Дверное полотно под ударами кулака заходило ходуном, грозя выпасть вместе с коробкой.
— По дыне себе… — дверь распахнулась, явив миру угрюмого Гошку, моментально заткнувшегося, уставившись на очередного посетителя.
— Казачий хор, нежданчиком примчавшийся с гастролями, завалить собирается? — поинтересовался стоящий на пороге старшина, выражая всем своим видом добродушие.
С самого утра тишину практически опустевшей на выходные роты нарушали вопли, доносившиеся из баталерки. Большой пел. Акапелла. И, откровенно говоря, весьма неплохо. Одно смущало неподготовленную публику — концерт никто не заказывал. Но их желания мало трогали запевалу. Внимайте прекрасному! Я выхожу из сплина!
Безусловно, если бы внутреннее состояние Димки колебалось на той же отметке, что и первые дни после столкновения с тетушкой Серого, — от мрачноты до полного затмения, — то вместо достаточно интеллигентного «тук-тук», дверь еще пару часов назад унесло бы в пространство, а самому Матвею за открывшийся по буху непревзойденный певческий талант присвоено несколько внеочередных. Но, на радость ничего не подозревающего солирующего баталера, сегодня Шторм пребывал в некоем философском и одновременно счастливо-благостном, проще сказать — шикардосном настроении. Готовый выслушать всех без исключения и даже постараться понять любой бред различной степени тяжести. Подобное расположение духа старшины возникло благодаря случившимся за прошедшую неделю событиям. Состоявшийся в начале ее разговор с Серегиным отцом…
Доставленные молчаливым водителем Матвеева-старшего до ворот Академии, Димка с Гошкой, наслушавшись Саниных экзерсисов, не сговариваясь, побрели на набережную и, устроившись на парапете, просидели в кромешной темноте пару часов. Не разговаривая. Слушая шум волн и смоля сигарету за сигаретой. Мысли, нагромоздившись безобразной кучей, отказывались формироваться и следовать хоть в каком направлении. От услышанного и увиденного каждому казалось, что он попал в крутое пике и вот-вот разобьется оземь.
Тем не менее постепенно их начало отпускать, словно само присутствие другого придавало сил, и синхронно спрыгнув с ограждения, они, так же молча, потопали в экипаж.
Гор отрешенно гонял в голове единственную мысль — сегодня он находился в миллиметре от реального смертоубийства. В момент обработки мозгом угрозы Саны, что та сначала вылечит, а следом убьет у него на глазах мать и за компанию Лазарева, его накрыло жутчайшее цунами ярости, не поддающееся контролю. Получалось, что припадок припиздурашенной тетушки Сереги спас не только ее саму, но заодно и их со старшиной. Ясно же, что через минуту, как он перегрыз бы Сусанне горло, охрана покрошила бы их в капусту.
А Димка, вернувшись, не смог ответить ни на один вопрос встревоженного Роша, лишь крепко прижав, зарылся носом в его мягкие волосы. И ночью не сомкнул глаз, пытаясь проанализировать случившееся и прикидывая дальнейшие действия, чтобы обезопасить семью и своего ревнивца. Но, как ни крутил, выходил пиздец.
Хотя немного успокаивало, что о них, кроме двух надежных пацанов, никто не догадывается. Вспомнились слова Саны о матери Гошки. Не знал, что у того в семье такое. Надо выбить материальную помощь и придумать железобетонный обоснуй для Кравченко.
К утру, перебрав сотни вариантов, оформилось первостепенное — Мишане позвонить, предупредить о возможных траблах. А Шоколадному, наоборот, ни гу-гу. О разборках с семейкой Матвеевых ему знать — табу. Целее будет…
Весь следующий день набирал брата. Тишина. Черный список по-прежнему рулит. В отличие от старшего, племяшка ответила сразу… Дела? Замечательно. И у Миши тоже… Может, если в кафе позвонить, возьмет?
Светлячку получилось с первого раза втолковать — он нифигаси не шутит. Вроде поверила и Эрику обещала сообщить…
Вечером позвонил Иван Николаевич и попросил о встрече, направляясь на которую, они с Гором ожидали самого худшего. Как повелось, оба не проронили ни слова, однако, когда мрачный и решительный взгляды пересекались, в них читалось идентичное: «Брат и сестра — одна херня».
Господин Матвеев ожидал их в отдельном кабинете и в первые секунды напомнил разбитого жизнью мужика. Вместе с тем тяжёлый взгляд, препарируя то одного, то другого, закапывал на два метра в землю, не позволяя забыть — перед ними опасный зверь.
Усевшись за стол, бурсаки дружно уставились на жуткий, дергающийся шрам Ивана и вероятно поэтому, услышав уставший, надтреснутый голос, поначалу решили, что ослышались:
— Начальник охраны доложил, что происходило до срыва сестры… о ее угрозах. Не переживайте. Ни Сана, ни кто-нибудь другой пальцем не тронет вас и ваши семьи. Даю слово. — Дима и Гор обменялись быстрыми взглядами: «Веришь? — Нет! — И я!», а Матвеев, положив перед ними две черные с серебряной вязью визитки, продолжил вводить в изумление: — Мой прямой телефон. На случай, если вам или кому-нибудь из ваших близких понадобится помощь. Любая… Звоните и днем и ночью. Вы единственные друзья Сергея. И однажды спасли его. Надеюсь, когда-нибудь сумею оплатить долг перед вами.
