Психо города 604

Прикуренная сигарета и сизый дым, ядом въедаясь в легкие — так просто, так охотно. Он бы принял этот яд с радостью, чувствуя как по гортани вниз, разъедая кожу, оседает никотин и смола, и еще с десяток хуевых химикатов. Так просто. Но он только откидывает голову на позади стоящую заляпанную колонну и хрипло смеется. А начиналось всё не так. — Правда? — с усмешкой на бледных губах и перед глазами минувший час. «А сегодня мы поговорим с профессором психологического центра и постараемся понять, что же руководит…» Помехи вновь заглушают противный голос, и он щурится, чувствуя, как в окно врывается сырой воздух из-за дуновения прохладного ветерка. «И шизофрения порой не самое страшное, что случается у таких личностей, а их степень опас…» — голос вновь разбивается на электронные составляющие и стирается белым шумом в старом радио. Чертов город после недельных дождей и серии кровавых убийств снова на ушах, а толком сделать ничего не могут. Он ухмыляется и позволяет волне сырости из окна окутать его, почти не сопротивляясь и вдыхая запах мха и химии, перемешенной с запахом ржавчины, которая после дождей расползалась на груде старого железа на внутреннем дворе. У него опять начинает болеть голова. Сильно. Будто огненный обруч надели на голову и затянули гайками. И он жжет, стягивает, прожигает кожу, череп и выедает последние соображающие извилины. Он проклинает себя и эту неделю. Ведущий по-прежнему что-то вещает, а ему похер уже до такой степени, что если бы объявляли об эвакуации из-за сброса на город ядерной бомбы, он бы и с места не сдвинулся. Настолько бесполезно и неэффективно для самого себя. Гребаное чистилище и так под ним, куда ж еще хуже? Но… Если представить, что так и было бы… Бомбардировка, эвакуация, неминуемый конец от взрывной или ударной волны — под тысячу мегатонн тротила… И к хуям испепеляющая смерть. Он бы сдвинулся, задергался в первую очередь, твою мать. Только не из-за себя, не из-за своей полудохлой шкурки. Джек облизывает пересохшие губы, и не ведет даже бровью на дальние визги из приоткрытых окон — чертовы бордели начали работать даже днем, даже тут, в захудалом кусочке безлюдных бетонок на границе с северным А7. А он по-подлому почти не помнит, как сюда добрался. Голова же, как и час назад, раскалывается, а ему по-прежнему похуй… Парень прищуривается, хотя солнце не светит в окно, а прячется за грязно-желтыми тучами, и переворачивается на спину, закидывая одну руку за голову, а другой прикрывая глаза. Какое же позорное блядство. А внутри столько теперь всего копошится, как херовы насекомые — только страшнее, но никак их упорядочить или снова выжечь он не может. Да и хочет ли он этого на самом деле? Столько всего, а он лежит, уже второй день ни черта не делает, и практически не бесится, не истерит. Ничего. Все разом, подобно лавине, накрыло его и так и не отпустило, но и не выплеснулось наружу. И лучше бы что-то было, хоть что-то проявилось. Но Фрост был до омерзения, самому себе, спокоен. Ни одна эмоция, после того как он ушел, не проявилась на бледном лице, никакого сопротивления и заплыва против течения, если уж свою херову участь и судьбу можно обозвать течением. А ветер постепенно набирал силы: с новым порывом в его комнатушке впервые послышался звук от сдвинутых ветром занавесок и он вздрогнул от этого сильнее, чем ожидал. Словно это не ветерок подвинул металлические скрепы вверху и ткань, а словно над ухом раздался выстрел пистолета. Это уже нервоз — стопроцентно, постепенно и наверняка переходящий в неврастению или же шизофрению. Глубокий психоз и расстройства личности… — Хотя личности уже не существует, — шепчет Фрост в тишину. Он убирает правую руку с лица и, морщась, смотрит в окно, там, где тени от других зданий четко показывают, что через три часа закат, и город опять погрузится в душную, с запахом гнили и крови, ночь. А неоновые вывески на кощунство будут так же ярко и весело освещать пиковый город, лицемерно сияя жителям яркими цветами. Противно. От того где он живет, от этого лицемерия и нежелания хоть что-то исправить… Словно в протест на его мысли по дальней автостраде пролетают сразу три броневика, завывая на всю Кромку, и половина соседей