Психо города 604

«Всё же слишком быстро… Хотя чего ожидать от того, кто не терпит самовольничества?» — ехидства в подсознании нет, и Джеку даже индифферентна эта теплота с которой он думает. Блядь… последние секунды, а он думает о том насколько быстро по его душу пришел любимый Ужас. «Хотя почему не ножи», — всё же навязчиво крутится в мыслях. Говорить последнее слово не хочется вовсе, парнишка просто прикрывает глаза, а внутри что-то словно обрывается, но не падает громогласно, а просто опускается, как натянутые, но хорошо скользящие тросы. Уже параллельно. Он достаточно намучился, а смерть от рук ставшего бесценным и дорогим — самое лучшее для такого как он. Всё же не вышло у них высокой любви. Вообще нихуя не вышло. — А ты послушный, вот так и стой! — гнусавый чужой голос режет, уничтожает в момент предсмертное спокойствие, и Джек в ту же секунду распахивает глаза, невольно напрягаясь всем телом. Парень не успевает подумать о последствиях, просто на инстинктах быстро разворачивается, наплевав, что от такого движения и впрямь его могут подстрелить. — Какого… — его озлобленный рявк обрывается, стоит увидеть троих вышколенных упырей, что стоят на пороге его временного жилища. Одного сука взгляда на вылизанных, в черных костюмах, шкафов хватает, чтобы понять кто они и откуда. Память… Она режет, она подкидывает картинки прошлого и заставляет задохнуться от панического тошнотворного страха. Внутренняя безопасность Шпиля. В хуевость его мыслей и домыслов, самый широченный и с коротким ежиком, что все ещё держит его на прицеле, мерзко лыбится с таким неотвратным сообщая: — Пора возвращаться к хозяину, белоснежка. Ему только исполнилось… зачеркнутые шестнадцать палочек черным старым маркером в какой-то давно разрушенной квартире… А на следующий день он верит, что счастье существует: такой испуганный и ещё не привыкший к пиздецу вокруг, но довольный, что удалось выхватить пару кредитов. И теми же перебежками в чужом опасном районе, самом опасном — А7, и вторично удачно стащив у лопуха продавца складной нож. Это круто! Но воодушевление и радость от собственной смелости и удачи рассыпается гребаным пеплом, когда его настигают, негаданно, непредсказуемо. Зажимают в одном из проулков, коих в А7 сотни, зажимают с двух сторон и ржут, прокручивая в загорелых грязных руках ножи-бабочки. И он тупица — дурень, трясущимися руками пытается хотя бы правильно держать свой нож, новый, ворованный только что. Такой предсказуемый, и в серых глазах испуг, с пониманием, что хрен он выйдет победителем из этой ситуации. Тупик, его зажимают в тупик, глумятся матами, опускают, как последнюю и конечную, и ему правда всё ещё противно и обидно на такие слова, но времени на тупые слезы нет. Он должен защищаться, даром что преследуемый годами, уставший от грязи и загнанный постоянно зверёк с глазами цвета… стали. И ему первобытно страшно на последнее паскудство, когда глаза у ублюдков округляются, а улыбки становятся пошловатей — капюшон сполз и чужакам виден теперь его цвет волос, ослепительный в этой кровавой грязи и зеленых, покрытых плесенью, стен. Тошнота подкатывает к горлу, не то от запаха тухлятины и сырости, что пропитан этот тупик, не то от того, о чем говорят эти грязные гандоны. И выхода у него нет, и нож не поможет, и придется, что… умереть? Подчиниться? Да ни за что он не будет подчиняться! Никому! Никогда! И умолять — умолять он тоже никогда… никого… Его почти хватают жадные чужие лапищи, но визг от тормозов машин совсем рядом все прерывает. И он, долбанутый перепуганный мальчишка, не понимает, как в переулке, столь узком и запутанном, появляются три бронированные машины: кортеж из двух черных бронированных джипов, а по середине же серебристый броневик, в габаритах превышающий эти джипы втрое. Почему — не успевает ещё сформироваться осмысленной мыслью в башке, как выросшие, словно блядь из-под земли, амбалы, наверняка охрана какой-то крутой шишки, крутят недоносков, которые минуту назад ещё хотели поживиться