…Недель и дней ей смена не страшна — Она в веках стоит неколебимо. А если не верны стихи мои — То я не знал ни песен, ни любви. Вильям Шекспир. Сонет 116*
После лекций, невзирая на наползающую темноту и резкий ветер, пронизывающий тонкую шинель насквозь, пробирая до каждой косточки, Джуниор по традиции рванул к своей лавочке, потому что не сомневался, что возле нее его с нетерпением ожидают Морган и Жужка. Кудлатая, завидев его, по заведенному порядку, залившись радостной трелью и совершив «семь кругов почёта» хвостом, устроилась у ног и, довольно выдохнув, положила морду на носки его ботинок, а котеич, мгновенно заскочив на колени, выговаривая за задержку, издал протяжное: «Мяуууу…». Дубак на улице. А тут сиди, волнуйся за этого опоздуна! Они с подругой даже порешили: «Ждем еще пяток порывов ветра и идём к корпусу». — Да не ругайся, пару перенесли, — поглаживая бурсовского положенца, запустив замерзшие пальцы в черную шерстку, улыбнулся Серёга, отчитываясь. — Плюс коллоквиум по вышке препод пятой парой поставил. Уставившись в сторону моря, неразличимого из-за темноты, и мысленно дав себе не больше десяти минут, чтоб не околеть окончательно, он внезапно дернулся от налетевшего холодным шквалом воспоминания, пробежавшего по всем клеткам, заставляя следом поежиться: — Морги, Жу! Через три дня год, когда вы с Никитой спасли меня! — На что животинки прижались плотнее: один согласно заурчал, а другая, вздохнув, проскулила: — Год… Тогда был какой-то нереальный холод. Но, вероятней всего, впечатление увеличивалось из-за стылости внутри. Сейчас, оглядываясь на себя, того — иного: перепуганного, замкнутого в контуре сферы фобий, зацикленного на постоянных страхах, Сережка не верил, что в реале прошло почти двенадцать месяцев, казалось, минимум лет семь. И порой ему самому не верилось, что тот парень, не желающий жить, мечтающий уйти за горизонт, был он. Все изменилось. Хотя вроде и тревоги никуда не делись, все с ним — одна к одной. Единственное, не выматывают до рвоты, не мешают, застилая глаза черным маревом и не перемыкает от некоторых из них, будто пробки вырубает. Да еще исчезло разлагающее каждую клетку состояние вечного одиночества. У него есть Гошка и Дима. Шторм… Вина перед ним и Глебом продолжала висеть неподъемным свинцовым грузом. Оказалось, не просто день за днем жить с тем, что двое не вместе именно из-за тебя, знающего по себе, что испытываешь, если не можешь быть с тем, с кем хочешь. И любые жалкие попытки оправдания себя из-за тогдашнего пограничного состояния, оставшегося в памяти сплавом тьмы, сидящим в подсознании до сих пор, он отказывался принимать наотрез. Никакая твоя фрустрация не может стать причиной боли рядом находящихся людей. Несколько месяцев назад у него с Рошем состоялся очередной разговор… Хотя о чем я — по пальцам можно пересчитать все диалоги между нами, включая уточнение дороги в библиотеку. Сам Сережка старался не лезть к нему с вопросами, не желая усугублять и без того болезненно застывшую льдом ситуацию. Тем не менее постоянно ломал голову, чтобы предпринять, но, как назло, ничего умного в голову не шло, а вместо этого абсурд в ней устраивал бал. Однако, бывало, Глеб сам присаживался к нему на лавочку, но, надо признать, чаще молчал, лишь изредка спрашивая что-нибудь несущественное, усиливая впечатление — собирался поинтересоваться о другом. А в тот день по прошествии продолжительной паузы вдруг глухо выдал: — Почему ты пошел именно к нему? — И не было сомнений, о ком он говорит. Глупо делать вид, что не въехал. К тому же отчетливо видно, что боль Глеба сидит в нем и не выходит. — Хочу услышать от тебя… — Ты же и сам