моментально вылезают из окон наполовину, чуть не вываливаясь, и удивленно провожают серые машины взглядом. «Опять кто-то кого-то кроваво замочил. Или стычки боссов банд на западе А7», — меланхолично приходит к выводу внутренний голос и парень согласен, машинально кивая. Он такими темпами скоро получит еще и раздвоение личности. Эта мысль внезапная, но почему-то смешит беловолосого парнишку. — Меня будет два… Смешно, — хрипло произносит парень, только отчего-то реального смеха и эмоции смеха внутри нет, всё молчит, и только где-то глубоко внутри он ощущает шевелящийся клубок эмоций и чувств, едва ли отреагировавших на его слова. Это странно. Знать, что ты чувствуешь дохренище эмоций, и в то же время не понимая, как проявлять обычные эмоции вызванные мимикой — тот же смех. Это же смешно, что такого придурка, как он станет два. Смешно же, да?.. Только на внутренний запрос Фрост чувствует глубокую замогильную пустоту, в которой совершенно нет эмоций идентифицирующихся как смех или веселье. Его даже… Джек прислушивается к себе, медленно анализируя. …Да его даже мутит от смеха или веселья. Чертов диссонанс! — Чертов диссонанс?.. — вслух повторяет Фрост свои же мысли и на звон разбитого стекла и далекие мужские выкрики не обращает никакого опять-таки внимания. Плевать. Ведь проблема не в этом. Дело почти не в нем. Но от этого и хуевей — невозможно ничерта решить и понять. Парень закусывает губу и хмуря брови приподнимается на локтях, смотря на желтизну кусочков облаков, что видны между зданиями в окне. Какого хера? «Сам знаешь. И не притворяйся, идиота кусок!» — Да бред же! — Джек вскакивает с кровати быстро, и вновь хмурится. Его чертова реакция на окружающий мир поменялась, его ничто не волнует. И вроде как хорошо, и вроде можно забыть и жить дальше, и вроде хорошо, что он опять перестал переживать и чувствовать. Только наученный горьким опытом и имея охранительную интуицию, Фрост чувствует подвох. И прекрасно знает, что под лживым мертвым покоем, кроется такая страшная волна из основ боли, страха и ненависти, которая может без остатка и в одночасье его поглотить. А причина того что она сформировалась из десятка до этого неведомых ему эмоций… — Причина сейчас… «Где-то на Призрачном Севере…» Безумно хочется закурить. Но всё что он делает так это медленно поворачивает голову влево, там, где за опорными колоннами моста и низким бетонным заборчиком возвышается перекрытие решеткой-рябицей и видны серые здания начинающегося безлюдного квартала А7, а за ними, на самом севере… Прокушенная до крови губа не помогает, и когтистая черная лапа вновь сжимает всё под солнечным сплетением, что впору самому завыть как какому-нибудь зверю. Ведь, на проклятия его судьбы, он… Он входит в его жизнь так просто и так болезненно, словно острое лезвие в беззащитную мягкую кожу. Блядский, невыносимый… И Джека по новой начинает вести, только теперь благодаря одним мыслям. Беловолосый только и делает, что тихо шипит и моментально переключается на воспоминания сегодняшнего дня, — главное не вспоминать, не думать и заглушить хоть на секунды то, что дерет сейчас грудину изнутри. Сердце за секунды набирает бешеный ритм, грозясь вновь подскочить к горлу и вызвать боль во всем теле. А он только и может что шипеть, словно животное, загнанное в клетку по собственной глупости. — Вот так, твой чертов ключ и погибель, — едва различимый шепот, глядя как с другой части города на Кромку надвигается желтоватый туман. Вот и допрыгался. Лишь косвенное упоминание части квартала севера, а реакция уже словно… Джек не выдерживает — страдальчески стонет, запрокидывает голову вверх и зажмуривается. Его персональный ад во всем его совершенстве. Только вот… Шум от вновь переключенного радио по соседству перебивает ненужные мысли: «А сейчас мы прерываем наш выпуск из-за срочного сообщения! В С17, неподалеку от пересечения главной ветви северной магистрали, были найдены пятеро жестоко убитых мужчин! Все они подверглись пыткам и на телах убитых нет не единого живого места! К нам до сих пор поступает информация, наш человек на месте события, а полиция пока не дает никаких ответов и кто это был предположительно. Что?.. Секундочку… Новая информация для наших