может, в роте что-то произошло? Да нет. Уже бы все знали. Дойдя до старшинской, Шторм, отперев дверь, прошел на середину комнаты и повернулся к Глебу, тут же приблизившемуся совсем вплотную, борющемуся с желанием обнять и лизнуть любимую родинку. Димка в гулкой тишине внимательно и долго рассматривал лицо Роша, перебегая взглядом: с приподнятых уголков рта и пухлой нижней губы на сияющие лживые глаза с густыми ресницами. Не верится. Сама искренность. Глупо-то как. Сам идиот. Веденка, блять. Раз сказал «нет», значит, так и должно быть. И необходимо было сразу слушать стонущее внутри «не твой»… — Шторм… — Глеб, — не хочу больше слушать этот дрэк, который сейчас прольется. Не хочу наездов и оскорблений. Не хочу вранья, так похожего на… правду. — Наши с тобой отношения без обязательств закончены. Это действительно точка. Последние месяцы мы крейзануто зачем-то выносили мозг себе и друг другу, забыв, что нас связывает лишь секс. Ни к чему не обязывающий. Обычный трах. И все. Но мне и это больше не интересно. С тобой. Не хочу тебя. И предупреждаю, если ты сейчас вякнешь хоть слово, я тебя уебу нахуй. Все рушилось. В эту самую минуту. Падало и разбивалось вдребезги. Все. И меня сейчас убили мои же слова. Все. Я сам это сотворил. Своими руками. И словами — теми давними — глупыми и последними — злыми. И глядя в холодные, как арктическое море, глаза Димки Глеб понял, что это их конец. Шторм, обойдя не двигающегося с места оглушенного Глеба, подошел к выходу и распахнул настежь деревянное полотно, показывая, что разговор окончен. Ноги не шли. Дойти до двери. Не упасть. Да, именно теперь все. Выйдя в коридор, он не смог какое-то время сдвинуться с места — не было сил. И от каждого, слышимого им звука — скрипа двери, щелчков замка и затихающих шагов Шторма, направившегося к своему кубарю, добавлялось внутри все больше и больше кровоточащих ран. Не помня, как добрел до комнаты, Димка, проигнорировав вопросы Пашки, завалившись на койку, отвернулся к стене и закрыл глаза. Не желалось ничего видеть вокруг и слышать. Тот хрупкий оттиск последней сказки — единственной, остававшейся до сегодняшнего вечера, стерся молочным туманом, растворившись в нем.