знаешь ответ… — медленно произнес Джуниор, раздумывая, стоит ли рассказывать ему свои ощущения вместо голых фактов, но решив, что без пояснений все же не обойтись, продолжил: — Притяжение Шторма… — Значит, все-таки притяжение… — перебил Глеб, опустив голову, непроизвольно сжимая кулаки. — Нет, не так. Сразу не те выводы… Дело совершенно в ином… Теперь, надеюсь, тебе понятно, что Шторм с первого дня уделял мне внимание просто-напросто, как одному из самых трехнутых курсантов его роты, и не более… А у меня около него всегда возникало ощущение, что он точно выстраивает защиту вокруг и решит любую проблему. Сложно словами объяснить, но, думаю, и не требуется. Не говори, что не чувствовал подобного. Не поверю. Ведь ты сам испытал все это и испытываешь, — спокойно констатировал Сергей, наблюдая за поникшим Глебом, и продолжил, дождавшись кивка: — Удивительно прозвучит, но есть еще один человек с похожим даром — Гошка… По странному выверту они оба стали мне друзьями. Но для меня дружба важнее, чем любовь… И ты в полном праве не верить, но не было у меня и мысли о трахе. Исключительно собственная трусость, требующая зашхериться…. Виню себя. Ежедневно. Что не сумел справиться самостоятельно и испортил вам жизнь. Забыв обо всем. Надеялся, что Дима спасет меня от меня самого… Глеб, я бы очень хотел вернуться и изменить тот день… — К сожалению, это невозможно. — К сожалению… — повторил он эхом сказанное в тот день Рошем, а Морган на руках заурчал, похоже, не соглашаясь. Сомнений нет — гравитации Димы сопротивляться сложно. Но если я — его друг, рад происходящему тяготению, то Глеб… Он в отчаянии — выбраться из атмосферы нереально, обратно притягивает.***
Сообщение от Джуниора пришло на телефон за час до вечерней поверки, когда он находился в старшинской: «Очень важный разговор. Если получится, проведи перекличку раньше и ждите меня с Глебом. К десяти буду. Дело касается вас и роты. Важно. Опа!». И, набирая Серегу, по расписанию находящегося сегодня в увале, Димка перебрал десяток версий той самой «опы», но главная, конечно, кто-то запалил. Абонент оказался в непонятной зоне, неясного действия сети. И не успел Шторм раскинуть мозгами по вопросу творящихся чудес со связью, как был прерван Шоколадным, громко ввалившимся в комнату с мобилой в высоко поднятой ладони и округлившимися глазами: — Дим, Матвеев эсэмэску хрен пойми какую прислал… — Мне тоже… — мотнул на уже мирно лежащую на столе Нокию. Прилетевший от Джуниора нежданчик прогнозировался штормовым предупреждением. — Это… — Глеб, бухнувшись на стул, испуганно уставился на Димку. — То, о чем я думаю? Нас видели… Но когда?! — Как вариант — ты бухой по улице гонял с криками: «Димас, ты педрила». — Блять, — уперевшись локтями в колени и вцепившись в волосы, Рош непроизвольно принялся раскачиваться. Он не меньше миллиона раз пожалел о том своем пьяном заёбе. А что толку? Круги на воде… Но через полминуты, вскинувшись на невозмутимого Шторма, засомневался: — Столько недель прошло. Почему сейчас? — Не заморачивайся раньше срока. Дождемся, а уж тогда… — пробухтел Димка, отвернувшись и тихо добавил, подтверждая опасения: — Прорвемся, Глеб… А тот завис на мгновение. Прозвучавшее «прорвемся» — высветилось в мозгу яркими буквами, объединив их двоих. Теплом разлившись где-то под ребрами, согревая своими звуками все закоулки души, и хотелось его смаковать до бесконечности, катая на языке. Однако помешало моментально пришедшее воспоминание о прошлогодней осени. Охуеть! Мы с Димкой были в шаге от реального трэшева среди семнадцатых. На месте Джуниора мог оказаться любой бурсак. А мне тогда было похуй — эйфория, епт, и пусть