слушателей: все мужчины были в розыске и считались опасными преступниками, совершившие жестокие убийства! Так, и еще… Подтвердилась информация, что у всех жертв вырезаны сердца, и ногти вырваны с корнем на обоих руках. Похоже, новый психопат объявил о себе! Мы не знаем, кто бы это мог быть, но, кажется, полиции вновь придется ужесточать меры комендантского часа!» Джек практически перестает слушать, пренебрежительно фыркая. Он почти отвлекается, как предательский слух улавливает к черту ненужные слова ведущего: «Что… Послание? Он оставил послание! Минуточку… Да, несколько слов были вырезаны на спине одной из жертв. Да, определенное зверство нового садиста! А наш корреспондент сейчас пытается выяснить, что же так взбудоражило всех, даже детективов на месте событий…» — Еще один неудачник, решивший выебнуться за счет пятерых таких же… — его это ни сколько не выбешивает или волнует, тысячу раз психопаты оставляли послания, так что ни этот первый, не он же последний. «Какой текст послания, что?! Это меняет дело… «Шестой по счету ты — Ужас», таково послание этого маньяка, и теперь…» Но Фроста от последних слов, едва слышных, словно пробивает током. Не то само упоминание рокового имени, не то из-за самого посыла психопата. Логика, в момент взявшая под контроль ебанутые мысли, рявкает, что это очередной псих и ничего он не сможет. Только херова паника кроет наглухо, а ожившая, подобно зверю, волна эмоций теперь объявляет о себе по полной. Джек же, как маленькая никчемная рыбешка ощущает приливную волну, готовую выбросить его на берег, и с дикой смесью чувств ощущает, как все внутри переворачивается, и страх охватывает каждый уголок сознания. Он ощущает, как сгорают внутренние барьеры и это почти убивает его. Всё. Тайм окончен и с него хватает. Ключи, новый нож, пристегнутый наспех к поясу джинс, хлопок двери. Ему плевать, но, либо он останется в бетонной коробке и сойдет с ума от своих же мыслей, либо он съебется подальше от людей и нарвется на неприятности. Исход неясный, перспективы мрачные, мечты никакие. Ну и ладно. Главное не так, не молча под белый шум осознавать всё что происходит в его прахом засыпанном внутреннем, мать его, мире. Щелчок от маленького складного ножа, разносится тихим эхом под мостом, а беловолосый прищуривается, пряча шуточный нож вместе с остальной связкой ключей в карман джинс. Он чувствует до сих пор как першит в горле — сбежал он стремительно, не понимая до конца, зачем и в чем смысл. И опять роль играл тот невыжигаемый страх. Только в этот раз не за себя. «Хотя тупое послание можно в принципе не воспринимать», — почти уверяет внутренний голос, но Джек только цинично хмыкает. Тому, что скребёт внутри, не докажешь, насколько бы хороша не была его логика. И пусть он видел… не раз видел, как его хищник расправляется с разномастными ублюдками. Неизведанному чудищу внутри почти не докажешь. Его хищник… — мимолетное упоминание подобно траурному флеру, что проносится в мыслях. Это… больно? — Мой? — пробуя на языке и в мыслях, только от этого становится окончательно тошно, худшее, что могло быть. Однако, по правде, хлеще этого лишь осознание… «Он не принадлежит тебе!» Вся его проклятая жизнь движется все девятнадцать лет как по наклонной. И он не знает где так накосячил, где нагрешил так, что ему досталось всё это. Вся никчемнейшая несправедливость. Но он, твою мать, не исключение, не он единственный несчастный мальчик в утопическом, мать его, городке. И, ах блядство, если было бы так! Если бы только была утопия. Беловолосый с трудом петляет по знакомым и не сильно улочкам, сворачивает в узкие проходы, минует пару тупиков и перепрыгивает через небольшие ограждения, он не разбирает, да и не хочет разбирать своего движения и куда вообще бежит. Главное сам побег в неизвестность. От всего что за спиной, что за чертовым рубежом вопросов. И наконец беловолосый забирается в дебри, неизвестные ему, граничащие с северной стороной А7. Парень нервно переводит взгляд направо, туда откуда прибежал сюда пятнадцать минут назад. Он фыркает и не хочет задумываться о том, что подсознание подстегивает на образы, на ублюдочные ответы в его голове: прокручивать же свой блеклый день еще раз нет больше