Психо города 604

Итак, мы все этого долго ждали. Даже я... И вот та самая глава. [Стилистика изменена намеренно, ровно, как и повествование от 2-го лица.] Приятного чтения! Глава 42. Гребанные важные личные качества, при которых ведут отбор. «Уверенный человек, умеющий концентрировать внимание. Он обязательный, в меру активный, склонен к сложной работе. Отличается ответственностью, пунктуальностью, педантичностью и аккуратностью, а также терпеливостью и толерантностью. Память отлично развита, он обладает высоким уровнем эмпатии...»* Эмпатии, да? И вот тебе двадцать четыре, и ты на очередном, но уже более привычном дежурстве: ординатура, мать её. И пока на перекуре, можно вспомнить, что в блядском заявлении на поступление писали эти придурки. Сочувствовать пациенту, конечно же. Будто это не прописано в Клятве.** Дым медленно выдыхается из легких, но так приятно дерет глотку. Как и всегда — крепкие, позволяющие отвлечься. А Лоренса по внутренней рации вызывают в третью операционную. Будто бы в пятой сейчас реаниматолог не нужен. Ебучие графики, которые, спасибо сменившемуся начальству, перекосоёбились, и теперь нехватка реаниматологов, но блядь практикантов-сопляков полный отдел хирургии! Ты цыкаешь, забивая на громкую связь и далекие выкрики из приемного покоя и стойки принимающей регистратуры. Неужели новая авария на центральной магистрали и большинство полутрупов везут опять к вам? Или очередной мальчик-хуй, из мажоров Белого Шпиля, выебнулся на шоссе и с разворошенными кишками должен обслуживаться раньше тех, кто по очереди ждал операцию пару недель? Позади открывается дверь, но тебе лояльно, в наглядство делаешь лишь следующую затяжку, на миг прикрывая глаза. Походка, словно на цыпочках, хотя скорее робко — вот что улавливает твой слух. Кайл. Коллега и вроде-как-друг по совместительству подходит ближе, но пока молчит. И правильно. Через три секунды ты тушишь сигарету, прищурено смотря через небольшое настежь открытое окно на туманные зеленоватые лучи от шпилей 604, и этот ядовитый туман кажется более правильным. Жаль, что реально не яд. И было бы просто охренительно, если б 604 город действительно потравился теми же, на блядство случая, едкими химикатами, которые тоннами производит каждый день. А люди бы умирали… Превосходно — один за одним… Задыхаясь, харкаясь кровью, и с животным страхом в покрасневших глазах пытаясь найти хоть одно место, где бы смогли вдохнуть чистый воздух…*** Мысль, подобно создавшейся в голове картинке, расплывается, пошла уже пятая секунда. — И нахера я вам? — прекрасно зная, что если Кайл ввалился в курилку, значит, ты понадобился в операционной. Только для кого и зачем? — Твой профиль, — пожимает плечами молодой мужчина, — Яро хочет, чтобы ты ассистировал. — Снова фарш? Шлюха из Вип, которая неправильно отсосала или всё же раскромсанный алкаш-бизнесмен… — ухмылка скорее вредная, нежели чем — «а я же вам блядь говорил». — Почти. Важная шишка из Департамента. Какой-то псих подкараулил и покромсал: лицо, шея, руки… Куколка эдакая, только без веревочек. Короче соединительные задеты, сосуды, нервы… Ты проклинаешь девятнадцатичасовое уже дежурство, но убедившись, что бычок хорошо затушен, идешь вслед за этим порой до омерзения позитивным анестезиологом. Тебе двадцать четыре и это последний год ординатуры, а после практика, после углубление в микрохирургию, благо ты на охуительно хорошем счету. У тебя есть все шансы выцепить то единственное место на последующий год, если какая-нибудь шваль не подсидит. Хотя, разве ты позволишь? Операционная со штатным набором лиц, лишь на две медсестры больше — практикантки из пятого отделения. Ты делано позволяешь милашкам надеть на себя дополнительный халат, и склоняешь голову на бок, рассматривая тело на столе. Вновь очередной псих постарался разрезать тучного недополитика: грубо, не аккуратно, действовал ножом, причем тупым, но придурок даже не знал, где и как резать правильно, не брал центральные кровеносные артерии, так — невменяемая злость и возбуждение. Откуда ты знаешь, как этот псих действовал, уже не задумываешься; моментально понимать характер психов по оставленным ранам, как охуенная интуиция или уже наметанный глаз — не важно. Факт в том, что такие повреждения почти уже данность, учитывая скачок преступности в А7. — Когда же этих паскуд переловят-то? Но ты не замечаешь этих искренних молоденьких возмущений, ровно, и не отвечаешь, у тебя работа. Кейт опять ебет мозг в пять утра, когда уже светает, а ты только за поворотом снял окровавленные перчатки. Она заваливается в приемную как всегда довольная, знающая уже в свои семнадцать