им. На чужие громогласные вопли Джек не обращает внимание, просто испуганно таращится на всю сцену, которая происходит перед ним, и всё ещё держит перед собой нож, столь запыхавшийся и не менее удивленный. И с хера ли серьезным и крутым понадобилось здесь? Разборки банд? Разборки лично с этими мразями, которые на него напали? Ну почему? Почему всегда он попадает в такие хреновые ситуации? Почему… От матов и криков ублюдков он вздрагивает и тупо пропускает момент, когда из центрального серебристого монстра выходит Он. «Может ли серебро быть столь ярким?» — думает Джек, впервые столкнувшись со взглядом этого необычного незнакомца. Только ещё подумать не приходится: серебристый глава, сто процентов он и есть Глава — во всем бело-серебристом, ярком, столь, на дикость Фроста, идеальный, не вписывающийся в грязь этих улиц… Весь ослепляющий, жестоко-холодный — он нарушает всё на отъебись, он брезгливо не терпит шум и маты этих ублюдков, он не терпит того, чтобы самого Джека все еще крыли матом и порывались к нему. И как только один вырывается из захвата охраны, намереваясь коснуться испуганного мальчишки, пистолет, появившийся за мгновение в изящных белоснежных пальцах, четко пускает по пуле в головы несостоявшихся насильников. Глава не терпит даже движения в сторону испуганного Фроста… Звонкое эхо вместе с перепуганным вскриком самого Джека разлетается по проулку, оседает где-то на потрескавшемся асфальте и всё охватывает устрашающей тишиной. «Следующий я…» — панически вспыхивает в голове Фроста, когда он переводит взгляд на рядом стоящего и спасшего его главу. Но молодой мужчина только прячет с платинными насечками на рукоятке пистолет обратно в белую кобуру, под дорогущим плащом, и смотря в глаза Джека, едва усмехнувшись, но вовсе не пошло, доброжелательно протягивает руку. — Это не то о чем ты подумал. Домой? — мягким успокаивающим тоном звучит пропуск в новую жизнь звереныша Джека. Видение прошлого обрывается в ту же длящуюся, на счастье, секунду, и Джек, как гарпия с ядовитыми когтями и клыками, лишь едва пригибается, чувствуя старое и доброе — липкое такое уничтожающее внутри; он шипит, расплываясь в хищной пугающей улыбке, и делает плавный шаг в сторону. — Да неужели, тварь?.. Действительно достанешь меня?..– голос некогда испуганного подростка сейчас похож больше на язык опасной змеи, и ледяная ярость на нахуй перебивает оголенные эмоции страха. Ствол, направленный на него, уже не пугает, лишь подстегивает. Воспоминания плетками хуячат по осознанному, и от этого жидкий адреналин впрыскивается в кровь, заставляя сердце разогнаться до запредельного, а тело стать непредсказуемым. Нет! Всё что угодно!.. Но он не вернется... На верхушке Белого Шпиля слишком ярко, слишком запредельно мягко, одновременно просто и роскошно. Лунный приводит его сюда молча, без намеков, отпускает охрану и улыбается мягко, наливая себе привычно мартини… — Ты можешь оставаться сколько угодно, маленький Джек. — Зачем? В виде кого? Я — зверушка? — Ты друг. Хочешь честности… — он оказывается близко так быстро, неуловимо и грациозно одновременно, заглядывая серьезно в глаза Джека, — Ты — это я в прошлом. Считай… моя последняя жалость. Оскорбительно — не держу тебя, мой маленький…друг. Не оскорбительно — добро пожаловать. — Не ломайся сучка, тебе же лучше будет! — рычит глава охраны, вскидывая пистолетом, как будто пытается запугать. — Ломаться и прогибаться, скорее по твоей части, сучка, — отзеркаливает в более дерзком тоне Джек и кривит губы в ядовитости, медленно осматривая тех двоих за спиной главаря и вновь на пистолет. Ничего не меняется, даже способы запугивания, да? «Шансов выбраться — только на тот свет. Не сможешь. Проиграно заведомо. Хуевый расклад для одного субтильного мальчишки против трех хорошо натренированных шкафов с оружием. Да и никто не придет на помощь, тем более, если услышат выстрелы. Белая твоя карта, Фрост, — шитая блять на тот свет…» Но ты же не намерен сдаваться? Сдаваться? Ещё раз? Дать