весь мир катится. Главное, Шторм мой… Но сейчас очевидно, что нас обоих накрыл бы пиздец космического масштаба! Последствия которого были бы необратимы… — Как родители? — разорвал Глеб повисшую в узком пространстве комнаты пятиминутную тишину, когда Димка все-таки, в нарушение всех правил, провел на сорок минут раньше поверку, объяснив роте, что у него дохуища дел по подготовке к практике — списки к понедельнику подготовить — это вам не фики-хуяки, и они вернулись в старшинскую. — Норм. — Что еще сказать? Что постарели еще больше. Батя храбрится, хоть все чаще выкашливает пыль из забоя. Мать улыбается, но видно, что уже тяжело поездки даются… А Миха молчит. На сообщения так и не отвечает. Родители приехали в первых числах нового года всего на неделю. И Димка, ухватив обоих посреди зоны прилета своими ручищами и уткнув в себя, напоминал огромный риф, стоящий посреди узкого бурного пролива, чувствуя себя совсем маленьким пацаном, когда в детстве, прижавшись к маме или папе, ощущаешь прикосновение добрых рук и, кажется, все невзгоды уходят, смытые энергией любящих сердец. И на самом деле присутствие родных рядом дало эффект самого лучшего лекарства. Не мог он объяснить, но именно благодаря своим близким, обрёл последнюю, недостающую эти месяцы опору, и все, что еще шаталось внутри, заняло свои места. Понятно, что прежним он не будет. Не под силу такое, ведь воспоминания, имя которым «Эрик», не ушли. Но приобрели, вопреки случившемуся между ними, какой-то воздушный флер. Да и мысли о Роше разложились вроде по полочкам в стотысячный раз. Но все это окончательно помогло ему идти дальше, чувствуя твердую землю под ногами. И Шторм был бы не прочь не отходить от отца и матери ни на шаг, но Гошка, как и он сам, сдав сессию досрочно, уехал домой. Глеб и Славка погрязли в философии, Большой в английском. Камрады во всем одновременно. Посему пришлось наведываться в роту, оставляя родителей. Но в его отсутствие их развлекала Лана. Узнав об их приезде, она упрямо настояла на знакомстве. — Лан, нет! Они решат, что мы с тобой встречаемся. — Я не собираюсь их обманывать! И изображать вселенскую любовь не буду. Мы с тобой друзья. — Но они подумают иначе. — Дим, ну даже если родители примут меня за твою девушку, то что с того? Мы буквально ничего не станем подтверждать или отрицать. Так и вышло. Мать с отцом уехали без тени сомнения, что их Димушка нашел самую расчудесную девушку — одну на всю жизнь. Правда, «Саш, рано все ж, сыночке́, еще жениться», — «Мать, да вспомни нас. Мы с тобой в этом возрасте вовсю женихались», — «Так учеба у него дюже серьёзная, ежли запустит?» — «Наш Димка всегда все успевал!» — Жаль, погода была не особо летная, — продолжил Глеб, ища повод продлить их пусть и вялую беседу. Надежда раскручивалась витками блестящей ленты внутри, опутывая прибой, и не желала слушать сомнения и возражения. — Погуляли немного, — чтобы не обострять разговор, Шторм решил не рассказывать о Светлячке, которая, взяв на себя культурную программу, таскала их по театрам и выставкам, но затем, хоть и не собирался — вот абсолютно, неожиданно спросил: — А как там тезка? — Кантик! — обрадованный возможностью не прекращать разговор, хохотнул Глеб. Важно не касаться острых, режущих их до крови осколков и может все получиться. — Весь на серьезе! Делаш! В основном сейчас спит и ест, да болтает по-дельфиньи. И ему нравится нырять. — В смысле? — было приятно думать, что Шоколадный не сопротивлялся, когда малыша постановили наречь его именем. А ту волну, иногда взлетающую внутри: «Глеб настоял. В честь тебя!», он старался не слушать. К чему заниматься ненужными иллюзиями? — Плавать