себе цену, не обращая внимание на восторженные взгляды молоденьких сосунков и врачей постарше, и, ухмыльнувшись тебе, просит выручить до получки. Очередное, блядь, новое свидание с богатеньким ублюдком. Но она смотрит на тебя снизу вверх горящими карими глазами так ожидающе, и в предвкушении, как будто ты её последняя надежда на спасение, что опять, сука, выигрывает. Победоносно улыбается, и пока ты достаешь нужную сумму, предсказуемо кокетливо поправляет черные волнистые волосы, неизменяемо распущенные. Ну как, твою ж мать, иначе?! Обязательно чтобы проходящие мимо кобели поголовно свернули головы на такой жест. Стерва!.. — Сколько, блядь, раз говорил! Кейт, сука… — Я тебя тоже люблю, братец, — скопировав твою дежурную ухмылку, целует в щеку и всё же вырывает несколько купюр из твоих пальцев, — Отцу не жалуйся, старшенький ты наш. К ужину буду дома и нормально всё обсудим. Кажется, это судьба! Она радостно улыбается, подмигивает и упархивает на пятнадцатисантиметровых шпильках. — Это тринадцатый в этом месяце твоя судьба, — цинично шипишь ей в след, за что получаешь ответный фак и цокот от железных набоек на шпильках. Лимитированная коллекция, мать её. Позади, попивая дрянной кофе, подходит Кайл, и, понаблюдав пару мгновений за удаляющейся девушкой, довольно присвистывает. — Вот она какая, младшая Блэк… — с широченной улыбкой тянет очарованный коллега. — Глотку перережу, — шипишь ты ревностно, и тебя вмиг понимают, затыкаются. Прекрасно ощущая, что это не просто слова. А вечером, после смены, когда, наконец, ты отсыпаешься, вы все ужинаете. Кейт прискакивает подобно резвой лани на всё тех же шпильках, раскрасневшаяся от жары, и притаскивая пару пакетов с продуктам. Мать закрывает жалюзи на всех окнах, дабы никто не увидел вашу более-менее адекватную, дружную и счастливую семью, посреди этого кровящего гадюшника. Ужин начинается под твои тихие маты, и восхищенный треп Кейт о том, какой же Дейн заботливый молодой человек. Но тебе уже прекрасно ясно, что на следующей неделе она заявится опять под три часа ночи к тебе на смену, вся зареванная и жалуясь, какой же этот Дейн козел и мудак. Данность, блядь. Ровно, как и то, что ты вновь позволишь ей выкурить полпачки своих сигарет. *** Тебе двадцать пять, и ты с очередной смены, очередной операции, заебаный в хлам, но отчасти удовлетворенный — никчемному пиздюку спас жизнь и мимику большей половинный лица, хотя, хуй пойми, кем тот станет, когда вырастет в этом злоебучем городе. Но похуй, главное удовольствие от жизни, которой ты владел и спас, медленно растекается по всему телу и приятно ластится в сознании. Только вот данность поменялась, и дома очередной скандал пока родителей нет. Потому что Кейт, сучка, нашла себе уже не просто Судьбу, а ебучего папика — шишку, и ты надеешься, что этот холеный ублюдок не из тех, что сидят в Шпиле. Но её фраза, выкрикнутая тебе в лицо пиздец, как коробит: — Я хочу нормальной жизни! Нормальных шмоток! Я не хочу возвращается по этим серым гнилым улицам, пачкая дешманские подделки этих «Прада»! Я вновь хочу настоящие, хочу на машине! Я хочу, чтобы, сука ты бесчувственная, меня любили и ценили, хочу, чтобы те сучки с моей новой работы не смеялись, а все зубы себе стерли, сжимая от зависти челюсти. И с Люком я чувствую себя другой, я такой крутой становлюсь! — Да на шлюху ты становишься похожа! — А ты на психопата со своими операциями! — Я жизни спасаю! — Не в жизнях дело, братец, а в твоей жажде жизней… — Кейт неуловимо резко приближается к твоему лицу и заглядывает в глаза, и смотрит так, словно видит и знает больше чем ты, — Ты жаждешь их, их всех, и каждого по отдельности, но не тела — власти жизней... Это бьет. Ослепляет. Но выдержка у тебя ещё с восемнадцати лет пиздец какая, а потому ты даже не порываешься на эту накрашенную дурочку, просто разьебываешь стену позади нее одним четким ударом кулака. Ебучий тонкий гипсокартон, только вот эта стервозина и бровью не ведет, и её пристальный карий взгляд, сейчас почти схожий с хорошим виски, не уступает твоему злому, горящему желтым бешенством. — Я надеюсь это было в последний раз, — раздается с коридора отцовский голос, и уставший голос матери, которая едва слышно, почти не различимо, но не с твоим-то слухом, матерится. Достали. Кажется, Кейт тоже понимает, и вы двое взрослых матерых паскуд опускаете глаза в пол, как первоклассники разбившие учительскую вазу, потому что знаете, что если достали маму и она матерится, то вам пизда. Это отчасти веселит, и ты медленно успокаиваешься, но по своим знакомым наверняка пробьешь этого новенького папочку. Эта тварина, а ты чувствуешь — та ещё тварина, не будет с твоей сестрой. Ты собственник, то что твоё — твоё и оспариванию не подлежит. Ты не отдашь её этому сукиному сыну. А то, что тот ещё сукин сын и ублюдок, ты понимаешь в следующий раз, когда Кейт, вновь попросив у тебя отпроситься и просто проверив не чокнулся ли с авралом на работе, выбегает из больницы и запрыгивает в черно-матовый кабриолет, с щенячьей довольной улыбкой, пока ей открывает и закрывает за ней дверь высокий и широкоплечий мужчина, на вид старше тридцати, с холодным взглядом черных глаз. Ты ловишь этот взгляд, стоя в тени, на крыльце главного входа, медленно докуривая сигарету. И чувствуешь, как по спине бежит мороз от ядовитости и жажды в этом взгляде. Предчувствие, что, как минимум, эта тварь подсадит твою младшенькую на наркоту уже хуйня, а вот то, что будет нечто похуже, более явственно грызет интуицию. Это бесит, и ты просишь тебя подменить, ссылаясь впервые на хуевое состояние, потому что располосованный мужик на операционном столе, которого разукрасила женушка за изнасилование дочери, тебе кажется лишь мясом, на котором можно отыграться: вонзить в него скальпель пару десятков раз, разворошить и разорвать к хуям, как свинью. Легкий укол страха от такого желания прошивает позвоночник, но ты ссылаешься, как и всегда, на издержки профессии хирурга и идешь в ординаторскую. Тебе нужен ебучий крепкий кофе и поспать, хотя бы полчаса. Вера, что всё будет хорошо, медленно улетучивается под кровавый закат над химическим 604. И в правду — хуево. Потому что проходит неделя, и вы решаете поехать всей семьей к ебучему, кое-как выцепленному, риелтору; желание жить поближе к центру, в более безопасном районе, радует мать и отца, и даже Кейт… Которая теперь одевается подобно тем вылизанных дорогим сучкам Белого Шпиля, замазывает тональником синяки на шее и запястьях, и не курит — использует лишь пластыри или жвачки, и постоянно в новой сотке переписываясь с этим утырком. — Может, хватит? — не выдерживаешь ревностно нового всклика СМС, едва замечая, как сестра опять строчит нечто, скорее всего, пошлое, своему «папочке». — Не завидуй, братец, — хмыкает она с заднего сидения, даже не стесняясь пред матерью, которая сидит рядом, начиная новое послание. — Чему завидовать? Твоему студню в башке или умению хорошо раздвигать ноги? — цинично, насколько можешь, надеясь, что это её заденет. — Так, прекратили! — быстро осаждает мать, и вы затыкаетесь. Ну да, забыли, как и всегда, что не одни, а наедине всегда подьебы ниже пояса и жесткие. Хули, ты сам эту мелкую дурочку учил выживать в этом тварьском муравейнике, сам был и учителем, и защитником, и терпеливой подушкой, в которую она постепенно вонзала всё более острые циничные подколы и манеру осаждать и затыкать. Это твоя школа. Потому нехуй жаловаться или беситься. — Умению выбирать мужчин, — всё же отвечает Кейт, хмыкая язвительно, — Ты-то этим похвастаться не можешь, да, братец? Или играет то, что под такого жестокого актива как ты ни один пассив не прогнется? — Заткнулись оба! — уже рычит мать, кидая испепеляющий взгляд на сестру. — Кейт, не выводи брата. У него работа тяжелая, он нервный в последнее время… — наконец поддерживает отец, впрочем, даже не кидает взгляд через зеркало на задние сидения. — А я что сделала не так? — её возмущения и искренность можно принять за детские, почти глупые и наивные, если б не хищная ухмылка, расползающаяся на розовых блестящих губах. — Трахаешься с этим пидором, который ещё и мальчиков потрахивает со своими дружками из Белого Шпиля, — тебе блядь это нужно сказать, ровно, как и отзеркалить её ухмылку, и тебе даже слышно, как она когтями в резком порыве злости царапает корпус сотового. — Кэтрин! — подрывается возмущением мать на весь салон. — Что? Это давно в прошлом! Он изменился ради меня и, вообще, пусть лучше Питч заткнется, он-то вам не рассказывает, как… — Сейчас дело не в нем, Кейт. А в том, какую жизнь ты начала вести, когда начала встречаться с этим типом, — наконец вмешивается отец с более чем серьезным тоном. — Папа! — Молчи. Меня действительно напрягают его связи, деньги и то, как он тебя развращает… — Я его люблю! — отчаянно вскрикивает Кейт. — Идиотка, — шипишь ты, на что сразу сестра взрывается злобным и таким же отчаянным: — Помолчал бы, ублюдского циника кусок, что никого к себе не подпускает! Ты вообще не знаешь, что такое любовь! — Потому что у меня есть семья! И в хуй я не ставил никого остального! — рявкаешь, едва оборачиваясь назад, чтобы посмотреть этой дуре в глаза, и всем сейчас понятно, что тебя достали, вывели и больше молчать не будешь: — Ты, как блядский эскорт, к нему каждую ночь. Оговорки — «папочка», я уже сука молчу! А синяки на запястьях, так уж и быть — заигрываетесь в своих ролевых, видимо ты, сестренка, в меня пошла — мы пожестче любим. Но давай спрошу, какого хуя ты пластыри переклеила так низко? Не думаешь, что, как минимум, я разбираюсь в этом? И то, что ты не просто уже избавляешься от зависимости, а скрываешь под пластырями нечто интересное. Давай, сестренка, скажи, на что он уже тебя подсадил?  — Заткнись!  — Клубничка? Амфы? Может на химию или кислоту? Героин? — не выдержав, вполоборота разворачиваешься к ней. И в твоем взгляде ярость, неразбавленная и правильная сейчас, и если б не родители, если б не машина, ты бы ей въебал. Так же, как и в её пятнадцать, когда она решила потравиться таблетками из-за первого своего обмудка. Тогда успел, вытащил, вызвал рвоту, а после под ледяной душ, залепив пару пощечин, и после намерено чуть не потопил, держа её голову под водой, давая почувствовать, что такое реальная смерть. Она ненавидела тебя всего пару часов за это, когда тряслась от холода и шока под двумя одеялами в твоей комнате, но после, дура, поняла, очухалась, осознала и ни разу не обвиняла. Была лишь благодарна… Вот и сейчас стоило бы преподать урок. Тебе лишь нужно немного власти и сутки времени; ты притащишь из больницы ворованный морфий и другие наркотические. Ты отправишь родителей куда-нибудь, под предлогом «отдохнуть» на недельку. Ты сможешь. А после ты устроишь ей настоящий кайф, и настоящую болезненную ломку после этого кайфа, так, что она навсегда после забудет, что такое наркота. Ты проведешь её по грани, дай только власть и время… — Давай, говори на какую дурь подсела, ширяясь через каждые… — кидаешь взгляд на пластыри, так «непалевно» приклеенные на сгибе локтя, и прикидываешь более точное время, — …Теперь через каждые одиннадцать часов? — Рот закрой, я его люблю! — вскрикивает Кейт, и видно, что её саму трясет, даже слезы наворачиваются на глазах, только вот тебе похуй, и ты не более чем отчасти добился нужной реакции, и её косвенного признания в употреблении. В машине повисает минутная давящая тишина. — Так… — разрезает тишину и мерный шум двигателя отцовский пониженный напряженный голос, — Мы сейчас срезаем по Кью, быстро общаемся с риелтором, обговариваем детали и залог, если что-то понравится, а после, Кэтрин Блэк, мы едем домой. И пока ты нам всё не расскажешь, не выложишь всё, чем занималась и что натворила, пока Питч лично не возьмет у тебя кровь на последующую токсикологию, ты, не то что бы с этим мужчиной не увидишься — из дома не выйдешь! Под конец отец почти что рявкает, значительно повышая голос, и это правильно. Именно этой реакции и домашнего ареста для сестры ты желал, и выбил. Как всегда добился своего, и теперь уже реально спокойно возьмешь у нее кровь, чтобы попросить знакомых на работе наркологов быстро сделать тест и выявить, на что подсела и на какой стадии эта дура, и как в дальнейшем её выводить из зависимости. Через пять минут телефон Кейт кликает слишком громко в создавшейся напряженной тишине. Никто кроме тебя на это не реагирует: отец сосредоточенно и довольно быстро ведет машину, мать в задумчивости отвернулась к окну, и лишь ты едва слышно шипишь, а Кейт, шмыгнув носом, щелкает по сенсору, желая таки прочитать то, что ей прислали, и это тебя бесит ещё больше. Наивная, глупая, упертая — стерва и дура одновременно.  — Что?.. — нежданно дрогнувший в испуге голос сестры вырывает из собственных клочков мыслей, и моментально заставляет тебя обернуться к ней заново, почти всем корпусом, чтобы увидеть в полном замешательстве и не понимании. Кейт поднимает на тебя глаза, в которых паника перемешивается с настоящим ужасом. Что этот уёбок написал? — даже не успевает злостно сформироваться на языке. Мир за мгновение меркнет и идет по херам громким звоном стекла и оглушающего удара: в водительский бок на бешеной скорости врезается нечто громадное и черное; вскрик сестры и хруст собственных ребер — последнее, что запоминается. *** Тьма не отпускает долго. Тебе кажется, что ебанную вечность. Голоса совсем рядом, но ты не можешь разобрать даже слова, вровень и пошевелиться; мерзлая вечная тьма и зыбка — всё что у тебя остается, и там, на периферии сознательного: — А что произошло? Авария? Кейт? Что с Кейт? Родителями? Что с тобой и где вы теперь все? Если ещё жив сам, то, где? Терапевтическое? Реанимация? Всё настолько хуево? Тьма рушится, опадая большими кусками, словно старая штукатурка, давая сознательному свободу по исчислению хер знает скольких секунд или минут в подсчете. Белый потолок — первое, что