По окончании монолога, разорвавшего им мозг, он направился на выход, но вдруг остановился и повернулся к настороженно следящим за каждым его движением бурсакам:
— Если… Сергей когда-нибудь свяжется с кем-то из вас. Передайте, я жду его…
Но главная причина… Тут, пожалуй, сложновато объяснить словами… Ммм… вы хоть раз чувствовали себя счастливым до беспредела?! Разом! На вдохе! Офигенней вообще ничего не может быть! Помните тот миг? Я, да! Вчера! Правда, до того момента некоторый период я ощущал себя непроходимым ебанищем? По-видимому, понимание приходит именно на резком контрасте? Не в курсе. Но факт остается фактом…
Поперлись мы с Глебом в синему, посмотреть очередной киношедевр америкосов о грозящем нам апокалипздеце. Я сопротивлялся. До последнего! Зафига пилить куда-то, если в роте он напостой происходит. К тому же настроение после побега Джунира из «Шоушенка» ниже городской канализации. Да и чуйка просто-таки заманала телефонограммами — сиди, Димас, в роте! Но Шоколадного разве остановишь? Пойдем, да пойдем…
Перед сеансом, проверив работу сантехприборов в ватерклозете, вернулся в фойе — на верхнюю площадку лестницы, где своего оставил, а того и след простыл. Да в рот пароход! Телефон-то я в кубаре забыл, а мест наших не помню. Их Глеб выбирал… Дим, 8 ряд или 12? Места… Или лучше… Народу вокруг тьма. Вариантов два — здесь ждать или к воротам в зал двигать. Решил пока не дергаться. Припарковался на том же месте. По сторонам башкой кручу. А в мозгах ни с того ни с сего ассоциация возникает, что я похож на ребенка, потерявшего в парке папку, рванувшего погонять на аттракционах. Или наоборот, я — папка, а он — мое неразумное дитя. Да ну! Левые какие-то параллели!
Минут через десять мой неразумный папка наконец притопал с огромным ведром попкорна и двумя стаканами колы. Вот нравится ему усваивать сюжет и воздушную кукурузу одновременно. Торжественно вручает мне продукты пропитания и, прежде чем опять умотать, приказывает: «Замри! И ни шагу в сторону, растерях! Ищи тебя потом!»… Это еще разобраться надо, кто у нас теряется напостой! Но вступать в спор не стал. Ведь если посмотреть в глобальном смысле, я парняга послушный. Где поставили, там и нашли. Ахах… Угу… Сразу причём…
«Ола, Шторм!».
Разворачиваюсь, а передо мной во всей красе принц. Улыбается. И я тоже. Рад видеть.
«Здорово!»
Мы прям старые друзья, которые не виделись тыщу лет. Хотя почему «прям». Приятели уж точно, хм… если отбросить некоторые детали.
«Ты тоже на Джима Керри?»
Хах, вот кто бы сомневался, что принц между сказкой и катастрофой выберет первое.
«Не, мы на беспорядки, обещанные майя»
«Лана передала от тебя привет и приказ с посторонними не тусоваться. Пояснишь, в чем фишка?»
«Отбой. Теперь исключительно с плохими дядьками запрещено».
«Расскажешь, как их отличить от хороших?»
Стоим, ржем на пару, аки коняки. И тут на меня снисходит откровение. Космического масштаба! Мне… Пиздец! Глебу же я не сказал, что Эрик в Питере. Не, сначала собирался. Честно! Но засуетился и забыл. Как? Вылетело. Дальше Серый пропал. Его тётка напомнила… Да уже не до того было…
А теперича, Васья, вах, какой красавчиг, отбегался ты! Благодаря своему врожденному долбоебизму, порой зашкаливающему, я вот-вот без проб буду утвержден на роль главного героя в трэшевой кинохе «Фарш в воздушной кукурузе», или «Мочилово возле гальюна», или другое незамысловатое название, но с одним и тем же результатом. Съемки пройдут прямо здесь. Мой Глебос — боевик, сценарист, режиссер и по совместительству продюсер. Операторы — зрители. Запечатлят на свои мобилы во всех ракурсах эту кровавую фильму. И зальют в ютуб. Прокат обеспечен…
Не успел я толком взгрустнуть, а моё чудо уже по лестнице поднимается и смотрит на меня чересчур пронзительно. Ему бы базуку — вылитый Сталлоне, одичавший в джунглях. А он подходит и, пугая меня своей необычайной вежливостью, будто мы на приёме у английской королевы и щас чай пойдём хлюпать с маисом, принцу: «Добрый вечер».
«Здравствуйте. Эрик».
Глеб в ответ представился.
И мы дружно замолчали. Говорить-то в таком составе особо не о чем. Даже о погоде как-то не в дугу. Принц просканировал нас двоих. Видимо, просек — надо сваливать по-быстрому, разулыбался еще шире, махнул: «Удачи, ребят» и растворился в толпе.
Эрик ушел, а мы остались. Остались… Да. Молчим. Но мой, естественно, долгой «минуты тишины» не выдержал:
«Знал, что он в городе?!»
Началось! Мотор! Кадр первый! Дубль первый!.. А люди потом про меня скажут — пролез в кино через постель… И формально будут правы!