любит. Оккупировал джакузи и теперь это его личная акватория. Так и зовем — Димкино море. — А разве такие карапеты умеют? — Ты бы его видел! — засмеялся Глеб, сверкнув теплой кофейной глубиной глаз, радуясь, что Шторм впервые за столько времени с интересом слушал его, по привычке подперев ладонью щеку, и улыбался. А Димка, так как из маленьких детей помнил лишь дочку Мишки, да по-чесноку и не интересовался раньше особо такими крохами, почему-то нарисовал в голове вместо пока мифического братишки Глеба образ самого Шоколадного. Всего-то мысленно уменьшив того до размеров локтя и запустив в виртуальную ванну. Пару минут он сидел и тупо лыбился, следя за движениями губ с поднятыми уголками, но потом, точно очнувшись, отвернулся. И уперевшись взглядом в темный экран компа, схватив зачем-то мышку, автоматически пошевелил ее, уставившись на засветившуюся вордовскую страницу с расписанным на февраль графиком дежурств роты… Если не вспоминать прошлое, то можно подумать, что не было целого года… Перебив мысли, Нокиа блимкнула сообщением от Джуниора: «15 минут». Что за хрень? — Покурю. — Пребывание рядом с Глебом в тесном помещении почему-то беспокоило. Вероятно, из-за резкого поворота общения между ними от замороженности и небольшого игнора к легкости и смеху, напоминающего их счастливые месяцы до всех несрастух, случая в старшинской, истерик, тумана… Не произнеся ни слова, они, выйдя из экипажа, побрели к курилке по дорожке, подсвеченной редкими, тусклыми фонарями, создающими мрачные, фантасмагорические тени вокруг них. Ни один, ни второй не знали о чем говорить, сообщение незримо провело очередную черту, вырвав из миража. Но задумчиво разглядывая огонек сигареты, Димка, ни с того ни с сего, словил необъяснимое осознание, что жизнь, проделав виток, привела его снова в изначальную фазу и сейчас, замерев, чего-то ждет от него… Приближающиеся шаги отвлекли от странных мыслей, и из темноты перед ними материализовался приснопамятный маслопуп. От философского настроя не осталось и следа, вместо этого злая волна, взвившись, застыла в болезненном ожидании, плещась на гребне колючими брызгами. Блять, я — баклан! Нет никакой «изначальной фазы»! Хули опять в башке наворотил?.. На восток, что ли, перевестись?.. — Глеб, можно тебя на минуту? — Неопределенно мотнув головой им обоим, что, судя по всему, считалось бодрым приветствием и, оттарабанив сакраментальную фразу, Макс тут же завис, выжидательно вперившись в Роша. — Нет, — отрезал тот. О чем базарить? Они третий месяц уже расстались, да и с чего бы расстались, толком ведь не встречались для такого громкого слова. Ко всему Макс спокойно все воспринял, даже удачи пожелал. А щас что, спецом?! Не имея ни малейшего желания, да и терпения наблюдать за терками этих двоих, Шторм, выбросив недокуренную сигарету, потопал обратно в экипаж… Мешать соединенью двух сердец, млять, я не намерен… Тьфу ты, ну ты! Англичанку нашу надо срочняк замуж выдавать! Ну объясните мне, далдону, как можно было на курсе делового английского по спецухе реферат по Шекспиру задать! Сюр! Да я лучше бы вместо этого доклад о классификации судов накатал. Или трактат о мидель-шпангоуте наваял. Нет, в остальных же подгруппах все оки, пишут себе и пишут про такелаж! А в нашей бардак! Каждое пятое занятие по английской литературе! Получите, Лазарев, сонет намба 116. Чуть не сдох вчера, пока разбирал! Ага, мне эт прям в тему… Сука, от обратного… Казалось бы, взрослый дядька был этот Вильям, наш Шекспир, а корябал про то, чего нет. Фэнтази! Вот я и разобрал, как считаю, хотите моё мнение, Альбина Геннадьевна, нате. Если вкратце — все это хуетень! И только