себя захватить? Привести, как на… Бешеность взыгрывает ебанутая, осколочная, подобная тем же ненавистным месяцам проведенным в неволе, и Фрост от этого лишь резко отклоняется назад, отпрыгивает, ударяясь больно о стену позади, и усмехается догадливо, когда на его движение главарь, не выдержав напряжения, щелкает на курок. Тишина. Не заряжен. — Значит — доставить живым и невредимым, да? — шипит злобно Джек, пригибаясь почти наполовину, как пантера перед прыжком, смотря из-под челки на обескураженного охранника и медленно заводя руку за пояс. Но никто ведь не говорил, что он будет послушным мальчиком и позволит себя просто так взять. Да нихуяж! — Никогда больше… — голос больше похож на шелест, — Никогда… — под яркость и мерзость воспоминаний вновь шепчет парень, и изворачивается ужом, как раз в тот момент, когда терпение главного заканчивается и на него кидаются. Первое на него движение, но Джек удачно уходит в другую комнату — скользит одним шагом назад, благо дверей нет — одни проемы. Но в равной степени двое сподручных, на удивление не столь тупых, резво приходят в движение, и не зная вовсе цели порываются вперед, пытаясь взять упором. Бравые, сука, молодчики. Только нихуя ж у них не выйдет, они не знают какой он, они не были там, они не понимают… У Фроста, как ебнутая подсознательная защита — инстинкт самосохранения, и инстинкт на максимум, он щелкает вовремя, и Джек не улавливает сам, даже не осознает, как первая продольная полоса кровавым расплывется на низеньком мужике, попытавшееся схватить его за руку. Злобный крик с матами взрывает пыльную коробку-квартиру, а у белоснежного лишь слезы в глазах, бешеность во взгляде, довольная усмешка на бледных губах и непредсказуемая резкость в каждом движении. Точно ебнулся, и уже дальше некуда. Но кусочек здравого, едва воюющего в подкорке, ещё уверяет — есть куда. «Если тебя возьмут, если схватят и притащат обратно в выбеленную роскошь, ты чокнешься окончательно. Ты не выдержишь там, ты скорее вскроешь их всех, а после себя тупым осколком, нежели позволишь опять себя держать под наркотой или хотя б одному ублюдку осмотреть тебя… Дать главному к тебе прикоснуться. Ведь ты теперь неприкасаем. Ты завещал свое тело, жизнь и душу единственному Солнцу, и если уж, сука, на то пошло, то луна тебя не коснется и не получит ни в каком из вариантов.» Фрост кружит, лавирует мелким непредсказуемым торнадо, но в голове, то самое одно — лучше здесь убью или убьют, но не вернуть, ни за что! И он один, он не рассчитывает на помощь, даже не думает о постороннем, просто вспарывает ножом воздух, подключает всю скорость, которая осталась в организме, и когда его все же хватают больно за запястье, вскрикивает панически, словно его клешнями раскаленным схватили, и наотмашь бьет острием ножа, удачно пропарывая главному охраны половину лица. — Ты никогда не станешь уникумом, не отдав этому паскудному городу часть своей души… Кому-то да обязательно нужно будет отдавать… — свысока широкого балкона вниз на копошащийся город, а в руке мартини зеленоватого ядовитого цвета, и у Джека плывет тогда взор, он улыбается пьяно и медленно делает два шага к своему другу. А в следующее мгновение с него снимают шкуру… Удар с лева оглушает огненной болью, и нож выбивает из побелевших пальцев испачканных кровью, загоняя в угол. Сколько прошло минут, часов? Секунд? Почему у него всё плывет перед глазами? Почему один уебок уже лежит тучным ничком в луже крови на полу, а двое оставшихся, напуганных и разозленных, окружают его с неподдельными гримасами ненависти на рожах?.. Почему один из них в трясущихся руках держит ствол, и судя по всему теперь наверняка сука заряженный? Джеку пиздец, как трудно дышать и понимать творящийся тотальный, он в ус не ебет, где проебал время, и за что сука его по новой убивают эти воспоминание, гребаное ощущение, что его только что топили… Запыхавшийся и раненый? Нет? Тогда почему больно телу? Рукам, запястьям, голове, грудной клетке? Психосоматика, детка… Ебучие