является твоему затуманенному взору. Ну, блядь, приехали. Как же иначе? Твоя же больница, реанимационное отделение. Глотнуть впервые самостоятельно не так сложно, как хоть на миллиметр пошевелиться, даже кончиками онемевших пальцев. Маски или трубок на тебе уже нет — аппарат ИВЛ отсутствует наравне с остальной аппаратурой для обеспечения кислородом, но следящие за состоянием жизнеобеспечения экраны по-прежнему мерно пищат и, суки, раздражают. Если прикинуть тем куском мозга, который только-только начинает функционировать, то твое состояние улучшилось совсем недавно. Как твою ж сучесть идеально! В палату, как по закону блядской подлости, через три минуты заходит тот самый коллега Кайл. Молчание с самого порога затягивается: тот не решается что-то пока сказать, неприкаянной душой маяча возле двери, а ты лишь морщишься от этого. Видимо, новости и вовсе хуевые. — Сколько здесь? — не узнавая свой проржавевший голос, и плевать на ссохшуюся глотку. — Полтора месяца... в коме. И с неделю ещё тяжелого состояния. Какие нахуй полтора месяца, блядь, в коме, вы совсем там суки охуели или как? Только столько сказать явно сейчас не можешь. Но по твоему взгляду видимо Кайл понимает, кивает хмуро и подходит ближе: — Что ты помнишь последнее? — Аварию, — злость в сиплом голосе едва заметна и бесит больше то, что приходится прерваться на следующий вздох, — Черное… Черный… джип, внедорожник... не знаю! С водительской стороны на полной скорости… до этого с сестрой цапались, эта стерва… — ты осекаешься, резко вскидывая взгляд на коллегу, — Кейт?! Кайл лишь переводит нервно взгляд на дверь и отрицательно мотает головой. — Кто кроме меня выж… — Только ты, — обрубает безэмоционально он. А вот теперь-то нихуя и не хочется. Больше ничего. Не знать, не ощущать, да и в принципе не понимаешь на кой хуй тогда тебя вытащили из списка полутрупов. Хотя, судя по отсутствию большей части реанимационного оборудования, тебя отключили уже как пол недели назад, ибо кому-то более крутому требовалось немедленное обслуживание. Тебя, блядь, сука списали. Но ты по каким-то ебаным причинам не просто продержался, но ещё и выжил — выкарабкался. Зачем? И незачем более что-либо спрашивать. Ты даже не реагируешь, пока ставят новую капельницу с тем же подмешанным морфином, и проверяют реакцию на свет, чувствительность… Последующее медицинское заключение: для полного восстановления — год; конкретного диагноза равнозначно нет, просто перечисление ебучей констатации: обширные ушибы, разрыв мышц, сухожилий, внутреннее кровотечение, черепно-мозговая травма, кровоизлияние в мозг, сломанные ребра, сломанная левая рука и куча ещё чего, связанного с повреждениями, как физиологическими так и психологическими. Мясорубка. Вам устроили мясорубку, и хуй пойми, как вообще тебя довезли живым с такими ранениями и повреждениями. По истечению ещё недели, пока ты идешь на гребанную ненужную поправку, узнаешь от того же Кайла, что у тебя было три клинических за всё это время и тебя с пинка заводили почти всей хирургией. Только на эту информацию тебе статически похуй. Важнее узнать то, что произошло с… остальными. Что, мать с отцом ещё были живы, пока их везли в больницу. Но для тебя ценно, как для сына и как для медика, то, что они не поняли, что произошло, они не мучились. Но Кейт… Она умерла от кровотечения: обширные рваные раны, куски деталей и стекла попали в жизненно важные органы, прошив её насквозь. Она была в сознании до самого конца, в разьёбаной перевернутой машине, пока вам была дарована безболезненная отключка. Как такая хуйня могла с вами произойти и почему, ты даже не хочешь знать, точнее хочешь, но запрещаешь. Ибо, зачем? Для чего уже всё это? Новость ещё через неделю, что тебя переводят в другую больницу из-за места не становится громом среди ясного неба. Ты был готов, даже не смотря на то, что ты сам врач, достаточно охуенный и опытный хирург, им похуй, все подкупные сучки, и ты лишь кривишь губы, когда твои же бывшие коллеги неловко пытаются подбодрить и просить прощения — мол, мы сделали всё что могли, но руководство. Ну да, как будто они с руководством и не поделят ту взятку за койка-место для какого-нибудь зажравшегося пидора. Тебе похуй. Ровно, как и то, что время постепенно начинает сменяться: конец весны медленно летом, лето — осенью. Ты начинаешь постепенно вставать сам, медленно бродить ебнутой сомнамбулой в маленькой серой палате. Блядство. Скоро зима, но тебе похер, желание разрабатывать руки и идти на поправку нет вообще, только, сука, организм с тобой не согласен в корень, и с каждым днем ты чувствуешь в себе ту силу и жизнь которая была «до». А