сил. Фрост стискивает челюсть до скрипа зубов и откидывает голову назад, ощущая шероховатую твердость потрескавшегося бетона. А этот черт ему всё-таки нужен. Безумно, до ломки во всем теле, до ломки в душе. Сволочь, невыносимый, невозможный… Нереальный. Глухой полурык срывается с губ, и он не может поверить что всё, что произошло, реально, что всё, что происходит с ним и что он чувствует реально. Он не маленький мальчишка, отвергающий себя и в страхе отвергающий свои же мысли. Он не прожженный циник, но стремится к этому, он всего-навсего малолетняя сволочь, которая только и хочет что выжить, но даже так для него сложно. Страшно… Страх, первобытный, неизведанный и индифферентный. Ему всего девятнадцать — ему хуево, ему непонятно, как дальше жить и что тупые взрослые делают в таком случае. Он давно похоронил себя — сдох, и почти разлагается на ту гниль, что кишит по всему городу. И тут негаданно да неожиданно его вытаскивают. Дарованное, мать его, проклятие вместо долгожданного благословения. Похуй на шкуру, спасенную больше трех раз, его морально вытаскивают, предварительно размазав по стенке его личность и гордость ровным блеклым слоем, а потом, подобно возрождению, собирают вновь, коверкают, издеваются, хватают за горло и режут черным лезвием, но возрождают, и создают по новой. Вот что, твою мать, с ним делают за неполный месяц, но он как херов мелкий щенок, брошенный на обочине магистрали, грязный и побитый, только преданно заглядывает в глаза и виляет ментальным хвостиком, продавая свою свободу и душу. Сука — в мыслях, и тихий всхлип в молчании затихших сквозняков. Так просто, почти за даром, лишь бы не быть вновь в леденящей гуще ублюдков, не думать, а просто быть рядом. Он, как чертова преданная живность. Его мутит от сравнения, но более точной интерпретации мозг не способен придумать, ибо, как херов волчонок, которого спасли, — потому что большей преданности и представить сложно. И… Так яро, так остро желать быть рядом… Просто… быть? Нет! Не просто… Видеть, слышать, знать что нужен, желать… Желать его. Его! Его, твою мать! Только его! — Твою мать! — крик вырывается и заполняет звонким эхом пустующую площадку. Он такой плохой, у него уже чертов синдром — диагноз, и давай же, начинай с этим жить как-то дальше! Чертов мальчишка, который ничего больше не хочет — ни слышать, ни видеть, ни знать. Его мир, новый, еще не до конца понятый, но настолько желанный, сформировавшейся без на то его воли и стремления, не осознанного желания. Но позволить этому миру существовать — равносильно сдохнуть, равносильно под наркотой видеть радугу и единорогов, при этом ощущая безумную боль от тысячи раз сломанных ребер и вырванного к хуям сердца. Он больше так не сможет. Перед смертью желаешь так безумно жить, а у него лишь гольное желание переступить через черту, видя огни чистилища впереди, вместо света в конце тоннеля, потому что альтернатива его Рая — безумна, неисполнима, недосягаема. Потому что проще представить реальную бомбардировку города через сорок пять минут, чем поверить, что его хотя бы крупица надежды сбудется. Он не железный. Он не сможет, не так, больше не так. И к черту мир. К черту всё, и только дайте полностью уйти в коматоз. Уйти и не просыпаться. «Не знать его, не помнить, не видеть, не понимать!» — Черт, Фрост! Давай, подбирай себя и иди, иди же дальше! — умалишенно шепчет сам себе парнишка, не понимая, какого руки начинают трястись и леденеют кончики пальцев, а перед глазами всё плывет. Однако, ни сил, ни остаточного рефлекса даже не хватает, чтобы быть на стреме. Куда уж еще идти дальше?.. Хуева истерика и такие же хуевы эмоции, что горят под грудиной — разорвать бы её нахуй. А он глупый, ведомый эмоциями резко дергает молнию на толстовке вниз, расстегивая почти до середины, и пальцами начиная царапать кожу на груди, но кроме саднящего ощущения парень ничего не чувствует, даже банальной боли. Вся боль сейчас внутри. Адская, невыносимая, и он искренне, впервые в своей жизни не понимает — за что? Полузадушенный вой всё же срывается с губ, и он так невинно спрашивает хер пойми кого, за что же ему это? Только ответа нет, и трясет его уже не по-детски. А этот, из-за которого всё началось, его