воспоминания застилают, кроют, дают индульгенцию тому, кто, по сути, должен был сдохнуть там же, на открытой площадке Белого Шпиля. Тебе нужно было спрыгнуть. Ещё тогда… Счастье не долгое, лишь после выпитого бокала ядовитого мартини и сладкого приторного поцелуя. Счастье, длившееся миг, а после пришедшая боль и осознание. Белые волосы растрёпывает влажный ветер на открытой площадке балкона, прожекторы в лицо, делая его полностью светящимся с этой бледной кожей и белыми волосами. Чертовы дорожки слез высыхают на поганом сквозняке, а под ним — сделай шаг вперед и бездна — город, со своим туманом и неоном, шум далеких внизу улиц, грязь и кровь. Только он грязнее, со сдернутой кожей, оголенный, растерзанный, в чужой белоснежной рубашке и с кривой улыбкой боли на пол лица. Ты хотел быть важным и любимым, детка? Получай порцию сладкого алкоголя и такого же сладкого, до тошноты секса. Получай и расплачивайся, когда поймешь, что это был всего лишь подмешанный афродизиак и твое едва дернувшееся доверие переросло в химическую страсть, осознавай и расплачивайся телом за свое же ебнувшееся доверие в пять месяцев рая. А ты наивный… Ты никогда больше никого к себе никого не подпустишь, никого не полюбишь! Сделай шаг и всё! И больше не будет ничего, даже осознания того, что ты — шкурка, которую удобно поимели. Он ушел в душ, довольный, с той же одинаковой полуулыбкой, как и всегда, а ты очухался раньше прежнего. Хороший у тебя, сука, организм, ещё борющийся, никак другие — не привыкший к синтетике и наркоте, потому и очухался, да? А что теперь, маленький Фрост? Ветер завывает, кругом обволакивает, ласкает истерзанное тело, и так приятно позволить ему полностью захватить — поглотить. Жажда поглощения, жажда забыться. Забыть. Уснуть. Умереть. Неон и прожекторы манящие внизу — проклятая твоя жизнь и доверие. Всхлип глушится воем влажного порыва, и ещё десять сантиметров и будет уже параллельно. Прыгай, маленький зверёк. Прыгай, потому что большего тебе всё равно не выиграть. Не будет у тебя всё хорошо в этой жизни. Ты потерял семью, дом, цель и стремление…теперь потерял себя, свою последнюю наивность и веру. Хули еще остается? Стать циником и выживать паскудой? А для чего? Ради кого? Себя? Прыгай!  — Не смей! — рявкает главный охраны другому. И это приводит вновь в реальность, в которой явно его хотят застрелить, но главный шкаф явно против этого, пытаясь отобрать у своего напарника пистолет. — Этот твареныш Ника выпотрошил! — орет напуганный и, схуяли, бледный недоебок, снимая предохранитель, — Мне похуй на приказ, я его убью! Убью этот психа ебаного! Убью тварь! «Что? Выпотрошил?» «Кто? Я?» — И с тобой такое же, сука, будет! — неизвестно почему вырываются шипящие слова, вопреки ублюдскому красному коду в башке, и окровавленный нож в руке не дрожит в противовес тому же ебучему пистолету в руке мужика, — Я каждого из вас вырежу, уебки! Никто! Никто больше меня не тронет! Джек кричит громко, с отчаянием, срывая голос и срывается на визг в конце, испуганно вжимаясь в угол и почти ничего не видя перед собой, но нихуя не желая сдаваться. Он больше не вернется…в… В… Апартаменты Белого Шпиля. Белоснежные, с диковинным декором и стеклянными картинами, витражами и серебром — Лу умеет удивлять. Но не кичится, лишь хмыкает на свой пентхаус, порой даже брезгливо, и так каждый раз. Равнозначно каждый раз предлагая и ему ядовито-зеленый мартини с тремя капельками Зеленой Феи. И усмехается по-доброму, без намека на жадность… Сдвиг потного пальца на курок, и в него выстрелят? Плевать! Кто-то рядом панически орет — «Опусти ствол, в ответ лишь — опусти нож, маленький уёбок!» Это ему? Охрана и тогда тоже что-то орала, рявкала панически… А Фросту на похуй то, что сейчас произойдет, он лишь рычит, не обращая внимание на слезы и тремор по рукам, он сдохнет либо здесь, либо… Оглушающий выстрел звучит в тот же момент, как он кидается вперед, ведь терять нечего? — Ты будешь мне верным другом и… просто моим дорогим