заходя в экипаж он заметил, что Шоколадный идет за ним. А чего так? Побазарил бы. Меня стесняться не надо. Я понятливый… Чрезвычайно… Вот, блять, до чрезвычайности. Челюсти ломать не собираюсь, связки рвать тоже. Мы друг другу никто. Все в прошлом. Так что, Димас, выдыхай. С хера вообще ты завелся, фанат сонетов? Промаршировав строем мимо двух вахт обратно в старшинскую, они заново устроились за столом. Пространство комнаты, погруженное в тишину, потрескивало от невидимого напряжения, которое грозило смертельным взрывом с обеих сторон. Поэтому, не обращая внимания на смотрящего на него в упор Глеба, Шторм опять за непонятным лешим залез в комп. Ну чем-то заниматься надо, не в гляделки же играть? Так, график дежурств заебал реал… И он открыл следующую страницу, но, окинув взглядом ее содержание, едва не взвился метра на полтора. Тем не менее не закрыл обратно, а как распоследний ебанат, постепенно зверея, принялся зачем-то перечитывать свой реферат по английской словесности. Маяк, говорите?!.. Не меркнущий, в рот ему пароход, во мраке и тумане?.. Перевод Маршака стрем! Шекспир — соплежуй! — Дим… — отвлекая от мысленной битвы с признанным классиком мировой литературы, давным-давно почившем в бозе и поелику понятия не имеющим, что где-то в России, без малого четыре века спустя, с ним ведёт яростный диспут доведенный его виршами до белого каления «трепетный» читатель, громко поинтересовался Глеб. — Одного понять не могу. Почему ты мне за Макса вломил? — Ок, не подходит он, за истерию и маты пусть будет, — не было у него желания о маслопупе тереть, да вообще пропал малейший настрой разговаривать. Стопудняк двухдневные баталии с сонетом и его создателем сделали свое грязное дело, измотав в лоскуты и подготовив плацдарм. Баста, карапузики… — По логике я тебе за этого мажо… Эрика тоже должен напихать, — продолжил Глеб, гневно сверкнув взглядом и упрямо выпятив подбородок, будто собирался воплотить сию же секунду мордобитие Шторма в жизнь. — Попутал вконец?! — рыкнул тот, оторвавшись от реферата. Нифига заявки! Пиздец! Все ему, как с гуся вода. Логик охеревший! — С чего вдруг? — Прибой внутри бился о скалу непонимания, в желании разрушить эту преграду, мечтая, что за ней его шторм, к которому стремился все эти месяцы. — Сравнивать не смей! — оборвал его Димка, ему не нравилось происходящее, от слова совсем. Из-за того, что вновь обнажалась его слабость, напоминая о бессонных ночах, увеличившихся вслед за туманом в прогрессии, когда он глупо надеялся, изредка проваливаясь в ломаный мир своих сновидений, что поутру все случившееся окажется химерой. А ещё о с трудом удерживаемом покер фейсе, наблюдая, кроша параллельно зубную эмаль, за Глебом с маслопупом. И, разумеется, о чудовищных снах про смертельный вал, накрывающий заброшенный пляж, после которых требовалось одно — немедленно бежать к Шоколадному, забыв о том, что они не вместе, и прижав к себе, слушать стук его сердца. Но едва все прекратилось, включая кошмары, внезапно исчезнувшие вслед за расставанием с Эриком, и он, наконец, обрел равновесие, то необходимо в обратку все внутри перемолоть ненужными никому предъявами? Хер! Однако, как частенько бывает, хотим-то мы одного, а выходит, по законам стебущейся вселенной — по-заподлянски, в связи с чем, естественно, не выдержав — вот полюбэ от перенапряга со стишками, Димка, не сосчитав и до десяти, брякнул: — Я с двумя сразу не шоркался, в отличие от тебя. — И вернувшись к экрану, пошел на сто двадцать пятый круг перечитки одного и того же: «Love alters not with his brief hours and weeks…», матеря себя, идиота, и вместе с тем тщетно стараясь выключить периферийное