Киваю. Че врать-то…
Он зло: «Сорри, что помешал вам в десны жахнуться! Но еще не вечер. Наверстаете!».
«Не додумывай то, чего нет», — стараюсь говорить ровнее. С гасильщиками же главное что? Правильно. Спокойствие. А у самого внезапно нервы зашатало. Сильно. И чую — меня вот-вот порвет.
«Какого хуя?!» — мой ревнивец, когда в бешенстве, не улавливает ни черта. Хоть в лобешник ему, хоть по лобешнику.
Тут-то мои нервишки и закончились. Враз. Дошутился, в общем, про съемки. Даже не догоняю, что повлияло. Или то, что я склеротик долбанутый. Ко всему, не вывезу, после четырехнедельных терок со всеми подряд, разборки с Глебом. А может, то, что меня нет-нет да глючит пятый день от Саниной электромясорубки. Итог — перекрыло по-тяжелой.
«И правда. Ты иди, Глеб, кино посмотри и заодно сам придумай „какого хуя“». — Сунул ему обратно колу, ведро с соленой кукурузой и съебал оттуда, не оглядываясь.
Не помню куда пер, но мимо супермаркета проходил и нежданно мороженого захотел. А приканчивая вторую порцию, вспомнил, что Шоколадный однажды по серьезу утверждал, что оно якобы гормон радости. Во-во, судя по тому, что в минус до ломоты зубов жру пломбир, мне по-любому чего-то не хватает… в башке! Лечиться вам, месье Лазарев, надобно — холодом! А мой гормон радости щас в темном зале сидит — трэшево смотрит, и лопает попкорн, запивая сразу с двух стаканчиков. И где теперь его ловить? Ряд восьмой? Шестой? Места? В середине… Подождать, пока сеанс закончится? Быстрее до Бурсы доехать, да оттуда позвонить.
Уже к экипажу подходил, решил в курилку свернуть, а там на лавочке Горыныч никотином травится. Хорошо, что карапет молчун. Присел рядом с ним, курю, думаю про все сразу. Вдруг тот с какого-то перепугу интересуется:
«Как кино?»
«Отстой», — бурчу, состряпав на ебало надпись — разговоры в данный момент не вариант.
«Ты это телепатически вычислил?»
«Гошан, я щас не в настроении твои приколы распознавать. Сиди и не хрюкай».
А мелкая зараза повернулся, осмотрел меня с ног до головы и ка-аак хрюкнет. Детский сад, штаны на лямках! И следом залился. Я аж дымом поперхнулся. Первый раз видел его смеющимся. Чисто пацаненок. Но он фокус резко прекратил и огорошил:
«Валил бы ты, Лазарев, в экипаж. Рош уже минут двадцать в роте».
Влетаю в кубарь, а Шоколадный на моем столе сидит, ногами болтает. Я его заграбастал, уткнулся в висок. Хорошо стало.
«Ты чего холодный такой?»
«Лечился… Я — придурок!»
«И я», — шепчет, прижимает и целует в ответ.
Срывал с него и себя одежду, руки не слушались. Развернул. Впаялся. Ухватил губами завиток над ухом. Замер… И вот тут меня перекрыло… очередное откровение. Размером с бесконечность! Люблю его давным-давно! Еще до шторма и до нашего новогоднего номера. Когда Серый нас спалил и Шоколадный заявил, что вместе со мной выдержит любой трабл… Но я даже не догнал в ту минуту, почему от его слов взорвалось все внутри. А теперь ясно, именно тогда… Сегодня прям день открытий какой-то. Включая известие — я полный и окончательный тормоз! Это, вам скажу, особый талант. Тупить столько времени! Едва Глеба не потерял из-за своих заебов. Чувствовал себя слабым, зависимым от него. И отказывался, отворачивался, не принимал, не верил, замещал… Вот щас пиздец, Димас! Ты дебил! Эта слабость лучшее, что случилось со мной! Стоп. Но ведь он знает, что люблю его? Знает! И то, что с ручника в этих делах туго снимаюсь — тоже в курсе. Так чего голову в пепле обваливать?.. Главное — мы вместе. И важно наше с ним настоящее и будущее. И что люблю его просто за то, что он есть. Скандалист. Борзый. Нежный. Прощающий… Есть!
Мне легкие и сердце чуть не разнесло. В глазах круги разноцветные. И так чет расчувствовался, что шептал несколько часов: «Тебя… Тебя… Люблю… люблю…». Не мог остановиться. Прорвало. Видимо… Да сто пудов!
Уже под утро рассказал, все как на духу. Ну, кроме Саниных угроз мне и Гошану, конеш.
«Дим, а я с Андреем встречался, когда в сентябре домой ездил».
И на куя мы, бакланы, начали эти откровения?!
«И?»
Я спокоен. Абсолютно. Но встречу того мудилу, втащу. Подставлять, пусть и своего бывшего — днище.
«Он извиниться хотел. Пересеклись. Сказал ему, что он козёл… Если бы мы с тобой не помирились, размазал бы, а так — нахер послал».
«Не мужик он, а чмо!»
Я спокоооееен!
«Теперь-то я в курсах, что значит настоящий мужик!» — Ржет борзота кареглазая и целует.
«Как ты вообще с таким тухлым кексом жил?» — И чего меня штырит-то? Ревную? Не… Взбесил этот Андрейко-держи бодрейко… Отвечаю на поцелуй, а рука привычно ныряет вниз, обхватывая его вновь поднимающийся член.