в начале ноября двое девчонок медсестер с твоей бывшей больницы забегают к тебе, раскрасневшиеся от мороза и неловко жмущиеся в приемном покое. Они — умницы, вместо чертовых продуктов и всего остального «вкусненького» и ублюдско ненужного, притаскивают тебе целый блок сигарет, а ты даже отпускаешь пару старых циничных шуточек, только реанимационные сестры — две стервочки лишь смеются, курят с тобой в отдельной курилке для персонала, и делятся хуевыми новостями. Твой недодружок Алекс и тот же Кайл подали на тебя жалобы. Плюс Алекс, так лизавший жопу тебе, в свое время, видимо ещё посасывает и руководству… И завтра твое место, как хирурга будет отдано ему, а ты, видите ли, со своей реабилитацией слишком дорого обходишься руководству больницы. А потому проще найти нового здорового хирурга, нежели содержать тебя и твое место. К тому же твоё место в аспирантуре по направлению «углубленная хирургия», равнозначно накрылось медным ебучим тазом. Авария и хуевое восстановление — лишний повод списать работника, протолкнув своего кандидата. Про микрохирургию и вовсе не заикайся, хуй ты попадешь на то единственное место. Такая страшная авария, а нужны здоровые хирурги. Ну, конечно блядь! Кривишь губы в понимающей усмешке, отчего девчонки отводят взгляд, и вскоре, попрощавшись и пожелав не унывать, уходят. Ты остаешься наедине со своей немощью, раздробленной жизнью и начинающейся метелью в начале ноября. Время уходит, и серые холодные стены палаты тебе кажутся уже слишком привычными, слишком… правильными. Желаний нет, нет и эфемерной моторики, чтобы двигаться вперед. Смысл? В чем он теперь? По сводкам новостей и блокам, что тихо проигрываются в приемной, когда дежурят практиканты по ночам, волна новых психов захлестывает 604. Резня на резне, одна изящнее другой, повылазили даже банды и крупные, годами скрывающиеся, серийники и маньяки… Кровавые улицы 604, а тебе почему-то смешно, но в голос заржать — дать ещё один повод от тебя избавится — последняя нить, связывающая тебя с твоей работой оборвется. Ты в полумраке, лишь подсвечиваемый с улицы фонарь, поднимаешь руки, вытягиваешь перед собой и смотришь на ладони с которых давным-давно сошли порезы и ссадины, сняли все швы… Не дрожат. Нити, пинцеты, тонкие хирургические инструменты ты вполне сможешь держать, зрение тоже благо сохранилось, сможешь видеть на высокоточных микрокамерах, что и где нужно сшивать, удалять… Скальпель — да пожалуйста, это самое простое. Только, где это все теперь держать, если тебя лишили всего и реабилитироваться будет пиздец, как тяжело? Да нет — невозможно. По ебанным бумажкам ты уже не годен, либо скажется здоровье, либо психо-эмоциональное состояние. Потерять всё из-за одного сукиного гандона. Ты прикрываешь глаза и позволяешь себе отрешиться. Понимая, что похуй уже на будущее. *** Зиму ты не запоминаешь; она сводится в один большой неизменяемый день, с выученным наизусть графиком терапевтической ебанины, но ты ненавидишь себя за вновь проснувшуюся к весне жажду жить. Ты думаешь, что тебя выпишут через день, как раз на третий день весны, и первое что нужно, после того как посетишь дом, это бы узнать и сходить к родителям на… А вот теперь уже можно в голос поржать над своей сентиментальностью и тупостью, когда стоишь на пороге собственной, теперь единоличной, квартиры. Ты не сможешь сходить на могилы своих родных. А их нет! Их кремировали, не оставив родственникам даже пепла, ибо, по закону, нужно было ставить роспись в течении недели после доставки тел в морг, и ещё одну на продленное хранение останков после кремации, а ты провалялся полтора месяца в коме. Посчитали, что не выживешь так же. И не должен был в действительности с такими травмами. И Кейт… Кейт тоже теперь нет? В её блядско яркой бежевой комнате до сих пор запах въедливых сладких духов, разбросанных шмоток с того самого дня… так, что твой цинизм не выдерживает — всё осталось как было. Только их теперь нет, нет больше девяти месяцев, а ты почти как новенький, даром, что под десяток шрамов на всю жизнь по всему телу. Как же хуево закончились ваши последние совместные часы. Цапались, и Кейт… Ту, завешенную плакатом дыру в стене, которую ты проделал, добавляет ещё одна и ещё, и ещё, пока не разьёбываешь костяшки в хлам, а на кусках осыпавшегося гипсокартона не начинает образовываться узор из каплей твоей крови. Где-то у отца был портвейн, давний, подаренный ещё с прошлой работы на рождение Кейт, который он берег на особый случай, на свадьбу Кейт, или когда ты станешь заслуженным микрохирургом. Портвейн глушится с горла, и тебе даже не стыдно, отец бы понял. Вечер проходит