персональный… Как же Фрост его ненавидит. — Ублюдский, ненавистный, сволочной, любим… — Джек осекается, замирает и зажмуривается, чувствуя неминуемую огненную волну, что прокатывается по телу. — Ссссука… — он шипит, бесится и стонет, протяжно — злобно. Почему он?! «Потому что он тебя вытаскивал?» Почему он?.. «Забота в кавычках и напускное хладнокровие?» Почему? «Ему не все равно?» — Да почему я?! — рявкая на всю пустую территорию и искренне не веря, не желая понимать почему же. Мальчишка всхлипывает, но априори губы растягиваются в улыбке — здравствуй сука истерия! Тебе чай, твою мать, или кофе? А колкий огонь, словно блядским чутьем, ощущает его состояние и по-хозяйски довольно завладевает всеми эмоциями и жжет, жжет предательски — жжет сердце. И Джек тихо скулит, наплевав, услышит его кто-то или нет. Докатиться только… Нет, это же не его, да? Не его чувства ведь! Фроста нужно закрыть нахуй в четырех стенах и колоть транквилизаторами, так ему думается, что будет правильней. Он яростно стирает с щек мокрые дорожки и бьется затылком об бетон, пока голова не начинает болеть, а затылок саднить. «Чертов Ужас! Что ж ты творишь, а? Сволочь, с горящими янтарем глазами… Но проще было бы если б ты, Оверланд, сдох! Сдох еще на том чертовом этаже среди прожекторов!» Джек ржет, болезненно, дико, заливисто. А тогда, в ту злополучную ночь, он думал, что это и есть чувства. — Чертова влюбленность! — рявкает он в порыве бешенства. Ебнат! Сука полный долбаеб! И всего того что он тогда чувствовал не хватит и на десятую долю того что происходит с ним сейчас. Боль? Фрост смеется, думая какой он идиот. Желание сдохнуть? Глупенький нихера незнающий мальчик! «Ты никогда больше к себе никого не подпустишь, и никогда ничего ни к кому не почувствуешь. Больше чем эти эмоции ничего не будет!» — он вспоминает свои же слова, сказанные несколько лет назад, и опять заливается истеричным смехом. Да даже рядом не стояло! Хриплый смех переходит в стон и заканчивается задушенным всхлипом. И боль, и страх, и дери его бесы — желание… Ни чего-то большего, а хотя бы просто быть рядом… Но бешеное, сметающее всё на своем пути. Как он умудрился попасться? Сука-твою-мать-блять, стать смертельно зависимым от самого охуительно-опасного существа в этом муравейнике. Беловолосый парнишка шумно всхлипывает, слизывает с нижней прокушенной губы кровь и вновь ржет, откидываясь на холодный бетон позади. — Любовь зла… Полюбишь и… — дикий смех не замечая слез — …маньяка-убийцу, которого боится весь, сука, город, и не может выловить уже семь лет! Он рычит, бессознательно, злобно, по-звериному. В порыве бессильной ярости сдернуть нож с пояса, и с размаху полоснуть по колонне — лишь отдача в пальцы, серая крошка на черном асфальте и тонкая полоса на бетоне. И ничего. Всё стихает. Но не внутри. И лишь усмешка на бледных губах, и ураган ненависти и жгучего отчаяния под бешено-колотящимся комком мышц. — Лучше бы ты убил. Там же, на заброшке. Лучше бы прирезал, ей-богу, Блэк... — охрипше шепчет Джек, смаргивая пелену с глаз. Он не чувствует опасности, лишь небывалую ненависть, страх и беспомощность, выжигающее всё. А позади, далеко за мостом, слышны смешки, Джеку же на это слишком фиолетово: он стоит спиной, но отчего-то усмехается, когда слышит, что какая-то группка приближается к нему. Погано так усмехается и ему всё равно, что взор опять расплывается из-за неконтролируемых слез. Какая уже разница, да? Похрен и на то, что рука начинает болеть от неправильного размашистого удара ножа, ровно и на то, что число оппонентов явно превышает трех. Джек не может больше так. Он трус. Он не может справиться со всем, что пожирает его изнутри. Слишком много, слишком больно, всепоглощающе сильно… Ненавидя и в то же время с ума сходя лишь от одной мысли увидеть презрение и злость в желтых глазах хищника. Твою мать, всё же он мазохист. И лучше бы он сдох еще тогда, на высотке от передоза, нежели встретил после своего смертоносно-прекрасного убийцу. Свист от дальних стен отходит призрачным эхом, а Джека это даже не пугает. Он не ведет и бровью, слыша звон чужих цепей и едкие фразы. Его таки заметили. Возможно, это будет весело. Возможно, будет быстро. Отчаянье не дает