«Не запаривался. Меня интересовало абсолютли другое, — Глеб устраивается сверху и чмокает меня в нос. — Его задница».
«Да? — Глажу, не догоняя о чем речь. — В каком смысле?»
«В прямом», — зеркаля движения, надрачивает мой.
«Ты его? — В голове шумит от сегодняшних открытий, вероятно поэтому я заново впал в привычное амплуа — героически тупить… Он же ни разу не намекал. А то, что напостой наминает мне пятую точку, считается? — Глеб, ты же пиздлявый ящик, а тут молчал?»
«Дашь?» — замирает и внимательно смотрит.
Дам? Я? Твою же… Нет! Даже ради эксперимента!.. Какие в жо… Мне надо подумать…
— Сам его и спроси, — пробасил карапет и, развернувшись, потопал обратно в недра пещеры Али-Бабы.
Депра как таковая была несвойственна характеру Матвея. А грусть, изредка нападающая на неугомонного баталера, задерживалась максимум на полдня. Расшвыряв по складу небьющийся подотчет или отстепив с Гошкой пару часов, или рубанув в доту, он успокаивался и становился прежним — неунывающим хозяйственным горлопаном. Сейчас же Большой на три с половиной недели впал в кошмарищную тоску. Практически не разговаривал, не интересовался ничем и часами просиживал возле экипажа на лавочке, облюбованной Джуниором при переезде в Мажорку.
— Чувак, верни нам Большого! — потеряв терпение, несколько раз взывал к нему Шторм. В ответ ноль реакции. Димка и Гошка голову поломали, размышляя, что предпринять.
К счастью, проблема разрешилась сама собой. Потому как врожденное жизнелюбие Матвея все-таки взяло верх и пробилось сквозь стену глухой печали. Но если впал тот в непривычное состояние тихо — наедине с бутылкой водки, то вышел из него уже с песнями в довесок.
— Приперся… — закончив очередной казацкий хит, развалившийся за столом баталер осмотрел вновь прибывшего пьяным взором и, плеснув в стакан сорокаградусной, выпил ее, что воду.
— Тебе нарядов наебашить? — устраиваясь напротив Матвея, для порядка пригрозил старшина, а Гор, сидящий рядом, молча поставил перед ним пол-литровую кружку с чаем и хлюпнул из своей — идентичного размера.
— Да похуй вообще, — пожевав бутерброд с рыбной консервой, сообщил бессмертно несчастный влюбленный и громко затянул:
Не для меня придё-от вясна-а,
Не для меня Дон разольё-о-тся,
И сердце девичье забьё-о-тся
С восторгом чувств — не для меня-а.
— Репертуар — огонь! — прослушав куплет и оглохнув на одно ухо, не выдержал Шторм и склонился к карапету. — Большой вроде ранее в связях с народными песнями замечен не был.
Не для меня журча-ат ручьи-и,
Текут алмазными струя-я-ми,
Там дева с чёрными бровя-ами,
Она растет не для меня-а.
— Это его казацкая душа поет. Не хочешь поддержать? Гены же ногтем не придавишь, — хмыкнул Гошка и, наблюдая за опешившим старшиной, пространно пояснил совершенно не в тему: — Сибирь вроде казаки осваивали…
— Смешно. С Геннадиями не знаком. Про казаков не ведаю. — Мышление карапета являлось для Димки загадкой природы. И с чего я решил, что он на ориентацию намекает? Или все ж подъеб?.. — Откуда Матюха слова знает-то? Без запинки шпарит.
— Говорит, по детству в хоре пел, — подперев голову кулаком и задумчиво рассматривая выводящего рулады баталера, объяснил Гошка.
— А разве там не что-то типа «Крылатые ракеты» горланят?
— В душе не ебу, — хмуро констатировал Кравченко и с подозрением покосился на старшину. — Удиви меня.
Но тот решил не вдаваться в подробности и промолчал. Не умеет он петь. С его голосом только в гальюне микрофонить. Хотя на репетициях школьного хора бывал. В четырнадцать. Точнее, они с Коляном, устроившись в зале на креслах, приходили поугорать. Ну, на самом деле, друг считал, что они чисто поржать, но Димка-то вовсе не поэтому. Вовка там солировал.
Размышления прервал очередной любитель прекрасного, решив немедленно вломиться на концерт. Солист, не обращая внимания на посторонние звуки, продолжил драть горло, а его серьезно настроенный импресарио — Гор, сообщив, что сейчас уработает нетерпеливого зрителя, утопал со зверской рожей, вернувшись с Рошем.
— Ааа… еще один предатель пожаловал? — прервал на секунду песнопения Матвей, чтоб «поприветствовать» Глеба, который, услышав необоснованные обвинения, недоуменно посмотрел на Димку, переспросив одними губами «Я?».
А для меня кусок свинца-а,
Он в тело белое вопьё-о-тся,
И кровь горячая пролё-о-тся.
Такая жизнь, брат, ждёт меня-а.
— Не обращай внимания, Матвей по доброй традиции пургометит, — успокоил Шторм удивленного любимого.
— Да нифига! Ты, Глебос, по-любому в теме! Но язык свой в жопу засунул! — икнул Большой. Рош заалел. Димка громко выдохнул, вспомнив, что они на пару вытворяли ночью. Гошка же, отвернувшись от загадочно переглядывающихся двоих, опять прихлюпнул чай.