зрение, ухватившее удивление зама, тут же открывшего рот, несомненно собирающегося что-то промикрофонить в знак протеста, хотя Димку совершенно не интересовало все, что он навыдумывает. Вдобавок намерения того прервал синхронный приход эсэмэсок им на телефоны с красочным повтором: «15 мин», заставив Шторма, прикинув хрен к носу, хмыкнуть. Серега-то жучара… — Все ясно. Джуниор с его тонкой душевной организацией, когда доходит до дела, в натуре суровый дровосек. Не будет никакого разговора, Глеб. Мистификатор он, млять, недоделанный. Дебаты окончены. По кубарям, разойдись! И наблюдая за тем, как Шоколадный направился к двери, так ничего и не сказав, его неожиданно, за эти несколько секунд, накрыло не пойми откуда взявшимся сожалением, что все окончено, но в то же мгновение появилось облегчение — неизвестно, куда могли завести все эти вопросы-ответы. Прекратить сейчас — самое правильное. Каждый остаётся при своём и нервы целы. Но Глеб, дойдя до двери, повернул большой металлический ключ, похожий на амбарный, на два поворота и, вытащив, положил себе в карман, а затем, преодолев в три шага расстояние до стола, навис над прищурившимся старшиной. — С двумя?! — выдохнул он, шаря глазами по моментально окаменевшему лицу любимого. На миг его посетила мысль, что Димка говорит об Андрее, из-за чего он едва не упал, сбитый гуляющим в нем почитай скоро год сгустком скрученным из вины, страха и раскаяния, разливающимся мертвым, синюшным пятном по прибою. Но тут же пришла подсказка, что разговор начался с Макса и, отбросив на время очередные обвинения себя, Рош уточнил: — Кто второй?! — Глеб, отопри дверь и иди к себе, — постарался, в тоже время бесясь на себя за несдержанность, как можно ровнее произнести Шторм, не собираясь продолжать — и так сказал то, чего не планировал. Хватит с нас мозгоебства! И отвернувшись, показывая, что разговор завершен, принялся рассматривать в зеркале окна с прилипшей к обратной стороне стекла тьмой их искривленное отражение. Забавно, а ведь так оно и есть. Мы невольно перенеслись за день до событий, но совсем другими — память не вырезать, разочарование никуда не убрать, покореженные за год эмоции не вернуть. Две тени прошлого… — Пока не объяснишь в чем дело, никто никуда не выйдет! — не собираясь сдаваться, взвился Глеб, понимая, что его сейчас порвет от дурного предчувствия. Именно того, которое ощущаешь всей кожей, но на самом деле ничего не происходит, отчего мучительно оттягивается момент истины. — Я нихуя не понимаю! — Все, закругляемся, — отчеканил Димка, испытывая болезненное сокращение под ребрами из-за поднятой столбом мути, еле улегшейся в свое время, пусть изредка и беспокоившей эти месяцы. Встав с намерением прекратить начинающийся балаган, он протянул руку за ключом, но Глеб, отпихнув его, сделал шаг назад, зло разрезав черными кинжалами глаз. — Не дури. — С кем вторым?! С Максом?! Ты про него говоришь?! — заорал Рош и, не получив ответа, рывком приблизившись, принялся повторять будто мантру «Про него?», сопровождая слова толчками в грудь неподвижно стоящего Шторма. Который, ненавидя себя в эту минуту, тем не менее кивнул. Глеб, точно налетев на стену, остановился и замер, недоверчиво уставившись на него, растеряв все фразы… Что за хуета?! И повторил громко, не в силах держать в себе: — Что за хуета?! — Ты хочешь сказать, что я трахался с тобой и в параллель с ним?.. — растерянно прошептал он спустя долгие, напоминающие капающий тягуче-плавящийся воск, минуты, вновь нарушая установившееся в старшинской безмолвие, в течение которого они смотрели друг на друга, не отводя взглядов — один упрямо, а второй недоуменно. И