тихо, слишком, и темно… Становится темно, мерзло — такая себе хуевая, липкая от грязи и мелкого снега, ранняя весна; обогреватели так и не включены, да и тебе похуй. Всё так и продолжается, а твой неконтроль — да похуй! Ужраться в хлам кажется лучшим, и ты даже плюешь на всё ещё кровоточащие слегка костяшки. Пределом, или новой ветвью, становится, как ни странно, сосед сверху — ворчливый старый ублюдок, что врубал блоки новостей под раннее утро на всю квартиру, так, что у вас всё прекрасно слышалось. Равно, как и сейчас это сделал. «…А сейчас вновь о Дорожном маньяке! Как утверждают эксперты, это уже не первый и даже не третий случай, когда аварии происходят по вине неизвестно гонщика на черном джипе, который специально таранит другие машины, создавая ужасные аварии на дорогах и отнимая десятки жизней простых граждан. Наш эксперт, Мэтью, сейчас расскажет вам, по какой причине и кто способен на такой ужас! Напоминаем, что впервые…» Как выпитый бутыль портвейна выветривается из организма, ты не понимаешь, лишь что-то щелкает в башке и тебе уже похуй на полное состояние отключки. У тебя ещё остались знакомые, те, которых ты спас, и один из таких как раз работал в полиции. Добраться сиюминутно же до своей комнаты и найти записи и визитку одного конкретного спасенного не затрачивает и сотую часть усилий. Уже в девять часов утра вы встречаетесь в забегаловке на окраине Ди5, и пожилой детектив, уже на пенсии, предоставляет тебе копию дела о Дорожном маньяке, с подгонкой всех аварий и жертв. Там и твоя семья… Седоволосый детектив молчит, понимает всё, попивает кофе и смотрит в окно, делая вид, что не замечает, как ты забираешь все эти папки с собой. Это его оплата за спасенную жизнь, его долг, а завтра он со спокойной душой уезжает в 200 город, потому ему как бы похуй за разглашение дела гражданскому, может, это даже и поможет тебе. А ты уже четко знаешь, что кофе потребуется дохуя, а ещё лекарств нормальных, долечить себя полностью, ноутбук с выходом в сеть и дохуя продуктов. То, что ты собираешься делать в своей квартире уже не пугает, наоборот — подстегивает, и ты явственно осознаешь, что в ближайший месяц вряд ли из неё выйдешь, разве что, пополнить провиант. Денег, накопленных с зарплат и общего семейного капитала, хватит ещё надолго. *** Двадцать шестой день рождения ты не замечаешь, он мелькает очередным днем, и только красное подчеркнутое сестрой, по старой памяти наперед, в календаре тебя слегка уводит в сентиментальные воспоминания молодости. Когда Кейт фыркала, сопела, но тянула стул к стене, чтобы добраться до висящего всегда на своем месте календаря и на год вперед подчеркнуть красным именно твой день. Фотографии в тех документах с места вашей аварии стоят перед глазами, и ты не можешь остановиться, изучая сети, медленно понимая, как можно хакнуть пару сайтов, профилей, залезть глубже в даркнет и выискать нужные адреса... ссылки на секретные ресурсы. Ты становишься домашним маньяком, блядским, злющим, и что-то внутри растет с невероятной липкой жестокостью, силясь разорвать грудную клетку к хуям изнутри. Но ты не долбаеб, ты не бесишься, не рискуешь, ты подчищаешь за собой, учишься на примерах других. И впервые, когда удается хакнуть ОЦР и посмотреть предполагаемых ублюдков, вечером в магазине решаешь — почему бы и нет, и закидываешь в корзину две баночки консервированных ананасов. Что останется в конце твоего пути — не знаешь, но в этом занятии выслеживания преступников — полных отморозков, садистов, психопатов и извращенцев — ты находишь что-то, что тянет тебя обратно к смыслу жизни. Родители бы не одобрили. — Зато я одобряю, братец. Это словно слышится со спины, но ты не шизик и, конечно же, не оборачиваешься в надежде; знаешь, что это всего-то голос в голове, знаешь, что максимум — глюк от недосыпа и энергетиков. Но, наверное, Кэтрин бы не хотела… или хотела, чтобы ты таким стал? Каким таким? Входящей в ровный строй тварью, что, так или иначе, готова на убийство ради мести? Ещё одним ебанутым в этом городе, который всё потерял и теперь просто жаждет вендетты? Ещё одной единицей? Нет… Люк Лэнсен Харрис: тридцать три года, главный заместитель первой ветви руководителей Белого Шпиля. Тот самый Люк, которого защищала Кейт, тот самый сукин сын с ядовитым взглядом, который забирал Кейт на кабриолете. ОЦР выдает эту холеную сучку с потрохами, а пару новых узнанных фишек по взлому и нахождению и вовсе находят на этого «невинного» дохуя чего: вплоть до двух приводов, когда сбивал намеренно девушек, держал притон мальчиков, и контрабандой ввозил в город запрещенные хим наркотики. Владелец черного