— Плеткой бы тебе перевалить за пиздеж не по сабжу, — брякнул первое, что пришло в голову старшина, и резко заткнулся — в жар бросило от нарисованной мозгом картинки — он, Глеб и… флоггер… Я реал переслушал удалых песен! Шоколадный, видимо, тоже представил и, став неестественно багрового цвета, бухнулся на стул. Гор подавился.
— За воробушка готов! — решительно мотнул головой Матвей и, подняв глаза к потолку, пьяно разоткровенничался: — Но лучше пусть Джуня вернется и лично меня отходит, а затем я его, чтоб не сбегал.
— Ощущение, что я попал на слёт юных Василис по обмену опытом… — мрачно поделился Гор с пространством.
— А при чем здесь Серега? — непонимающе спросил Глеб в полной тишине.
***
— Нам же теперь не надо скрывать? — Вадя знает, что походит на скулящего щенка, но не в состоянии ничего с собой поделать. Присутствие любимой рядом превращает его в тряпку. Гордость? Давно потерял ее. Принципы заканчиваются при взгляде в оливковые глаза?
Кристи не отвечает сразу. Ей очень хочется поддаться глупому сердцу и тихому шепоту внутри. Но второй возможности не будет.
В октябре они расстались с Владом. Он тогда пришел по окончании поисков одного из курсантов и долго молчал, а заговорив, удивил:
— Ты ведь уже не любишь меня, — не вопрос, утверждение. От неожиданности она продолжительно моргала, прикидывая, что ему известно о них с Вадимом. — Мы с тобой давно знаем друг друга…
Лет шестнадцать. А может, и больше. В голове всплыл яркий кадр прошлого… Им по четыре? Три? Совсем крохи. И она лупит детским ведерком для куличиков мальчишку из соседнего двора — тот обидел ее Вовку. Маленький щуплый… Она всегда защищала его.
— Мне Людка такооое видео дала! — они идут из школы к нему домой. Крайние два урока отменили. Холодно гулять.
— Про что? — сегодня у Вовки нет занятий по айкидо, значит, весь день их. Будут валяться на диване и смотреть «Властелина колец». Хотя лучше бы целоваться. Если, конечно, Кристина опять согласится.
— Увидишь, — загадочно улыбается тринадцатилетняя подруга.
— Главное сейчас — поступить. А через пару лет поженимся, — уверенно заявляет Вовка, обнимая. Встретив рассвет, они возвращаются с выпускного. Кристина молчит. Поженимся? И что дальше? Прозябать от стипендии до стипендии, считая копейки, а позже, как родители, получать крохотную зарплату и радоваться покупке нового холодильника?
— Люблю, — она не врет. Влад с ней всю жизнь. Другое дело, что период познания давно позади. И сейчас он для нее больше брат, друг, чем любовник. А то, что происходит с Вадей, иное. Хотя он не тот, кто ей необходим… И уточняет: — Как родного человека.
— И ты для меня родная.
— У тебя кто-то есть? — Пожалуйста, не говори, что это маленькая дурочка Лана…
— Нет, — быстро, отрывисто, боясь озвучить другое. Света не моя. Шторма. Идеальная пара. Зачем тогда расставаться с Кристи? Освободить ее и себя. И не врать.
— Ты навсегда останешься моим другом.
— А ты моим, — он легко целует ее в висок. У обоих впечатление — гора с плеч. Никому не нужные отношения.
— Вадь, ну как мы будем выглядеть? — Его упрямство раздражает. И есть желание послать прямо сейчас. Но она дает себе возможность еще небольшой период побыть рядом с обожаемым клоуном, проникшим в сердце.
— Нормально! Ты рассталась с парнем и начала встречаться с другим! — он никак не срастит непонятки, родившиеся в голове. Что не так? Что?
— Спустя неделю? Каждый поймет, что мы с тобой не с бухты-барахты. Иначе не объяснить нашу скоропостижность, — у Кристи это единственный аргумент. Если Вадя не примет его, то тогда, что ж — аривидерчи.
— Клал я на остальных!
— Зачем нам лишние разговоры? Давай потерпим, а позже…
— Мы что, в трауре? Сфига терпеть! Сколько?
— Месяца три-четыре.
— Три! — обрубает Вадим, ненавидя себя, потому что прекрасно понимает — он размазня и будет терпеть, сколько скажет Кристи, а она, улыбаясь, прижимается к своему недовольно сопящему ежику.
***
Как можно любить, если нет даже малейшей надежды на то, что вы будете вместе?
Когда сам понимаешь, что болен. Уже несколько лет.
Отравление. Тяжелое. От которого нет антидота.
Солнечным летним днем ты получил дозу токсина.
Смертоносная химия, попав в ядро каждой клетки, не выводится ничем. И никем.
Собственный организм убивает тебя.
Гормоны впрыскивают в кровь яд.
Борешься с токсичностью, пропитавшей тебя и мир вокруг.
Мчишься на другую сторону земного шарика.
Меняешь страны, любовников, тусовки. До тошноты.
А однажды, проснувшись, ощущаешь легкость.
Лежишь и улыбаешься. Излечился!
Но это длится… короткое мгновение.
Счастливый и одновременно ужасный миг.
Следом приходит ломка. Жесткая. Выкручивающая.