подумать здраво, по-нормальному, и логика в секунды стирается жидким пламенем ненависти. Ненависть — она душит, подступает к горлу и Джеку так охотно скинуть её хоть на кого-то, сделать хоть что-то, лишь бы не думать и не чувствовать. Пусть адреналин и чувство страха за собственную шкурку хоть на несколько минут заглушат всю чертову волну эмоций, что подобна своре адских гончих, рвущих его изнутри. — Эй, к тебе обращаемся, недомерок! А вот и главные злодеи его маленькой истеричной сцены пожаловали — думает про себя Фрост, а вслух только пренебрежительно фыркает, разворачиваясь к, все же четырем, парням. На вид дворовые, едва ли оперившиеся, но уже косящие под банду, чтоб им мать дома не сиделось. — Какого хера надо? — без желания долго рассусоливать фыркает Джек, склоняя голову на бок. — Чё вякнул? — старший из компашки, коротко подстриженный темноволосый пацан, внешне максимум года на два старше самого Фроста, порывается, сокращая их расстояние еще на два шага. Только Джеку и на это фиолетово. — Постой-ка, Хэнк. Ты чё… не узнаешь этого сучка? Ну… — позади стоящий, с цепью в руке, скидывает черный капюшон и подозрительно косится на Джека. Беловолосый лишь подозрительно прищуривается, понимая, что пацаны его узнали, значит сталкивались, возможно не в самых благоприятных ситуациях… Твою мать, но где? И главное, что повлечет за собой это знакомство. По виду остальные двое не понимают, а вот тот самый названный Хэнком и парниша в черном злобно его осматривают, и у «главаря» нехорошо так проскальзывает оскал на лице. — Зря мы тебя в том переходе не замочили раньше, чем та тварь наших друзей прирезала. И Фрост мгновенно вспоминает. Переход, несколько подростков напавших на него, его палач, так удивительно легко перерезав нескольких сучек, и первый раз лезвие у его горла, а потом этот чертов шипящий голос и поход к нему домой. И парнишка сейчас не знает, отчего хочется завыть больше, от неожиданной встречи с теми выжившими или от воспоминаний Ужаса. Джек всё же закусывает губу, и быстро моргает, пытаясь сдержать бунт внутри и не дать истерике новый раунд. А его проблемы возрастают, потому как выжившие и набравшие новых «последователей» играть с ним теперь не намерены: в глазах тех двух явно читается жажда убить, перед этим отбив ему все органы теми железными арматуринами, что прицеплены у них за спиной. «А у тебя всего лишь один нож, и вообще ты один против четверых, понимаешь к чему все идет, дебил?» Фрост только цыкает на себя же, недовольно и без азарта. Он уже не знает что хуже, и только пятится назад. Сбежать здесь не получится — тупик, драться — он с радостью, только запал как-то испарился, когда вспомнил о… — Да твою мать! — рявкает парень, не замечая опасность перед собой. Он — идиот; у него драка тут намечается, а мысли опять… — Точно псих, — после недолгой паузы восклицает тот что в черном, и достает из заднего кармана джинс складной нож, щелкая спусковой кнопкой, — Так даже проще будет. — Закончился твой полет, птичка, — противно ухмыляется главный и расчехляет приличный охотничий нож, что висел на поясе. Джек же только ощетинивается и шипит, ненавидя фразочки вроде «птичек-рыбок» — хватило, наслушался в свое время. Он хочет уйти от конфликта, хочет сбежать, и в то же время часть его так отчаянно хочет сдаться. — Лучше съебитесь! Так проще будет, для всех… — это кажется последним, что адекватно может сообразить и сказать беловолосый парнишка, надеясь на свою выдержку или удачу. Только, как известно, такие фразы на невменяемых действуют подобно красной тряпке и это только злит группку, а их лидер первым делает движение, резко нападая и почти задевая Фроста размашистым взмахом ножа. Джек, ожидавший, но до конца надеявшийся избежать этой хрени, лишь заводится и недобро рыча, парирует удар, распарывая часть куртки на Хэнке, но не доставая до кожи. Ему даже жаль. Слишком едкая мысль и он пугается её. Только думать и обдумать не дают, и остальные ублюдки приходят в движение, нападая с разных сторон: от цепей Джек уворачивается, пригнувшись, парня с арматурой удается пнуть ногой и тот складывается пополам, держась за живот. Но к следующему он не успевает обернуться, за что и получает складным