выговаривая каждую букву, глядя в грозовые глаза, твердо произнес. — До августа я с Максом не встречался! — Пиздёж! — выдохнул Димка, готовый прибить себя, что приходится это произносить, но крик Глеба — пронзительный, отчаянный, словно сорвал в очередной раз полог молчания. — Весной! — Весной? Ты гонишь! Или спецом обвиняешь хрен пойми в чем! Не было у меня с ним нихуя! — снова взвыл Глеб, прикусив язык, чуть не брякнув «ни с кем», и закричал, желая одного, чтобы Димка поверил: — Не было, когда с тобой был! Мне он нахер не упирался никогда! Ни тогда, ни сейчас! — Нахер? Похоже на тебя! Тем более перепих без обязательств не считается! Да?! — взорвался наконец Шторм. Неизменно, честный взор! Задрал своим враньем! — Не трахался я с ним! — опять завопил Глеб. Ему казалось, что он попал в неведомую доныне, заповедную область бреда и заблудился в ней. — Я сам слышал, — жестко припечатал Димка, внезапно пожалев, что еще по весне не сказал. Знай Глеб с самого начала, что я в курсах, сейчас бы до припадка не дошло, и все было бы уже далеким прошлым для нас. — Подожди… Подожди… — по-детски схватив Шторма за руки, он потерянно повторял одно и то же, стараясь уловить туманный всплеск в памяти, но ничего не выходило. — Это какой-то злой розыгрыш… Или ошибка… — Ошибка? Розыгрыш? — Вихрь, раскрутившись, двигался в сторону отметки «ураган», и Димка, не сдерживаясь, начал выплевывать из себя сидящие внутри так долго, отравляя своими миазмами каждую клетку, пробравшись в ядро, мерзкие, гниющие кляксы: — «Мы с тобой»! «Вчера»! «Суперски было»! «Повторим?»!.. Я был там! Лично! В тот вечер, когда мы с тобой поставили, наконец, точку! Глеб, силясь врубиться, о чем тот говорит, беспомощно возрождал в памяти безумный для них вечер, но кроме последних слов Шторма, застилающих все мысли до сих пор, ничего на ум не приходило… Растерявшись, он молчал, с трудом перебирая события, продолжая держать злого Шторма за запястья… Разговор… ранее… не помню… ранее… в кубаре целый день… туман… плотный, как полог… Макс… когда?.. Макс! Вроде треп про киноху… Ебаный в рот! Повторим! Из-за этого все?! Придурок!.. — Придурок! — заорал Глеб и, замахнувшись, врезал злому, задумавшемуся Димке, наверное, впервые пропустившему удар, отчего его неожиданно отбросило на стену, и он, задев плечом клавишу выключателя, погрузил комнату во мрак. Но Рош, несмотря на темень, не останавливаясь, в ярости кинулся туда, где тот стоял, молотя кулаками: — Долбоеб ревнивый! Какой «повторим»! — Уж не знаю, что вы там хотели репитнуть, — перехватывая его запястья, мрачно сообщил из темноты Шторм. — Но если еще раз до меня дотронешься, тебе пизда. — Ничего не было, идиот! — Продолжая бушевать, не в силах освободить кисти рук, Глеб попытался пнуть его коленом, но тут же отлетел, ударившись о противоположную стену, взвыв от боли и отчаяния, что Димка не услышал его, а затем на одном вздохе проорал: — Мы говорили о кино! Слышишь! Я накануне в кино ходил! Там с ним случайно встретились! А на следующий день он доебался с этим «повторим», «суперски»! Что, блять, суперски — жрать попкорн? Я послал его! Ты разговор наш до конца слышал?! Нет?! Послал! Все его фразы доходили до Шторма сквозь гремевшие яростью волны, как через многослойную вату, разбившись и перемешавшись между собой, и не выходило их понять. Обрывки слов. Пронзительно рвущий такелаж ветер кричал: «Ложь!», а он неожиданно вспомнил, что, не дослушав, ушел… Удрал! — Ты окончание разговора пропустил… — обреченно выдохнул Глеб, разорванный этой правдой, которая оказалась совсем и не правдой, а разрушившим их мир заблуждением, и его голос тихо потревожил черноту