Организму требуется доза.
Бросив все… Да и нет вокруг тебя ничего, что стоит сохранить.
Летишь в другую страну. Чтобы быть ближе.
Сразу же сходя по трапу, вдохнув влажный воздух серого города, получаешь необходимую дозу.
И корчась от боли живешь, мечтая уехать обратно. Забыть…
А далее заново — по проклятому кругу.
На этот раз он долго держался. Решил — отпускает. Но случайная встреча с семнадцатым по-новой запустила механизм самоуничтожения. И по дороге в Бельгию ты звонишь Амире, просишь организовать восстановление в Универе на первый курс. На ее вскрик, успокаиваешь. Все будет отлично. Что именно? Дикие нравы? Ма, ну поживу немного и вернусь…
Тренд, встретив на вокзале, улыбается ровно до момента, пока не слышит о Питере. Всю оставшуюся дорогу он орет, напоминая рев гоночного болида. По итогу ему в рот залетает муха. Вероятно, заблудившись. Ты ржешь, а друг, резко ударив по тормозам, съезжает с трассы на расширение. И, выскочив из тачки, под твой хохот долго плюется и полощет рот. Но когда садится обратно, то не разговаривает до самого отеля. А к вечеру, успокоившись, обещает, что через пару месяцев приедет на Родину проведать и заодно заберет особо отмороженных. Марк вообще, будь его воля, таскал бы по спотам и не отпускал.
В Питере жизнь напоминает сон. Он не звонит тому, из-за кого здесь. Не ищет встреч. Достаточно, что они с ним в одном городе. Тренд приехал в середине декабря и постоянно бурчит, что один малолетний испанец — идиото.
— На кой надо было возвращаться? Вести жизнь кабачка? Редкий трах с каким-нибудь особо ретивым и учеба, — развалившись на диване, Марк щелкает пультом, создавая фон беседы — мелькающие каруселью кадры.
— А если я решил стать положительным мальчиком? — улыбается Эрик. Он рад видеть друга. Соскучился.
— Угу, иди, Ул расскажи. Она ведется на подобную чепухню. — Он прибыл в Питер со своей новой пассией. Шведкой. Они познакомились на автодроме Спа-Франкоршам. Сидели на одной трибуне недалеко друг от друга. И Улма так орала, что Тренд, забив на гонки, не отрывал от нее взгляда, безостановочно пихая Эрика локтем в бок: «Смотри, какая кукла! А как кричит! Музыка для моих ушей!». А позже тот всю ночь слушал эту «музыку», доносящуюся из соседнего номера. — Хотя, в принципе, я рад, что ты решил временно заделаться мазо. Сейчас помаешься дурью, заманаешься и, наконец, отвернет. Навсегда.
Оба в курсе, что Марк сам не верит в то, что говорит. За столько лет должно бы уже отпустить. Но отравление давно перешло в хроническую форму.
***
Расписание дежурств на декабрь взорвало семнадцатых в начале месяца. Сдетонировал Киря, узнав, что в первую ночь наступающего года дежурят он и Кит. Вадька орал, что отчислится к чертовой матери. Все искренне сочувствовали, хлопали по плечу, при всем при том подменять отказывались — никто не желал жертвовать праздником. Бурсаки разлетались в разные стороны. Рота оставалась в урезанном составе — в основном местные. Замещать старшину назначили Романовского.
Попсиховав пару недель, Киря, получив заверения Кристи, что она подумает над предложением — отметить Новый год в необычной обстановке — в экипаже Мажорки на вахте, немного примирился, рассказывая Киту, как они здоровски погуляют в пустой роте. В чем тот сильно сомневался, уверенный, что по традиции припрется Леха с соком и обломает им, что только можно.
Они помирились с Алексом. Хотя неправильно. Не ругались же. Скорее Кит был раздражен. Но то состояние месяца полтора, как рукой сняло. И он практически смирился, что Лешка еще чей-то. По сути они ведь даже не родственники. Приятели? Друзья? Не, друзья другое. Мне же к примеру в параллель, сколько и с кем Вадька или Гор тусуются. Совершенно не задевает, что им не до меня. А тут… Странно. Казалось бы, никто друг другу. Но почему-то подбешивает… подбешивало, что тот не его лично.
Лесовский, как и пообещал, приехал тогда через два дня. Никита его ничуточки и не ждал. Собирался в обратный путь — к Кате торопился. Задержался на немного. Решил еще раз поесть — на дорожку. Катюха абсолютно всем хороша, но не готовкой. Да и из него кашевар левый. Если бы не бабулины пироги, то они бы исключительно сублемат лопали.
В общем, Кит доканчивал курицу под ягодным соусом и тут Леха заявился. С кучей подарков. А пообедав, начал фотки и видосы показывать на планшете. Регины. Так дочу зовут. Бабуля охала, ахала:
— Лешенька, глазки-то твои!
Никита и не думал смотреть. Всего-то один взгляд кинул на малышку — в плане ознакомления — что там с глазками.
— Непохожа.
— Никитушка, маленькие меняются каждую неделю.
Весь вечер ба восхищалась малышкой, хотя Кит видел, что хотела еще о чем-то спросить ротного. Правда, так и не решилась. Тактичная у меня бабуля. Но я-то нет! И на обратном пути он не удержался:
— Какого хрена ты приехал? Сидел бы с дочкой! — Ему понравилась Регинка. Кроха щекастая. Смешная.