джипа, который с завидной регулярностью посещает закрытые сто, где ему меняют раму, капот, шины… номера. …Нет. Ты не станешь ещё одной единицей в веренице серых убийц в этом городе. Заказанные подпольно и сделанные на заказ ножи, черными серпами приятно ощущаются в ладонях, перекручиваются с легкостью, отсвечивая зловещим блеском черных лезвий… Наслаждающийся забиранием жизней ублюдок, посмевший подсадить твою сестру на наркоту и после забравший её жизнь намеренно… Ты теперь точно знаешь, что хочешь видеть в черных глазах этого уебка. И ты знаешь, что весь его яд и жажда сменятся неподдельным ужасом, когда ты медленно, хирургически точно, будешь вырезать его сердце, прибегнув лишь к местной анестезии. Но, сперва… *** Уже незамеченные двадцать семь и ты, пройдя девять кругов ада, теперь стоишь здесь — на дорогущем ковре, с деланным безразличием наблюдая, как распластанный на полу мужчина хрипит в приступе паники, сорвав голос. Плюсы и минусы полной изоляции… Твои губы медленно растягиваются в ту самую ядовитую ухмылку. Когда то, ради чего ублюдок ставил эту изоляцию: насиловал девушек и трахал мальчиков под наркотой, может обернутся против. И уебок такой жалкий — как бабочка, только бабочку пришпиливают, а этот зацепленный крюками через кожу, от крюков с тонкими стальными нитями прибитый к полу, одно движение — нить натягивается, оттягивается на крюке и кожа; двадцать три крючка, но пока что этого достаточно. Камеры давно отключены, а у вас вся ночь впереди. Что ты и говоришь этому обмудку, растягивая опасно слова. Тебе это нравится — быстрая мысль — это чем-то похоже на операцию: под тобой тело, чужая жизнь, но лишь в твоих руках… Кейт была права. Теперь нет свидетелей, нет тех, кто может проконтролировать — это всё твое. Слюна скапливается во рту от предвкушения и вседозволенности, и ты медленно сглатываешь, ощущая нечто под ребрами, что ласково урчит, захватывает целиком и желает одно — наслаждаться. Не существовать, а жить в этой упоенной жадности. Мысли о вендетте и том, чтобы сдохнуть самому после убийства этого ублюдка медленно оставляют тебя. Ты всегда был таким? С самого детства? Или, всё же, профессия повлияла? Или то, что ты доминант? Почему даже она видела это в тебе? Уже плевать. Жизнь всё равно под откос, под ебанный нахуй. Ничего и никого не осталось. Но происходящее сейчас, впервые за два с половиной года, тебе нравится — радует. Эта власть…Ты прекрасно понимаешь, смотря в перепуганные глаза своей первой жертвы, что если совершишь это с подобным садизмом, окунешь свои руки в эту кровь, то обратного пути не будет. Не будет уже ни воспоминаний о прошлом, ни сожалений… перерождение — индульгенция для демона на всё прошлое. С кровавого нового листа. И все мечты, все планы на жизнь, и весь мир разрушится, и осыплется… У тебя два выхода, два плана: смирение с участью и, оставшись человеком, выпилиться нахуй или… Нож пропарывает сперва чуть выше желудка, идеально плавно и идеально выверено, и ты довольно вслушиваешься в хриплый вой свиньи… Его рана не смертельная, и это только начало. И ты больше ничего не жаждешь кроме этого, ощущая бешенный прилив жизни и осознавая, что... будешь таки жить — голод внутри не позволит сдохнуть, но городу теперь существовать не позволишь. Никому не позволишь. Не дашь. Отберешь у каждого всё, как отняли и у тебя. Станешь… Нет. Не единицей в списке серых никчемных рыбешек. Ты станешь именем нарицательным для 604. — А я в тебе и не сомневалась, братец... — усмехается довольно Кейт, и навсегда исчезает из подсознательного. Эхо прошлого... Ты просыпаешься резко, быстро, с болезненным раздраем в мыслях и сбившимся на нет дыханием. Впервые вот так. Отгоняя едкие воспоминания длиной в половину жизни и готовый моментально уничтожить любого, кто натравил на тебя эти хуевые видения прошлого. Но постороннего никого нет. Реальность, и только под боком что-то… Оборачиваешься, смотря. Мальчишка. Твоя белоснежная погибель. Значит, сон? Столь правдоподобный... Первая резня семилетней давности... С херали мозгу давать напоминание того, кем ты был в прошлой жизни? Что послужило катализатором? Срыв контроля? Та липовая операционная?.. Но мальчишка отвлекает, ищет тебя, прерывисто выдыхает и морщится. Идиотина блядская! Во сне перелегшая на левый бок, травмированный и зашитый. Цыкаешь и материшься приглушенно, все ещё никак не восстановив дыхание, но толкаешь дурня в плечо, так, чтобы он улегся на спину. Глупый и беззащитный… Но белоснежные волосы, в которые ты сразу запускаешь пятерню, слишком мягкие, шелковистые, и это успокаивает моментально, сгоняя ярость и страх по прошлому.