ножом по левому плечу, как раз рядом с зажившей раной. Боль оглушает, выбешивает сильнее, и ответ мелкому тваренышу прилетает моментально — массивной рукояткой ножа по виску со всей силы. — Лучше вам съебаться, в последний раз повторяю! — загнанно дыша, рявкает Джек, слизывая вновь кровь с губ и морщась от боли в предплечье. — Сука, ты тут ляжешь! — с криком накидывается на него главный. И из-за неудачного блока Фроста откидывают к той самой колонне. Ситуация паршивей некуда, но он почему-то вспоминает свою первую драку этим летом, и как тот фиолетоволосый придурок зажал его в тупике, а потом появилась серая тень… Тень, призрак… Нет, хищник же. «Фрост, твою мать, сконцентрируйся, тварь!» Мальчишка всхлипывает и полный раздрай в мыслях и эмоциях не дает сконцентрироваться на бое. Он вновь пропускает удар — теперь губа саднит еще больше, но рывок и ответный замах ножом он успевает сделать, только напрасно и еще один удар приходится в солнечное сплетение, отчего тело на секунды немеет, а весь воздух вырывается из легких. Он задыхается, падая на колени, а твари вокруг ржут, и звук арматуры по асфальту слишком четкий и намекающий на его полный пиздец. — Хватит. Я так больше не могу… — Чё ты там вякаешь, шизик? А? Не слышно! — Прекрати это, пожалуйста. Не могу же больше. Ну же… — Джека трясет и он в каком-то вакууме, ни черта не понимающий реалию, полушепотом просит того кого здесь нет. И лишь новые слезы и подступающая истерия. Он действительно больше не может и не хочет. Он наигрался, нажился, настрадался. И не хочет больше… Его резко дергают наверх и со всей дури припечатывают к бетону, зажимая холодную арматурину у горла, а острый кончик чужого ножа чувствуется в области сердца. Не так. Только больше не так. Он не хочет ведь больше ни жить, ни существовать, и его ближайшая кончина даже не пугает, потому что мысли не о херовом тельце, зажатом под каким-то мостом, а о том настолько хуево внутри, что это раздирает сознание на части. Они ржут, издеваются, кто-то даже приставляет холодное лезвие к лицу, обещая приукрасить, перед тем как убьют, а ему плохо настолько, что он не видит лиц перед собой, глотает чертов ком в горле, хотя хочется орать. «Хватит, хватит, хватит!» — Что, никто не придет на помощь, да? Бедную сучку никто не защитит? Это?.. Спусковой. А рука, в которой еще зажат нож, сжимается сильнее, но Джек только мотает головой, не желая даже от этих ублюдков слышать косвенное напоминание. Хватит! — Ну же… Ты сдохнешь, — они издевательски подстевают, и кончик лезвия разрезает кожу на груди, но парнишка этого почти не ощущает, лишь странную панику и как предвкушающе что-то сжалось внутри, как перед прыжком в глубокое темное озеро. — Сдохнешь, как ненужная никому сучка. Слушайте, а может его перед тем как прикончить, по кругу пустить, а? «Не надо… Пожалуйста! Хватит!» Тумблер щелкает и Джека трясет, но рука с крепко сжатым нож медленно поднимается. — Всё равно никому нет до тебя дела… Дикий рык срывается с губ в тот же момент, когда лезвие ножа входит в податливую плоть треплющегося болвана, а тот расширяет глаза, захлебываясь кровью. — Сука! — напуганные рявки других, неожиданный звук разбившегося стекла, и на него кидаются. Его это лишь больше бесит. Отшвырнуть захлебывающееся кровью тело и увернувшись от цепей, резко приблизиться всего на шаг, чтобы врезать кулаком по лицу и моментально порвать глотку лезвием, вспарывая сонку, и к следующему, шипя разъяренной фурией, только теперь проткнуть суке легкое и дальше… И все что позволительно сейчас, так это выплеснуть все эмоции и защитить себя, что и делает мозг, не обращая внимания на логику, мораль и даже страх. Джек стоит задыхающийся, не понимая какого черта, пелена перед глазами все еще из-за слез, и только и приходиться что быстро моргать, не понимая какого черта так воняет кровью. Взгляд падает на дергающиеся стонущие тела, что валяются на грязном асфальте, на свои руки изляпанные в крови и почему-то с содранными костяшками и осколками стекла в них же. Столько крови на ноже, который он все еще держит в подрагивающих пальцах, а густая красная жижа медленно застывает, но всё еще теплая, обволакивающая каждый палец, всю кисть полностью: несколько