— Проведать Антонину Никитичну, — отрезал Леша, не отвлекаясь от дороги.
Больше они до Питера не произнесли ни слова.
***
Невзирая на сокращенный состав, семнадцатые, естественно, решили гулять вместе. «Нас мало, но мы в тельняхах», — заявил Пабло и с наигранным энтузиазмом принялся выбирать клуб.
За прошедшие с практики месяцы, он не сумел обрести потерянную в августовский вечер точку опоры. Старался вести себя, как раньше, но не выходило. На первый взгляд казалось, что ничего не изменилось: они по-прежнему друзья и практически неразлучны, по сравнению, например, с прошлым годом, когда, вернувшись с Бали, не общались несколько недель. Но идиллия выглядела таковой лишь со стороны, и Пашка часто ловил на себе тяжелый взгляд золотистых глаз. Случившееся на «Неве» разделило их. Острой натянутой струной. И не выходит преодолеть увеличивающуюся с каждым днем пропасть с клубящейся в ней тьмой неизвестности. Застыв по разные стороны, они боялись нарушить хрупкое равновесие. Оба погрузились в стазис, не рискуя что-либо предпринять.
Пашке плохо. Физически. Впечатление, что внутри все сломано. Разрубило той струной пополам общие для двоих эндокринную и кровеносную системы. Они — complex joint — сложное сочленение. Теперь разрушенное. И новое не возникает. Тренд постоянно твердил: «Не выйдет вечно жить детскими кинками. Рано или поздно произойдет разрыв. Лучше рано! Затягивать вредно для психического здоровья обоих и окружающих». Прав он. Детство давно прошло, растаяв утренним туманом. И все же Пабло не желал признавать очевидное, до последнего упорно цепляясь за прошлое. Да и сейчас продолжает надеяться на что-то…
— Когда ты успел нарезаться? — Он сидит в кресле, наблюдая за полуголым Сла, гарцующим по своей огромной полупустой спальне, умудряясь сшибать углы предметов меблировки. Пашка борется с потребностью прижаться к нему — дышать им. Зная, что это невозможно. Они больше не спят в одной кровати. Подобное даже не обсуждается.
— С отцом за их отъезд и за наступающий… — споткнувшись, тот летит на низкую софу перед окном, переворачивается и, прикрыв рукой глаза, ржет. — Паш, а ну его нахрен, этот клуб…
— Можно и нахрен. — Подходит, внимательно разглядывая Сла в полумраке.
Точнее, смотрит на его узкие белые брифы, приказывая себе отвернуться. Немедленно. Но вместо того, чтобы следовать своим запретам, садится между расставленных ног. Обнуляя все зароки. Мозги превращаются во что-то вязкое. Ладони, дотронувшись до кожи на бедрах, прикипают и медленно ползут вверх. Славка дергается и приподнимается на локтях… Вы видели расплавленный янтарь? Это смола. Прозрачная, солнечная. И сейчас она во взгляде, неотрывно следящем за движением твоих рук. Я — мушка, увязнувшая в солнечном камне. Не выбраться… Пальцы оттягивают плотную широкую резинку, сдвигая плавки вниз, торопясь обхватить уже стоящий член. До безумия необходимо вновь почувствовать его вкус, не забытый рецепторами… Оглушительную тишину комнаты нарушает прерывистое дыхание двоих. Твердая ладонь сжимает его пальцы, до боли. Взгляды соединяются. Золото и зелень. Поправив другой рукой брифы, Славка садится, не отрывая от Пашки пылающих желтым пламенем глаз. Так он смотрит на тех, кого ненавидит.
— Паш, я не врубаюсь, что на тебя находит… — спустя долгую паузу хрипит Романовский.
— Находит… — эхом повторяет, продолжая сидеть на корточках между его ног… Мкнет от тебя. Коротит что-то в голове. Иначе не объяснить, почему, зная чем закончится, продолжаю. Похоже, у меня потребность в самоуничтожении? — Мерзости, Сла, организм потребовал…
— Нет! Это не… — подскочив, тот тянет вверх и, схватив за шею, упирается своим лбом в его, шепча: — Паш, мы нормальные. Слышишь, нормальные! Не было ничего. Мы все забудем.
— Было, Сла. И я ненормальный, — Пабло смотрит, не отрываясь, в янтарную радужку того, кого любит всю свою жизнь. С самого рождения. Я снова зачем-то попытался заменить реальность мечтами…
— Нормальный! Ты нормальный! И я! — упрямо твердит Славка, обхватывая его голову. — Мы сейчас в клубешнике телок снимем. Хочешь одну на двоих? Все, как раньше. Как мы любим.
— Любим… — Это же дно. Мое личное. Между нами ничего не изменится. Никогда. И всю жизнь я буду униженно принимать его правила за возможность быть рядом... Внутри начинает зарождаться злость. Впервые подобной силы. Запредельная. На себя. На него. На глупые мечты. На обман… Тренд прав. Надо рвать… Как сделал Джуня. Если нет выхода — создай его сам… Отводит ладони Славки. — Иди! Ты! Со своими! Телками! Нахуй! Нормальный!