комнаты. — Не думал я о других. С тобой только хотел быть… А с ним началось в августе по возвращении с практики. После того, как понял, бесполезно вернуть тебя… — Не верю тебе, — отозвался из мрака, опутавшего их двоих, Димка, не слыша сам себя. Но как бы он не был ошеломлен, слова, сказанные в кромешной тьме, постепенно начали складываться в голове в формулы фраз, отчего вдруг стало страшно, что сам все уничтожил, не оставив камня на камне. Растоптал, захлебнувшись по весне в белесом тумане, попавшем в каждый его атом, тяжелой водой, отложившейся в ядрах, медленно разъедающей кислотой. А сейчас необходимо принять, что из-за собственной упертости и торопыжничества сделал больно им обоим. Что по своей же глупости первые месяцы с трудом дышал забитыми хмарью легкими. И с настойчивостью маньяка прятал все мечты и воспоминания за рваным кусочком мглы, уверенный, что осталась лишь небольшая частичка ядерного облака… Но оно между тем было во мне повсюду, порой выглядывая, затемняя все вокруг слабым отблеском тени… На самом деле желалось верить. Очень! До разрыва аорты и каждого капилляра, до скулящего вздоха — что обманулся. И то чувство одиночества, нахлынувшее ледяным свинцовым валом, после тумана рассеется… хоть немного. Если вдуматься, то оно ведь оставалось даже рядом с Эриком, полностью не исчезнув… Почему? Пораженный догадкой Димка даже перестал дышать. А ведь принц был прав, что бросил меня. Скорее всего, он понял, что не вышло бы у нас ничего… Серая мгла, сидящая внутри, могла все разрушить. — Твоё дело, но я не вру… Все так и было… Ты просто ошибся, — произнесла ночь голосом Глеба. — Мне надо было спросить… — казнив себя на месте за все совершенное, утонув в пришедшей, снося остальные, новой волне, состоящей из осознания вины, прошептал Димка спустя долгие минуты, нарушив безмолвие черного пространства между ними. — Надо было… — эхом отозвалась кромешная тьма. — Я все испортил… — опустошенно сообщила чернильная пустота, погребенная под виной. Они встретились на середине, одновременно качнувшись навстречу и стремительно преодолев в шаг расстояние друг до друга, на задержавшемся вздохе, оглохнув от стучащих созвучием бешено взвивающихся пульсов, ослепнув, не из-за темноты, а от светящихся кругов перед глазами, мешающих различить даже силуэт другого. Не нужен свет. Прикосновения заменили все, разлившись по телам волнами переменного тока, бьющего навылет, проникая сквозь кожу, скручивая каждую мышцу, нерв, даря счастье от микровзрывов, заполнивших каждый уголок… И дыхание, став единым для двоих, склеивающее собой жадные, нежные губы, смешавшись в целое, перекатывающееся по легким обоих, прерываемое шепотом в унисон: «Прости… Прости…» Пробежавшись по складкам одежды, скрюченные от нетерпения пальцы торопливо расстегивают мешающие пуговицы. Быстрее… Прости… Губы в губы… Прости… Тело к телу… Прижать рукой к себе, напитываясь им… Вновь… Вспоминая… Наслаждаясь близостью, вдыхая запах, не забытый рецепторами. Прокатываться подушечками по коже, вновь наполняя мозг его тактильностью… Добравшись до паха, осторожно погладив большим пальцем бархатную головку, ладонь обхватывает член, двигаясь в том же темпе, что и Глеб… Ловить, разрываясь стонами, одни на двоих искры экстаза, летающие по сосудам, будоража все нервные окончания разом… Зажать оба ствола… Так лучше… Ближе. Вместе… И продолжить движение, чувствуя тепло ладони Глеба на своей всеми порами… Закричать одновременно, рывком оторвавшись от пола и падать-падать в светящееся солнцем небо… А позже не шевелиться вечность и, упершись лбами, перемешать серебро и шоколад глаз… — Прости, Глеб… — Люблю тебя, Дим…