капель всё же срываются с лезвия и оглушительно громко разбиваются о темный асфальт. Хриплый вскрик наконец срывается с красных от собственной крови губ. Он не верит, не хочет! Паника захлестывает и становится трудно дышать, Джек хватает ртом воздух, и его хриплый вой раздается эхом по всей пустой территории. Беспомощно переводя шокированный взгляд на вроде еще живых и снова на свои руки. Это же не он!.. Но картинки, всего что произошло менее пяти минут назад, предательски вспыхивают перед внутренним взором и его тошнит от самого себя и того что он видит. Здесь так много всего: боль, страх за свою жизнь, ненависть, отчаяние, истерия, надежда… Джек жалобно скулит и не знает что делать, осознание накрывает с головой, и всё что может Фрост, так это беспомощно прошептать одно лишь имя. *** «Шестой по счету ты — Ужас!» Банальщина, и так низко — некачественно. За кого он, твою мать, его принимает?! Искреннее возмущение, и даже оскорбление, что такой даун решил сравнить его с этим беглыми и приравнять в шестую жертву. Блэк недовольно отодвигает ноутбук и почти бесится. Понаразвелось, мать их, охотников за головами с помутнением рассудка. Он лениво переводит взгляд на матовый экран, где в нескольких развернутых вкладках все данные на убитых и приблизительные наброски кто бы мог их замочить. Халтурщина, как есть, но по-другому, ни полиция, ни спецотдел, возглавляемый Феей, работать не могут — не умеют. Докатились до хреновых психов, которые пытаются ему бросить вызов. Но это не проблема. Вычислит за несколько часов, и ночью знатно так повеселится. Тем более… новый список составлен, и внутренний зверь урчит от этого довольно. Ужас знает, как приблизительно отреагирует город на его второй сезон. Это будет впервые, настолько продолжительный летний… марафон. Блэк коварно улыбается, давая себе секунду на довольствие, и поглядывает на электронный таймер: скоро закат, скоро можно будет поиздеваться над ними, сбросить всё напряжение, и устроить еще одну массовую панику. Мужчина совершенно не задумывается, кого сегодня будет убивать первым — уже неактуально, просто вразноброс: ему главное сожрать как можно больше ублюдков, подавить город, сломать систему и заодно эту милую пташку с пестрыми крылышками на спине. Да, для неё и всего её отряда он приготовил отдельную программу на конец лета. Он их помучает, заставит вариться в собственном соку, натравит друг на друга, а потом медленно, со вкусом, сведет с ума, под конец разрезая на части физически. Искры необузданной ярости и ненависти едва ли вспыхивают в янтарных глазах, но пока он не будет срываться на них, лишь плетя свои сети и всё правильно подготавливая и выжидая. Питч почти доволен своими действиями и общим сумасшествием, которое вскоре по любому приведет город в полное безумие и анархию, когда верхушки Белого Шпиля полягут разорванные в клочья у его ног. Осталось ведь не так много. И никто не сможет его остановить — он знает, он запутал всех. Никто не сможет прочитать его, увидеть, понять. И от этого у него развязаны руки и почти умиротворение на душе — можно творить всё что угодно. Только без самопожертвования и конечно с передышками, себя-то загонять нельзя. Блэк ухмыляется и вновь щелкает по клавиатуре, и задает новый запрос в базе данных Департамента, с легкостью взломав их архивы и основную базу. Однако он никак не ожидает резкого и громкого стука в дверь. И какого только черта… А интуиция, отточенная годами, отчего-то молчит, но предчувствие все равно херовое. Захваченный со стола нож, и бесшумно, почти моментально, оказаться у двери, прислушиваясь, но повинуясь инстинктам резко открыть дверь и… И на пороге Фрост. Только все матерные эпитеты и возмущения в адрес мальчишки резко смолкают в подсознании, и Блэк затыкается, даже не раскрыв рта, охуевше осматривая мальчишку почти всего в крови. Фрост с разбитой губой, взлохмаченный, с разрезами на груди под расстегнутой толстовкой, в руках же, заляпанных в крови, нож, такой же по цвету, с которого всё еще свисает пара застывших красных капель, и это вводит даже его в легкий ступор и ахуй. А Джек поднимает на него серые перепуганные глаза и все что может, так это: — Питч… помоги, а? Я их, кажется, убил…