Вылетев из спальни, скатился по лестнице и, схватив куртку, валяющуюся на диване, бросился к двери. Спрыгнув с крыльца на дорожку, догнал, что забыл обуться. Трясясь, будто в лихорадке, вернулся в холл, напялил дезерты и, не зашнуровывая, рванул обратно к тачке, судорожно давя на ключ. И едва не взвыл в голос, видя, что у бэхи поползли вниз стекла. Суукаа! Ненавижу!
BMW, рыкнув, ровно заурчал, а Пашка, бухнувшись на сиденье, в исступлении наблюдал за медленно разъезжающимися коваными створками. Казалось, даже тупая автоматика ворот издевается над ним. Сукааа! От злости он врезал по рулевому колесу, угодив по кнопке радио. Волна перескакивает. И он десяток секунд ошеломленно вслушивался в загрохотавший из динамиков «Faint» Линкин парка:
I am a little bit of loneliness, a little bit of disregard
Handful of complaints, but I can help the fact, that everyone can see these scars.*
Faint? Слабак?! Тряпка?!.. Аааа. Сваливать! Блять! Не оглядываясь!.. Он лупит по штурвалу, чтоб уменьшить звук, наоборот делая громче и, в бешенстве втопив «тапку», под визг покрышек проскакивает между уже распахнувшимися на приемлемое расстояние створками, вылетает на подъездную дорогу, не видя полуголого Славку, бегущего от дома к нему.
I am what I want you to want, what I want you to feel
But it’s like no matter what I do, I can’t convince you, to just believe this is real.
So I let go, watching you, turn your back like you always do
Face away and pretend that I’m not
But I’ll be here 'cause you’re all that I got
Через пять минут, прерывая орущее радио, на весь салон раздается трель, и на мониторе магнитолы высвечивается входящий вызов: «Сла»… Отрубив на руле звук, а затем отключив телефон и швырнув его назад, Пашка ускоряется, вытирая глаза. Не осознавая, что пелена вокруг не из-за тумана. От влаги, дрожащей в глазах… Идиотские воздушные замки. Пропадите вы пропадом…
Стремясь поскорее увеличить километры, отделяющие его от Романовского, продолжая «вваливать в пол», он вылетел на пустую, припорошенную снегом трассу… Быстрее! От него! От всего! На край света!.. На очередном повороте тачку кидает в занос и боком несёт в отбойник. На десяток секунд, показавшихся часами, автомобиль теряет управление, начав раскрутку. На панели мигают индикаторы стабилизационной системы, но Пашка, не замечая их, ловит тачку. Не соображая, вцепившись в руль, на автомате слегка ведет его в сторону, боясь сбросить полностью газ. А электроника, помогая — перебрасывает, блокирует, душит движок. Выскочив из ловушки, икс пятый, теряя скорость, еще какое-то время скользит по дороге, пока не замирает около ограждения. Несколько мгновений рыжий не дышит, уставившись перед собой, но спустя время без сил роняет голову на руль.
Гудок промчавшейся мимо машины привел в чувство. Ткнув дрожащим пальцем в кнопку «Старт», Пабло пополз по трассе, свернув на первой же развязке, и, проехав метров пятьсот по второстепенной дороге, припарковался в кармане. И около часа, откинувшись в кресле, слушал Снайперов, рассматривая сквозь панорамную крышу медленно падающие хлопья вновь начавшегося снега. Не анализируя, не размышляя… Не догадываясь, что сразу, как он съехал с трассы, по ней в сторону города пронесся Гелендваген Романовских.
— Марк, Пашка связывался с тобой? — Обзвонив оставшихся в Питере однокурсников и осторожно переговорив с Асей, последним Славка набрал Тренда.
— Угу… — промычал тот, прожевывая дольку лимона. — Часа три назад. С наступающим поздравил. Дай-ка, повангую. Вы умудрились рамсануть в преддверии Нового года?
— Если он опять позвонит или появится, со мной свяжись, — не отвечая на вопрос, попросил Романовский. — И не отпускай его.
— Лишнее. Сам же знаешь. Через часок Пабло, как обычно, примчится обратно, хвостиком виляя, и тапочки в зубах принесет.
— Позвони, — не отреагировав на очередной стеб, Славка нажал отбой. Где же тебя искать, рыжик?.. Дома Лана и Кристи — они вместе с ним и Пашкой собирались на тусовку семнадцатых. Помолчав, он повернулся к водителю. — Юрий Борисович, я дальше сам, а вы езжайте обратно — девчонки ждут.
— Да, тапочки в зубах… — задумчиво повторил Тренд, закончив разговор, и, подняв коньячный бокал, посмотрел сквозь него на откинувшегося в кресле Эрика. — Не прожигайте меня взглядом, юный идальго. Истину глаголю.
В клуб Тренда он попал в третьем часу, устроив забег по злачным местам, потеряв им счёт… Четвертый или пятый? Ааа… без разницы… Требовалось нажраться до состояния — забыть все… свою жизнь целиком… В голове шумело от количества алкоголя, плещущегося в крови, но амнезия не торопилась приходить.
— Гленфиддика плесни… дабл! — упав на высокий стул, прохрипел он раздвоившемуся бармену… Меня вырубит наконец… или где?.. Раздавшееся знакомое «Ола» прервало тупое разглядывание янтарной жидкости в стакане, заставив поднять взгляд.
— С Новым годом, Пабло. — Эрик, облокотившись на барную стойку, пристально смотрит в любимые зеленые глаза.