гостем, мой маленький Джек? — ласковые слова и серебряный взгляд прямо в душу, с улыбкой подобно отцовской. — Буду, конечно буду, Лу… — отзеркаливая доброту и впервые за два года скитаний ощущая, что вроде как нашел своё место. Он больше не та одинокая безликая невидимка, его даже, возможно, полюбят? А вдруг? Если бы он, идиот, тогда только знал, к чему приведет его же наивность и желание быть нужным… *** Блядский, неугомонный, жадный, приебнутый… всё чертов мальчишка! Такой тупой. Такой… Сука, убью, когда найду на этой ебучей Кромке. Прямо там и закопаю! И концы в серый бетон, и нехуй даже думать больше об этом! Но это только мысли, мысли лавовой злобой по телу и сознанию, подстегивая, впиваясь глубже. Но скорее просто наорет, едва ли повредит, отвесит максимум увесистый подзатыльник, и вернет. Вернет и выебет хорошенько… Действительно ли выебешь? Хочешь от него всего лишь этого? Официально на него повесишь ярлык «собственность», как он на то и указал? Настолько себя опустишь в его глазах? Опять мысли, заворачивая в слишком знакомый подъезд. Джек ведь дурень и слишком наивен — честен, долбаеб, даже не пытался скрыться, пользуясь своим старым маршрутом и возвращаясь на Кромку, в старое свое прибежище. Действительно не прячась. Действительно ожидая, разрешая и позволяя себя убить. Какой же сученок… Наивный, искренний, честный, открытый, жертвенный… ...Преданный? Тупой! Крайняя степень тупости предлагать убийце свою жизнь и без шанса на собственное спасение! Тупость быть таким открытым и беззащитным! Тупость отдавать себя, зная что нихуя в ответ не получишь! Тупость открывать себя настолько наивно! Ты, блядь, его спасение, и вот почему он не бегает от тебя! Но ты ж блядь против, ты ж затеял игру в собственность. А у белоснежной погибели хоть и нет мозгов, но на сучесть — твою же ж сучесть — есть гордость и смелость. Ебнутая в такой реалии смелость. Он хотя бы может признать чего хочет от тебя, чего требует, ты же… даже в мыслях признавать не желаешь… Достаточно мыслей, ненужных, опять-таки тупых, бесполезных. Как только нужный этаж и дверь перед ним, только там Джека нет, лишь трое укуренных парней, лыбятся ебануто, но один, икнув, указывает пальцем вверх. — Опять за парнем? Следующий этаж, левая дверь, Линдси съебалась, и хата свободна… А Джек здесь узнаваем, но уже похуй, особенно после этого «опять». Во что блядь этот Фрост филигранно успел вляпаться меньше чем за три часа? Ну вот какого хуя? Почему? Как у него так получается? Как он вообще выжил сука с таким везением? Ебучий мелкий козел отпущения! Ужас бесится, Ужас вновь в ярости, не то на саму ситуацию, не то на тупого подростка, не то на себя же, что по сути так и есть. Тупость, ебаный старческий маразм бегать, сука, собачкой за этим белобрысым идиотом, возвращать его, эмоционировать. Это клиника, это сука его казнь за то, что делал с другими. Это, сука, хуже электрического стула! Это под ребрами, это даже не вырвать, не забыть, не изменить. Это его сжирает и скоро доберется до главного комка… Питч ненавидит мальчишку, ненавидит насколько может, ибо под ненавистью к нему, кроется ещё большая ненависть и презрение к себе же. К тому что делает с ними, с ним, этим белобрысым куском не…счастья. Только вот херова ругань на тупого пацана прекращается, стоит услышать крики и маты на нужном этаже за нужной дверью… Выстрелы и маты… Ну какого нового хуя, Фрост?! Кто ещё по твою душу пожаловал? Кто блядь вообще посмел пожаловать?! Он как всегда — вовремя, и двое уебков, окружившие парня, не проблема, хотя и натренированность есть, да и костюмы… Какого хуя охрана, причем, судя по всему, внутренняя элитная охрана Шпиля делает здесь? Внутреннее сопоставление и слишком всё хуево в констатации, пока первому он перерезает четко глотку. А после и добирается до второго, бешеного и буйного. Неопытный ещё, нервный какой-то… Они за Джеком и это ясен хуй, но, а этот третий, что трупиком на полу, кто его? Всё затихает после гулкого удара последнего тела о старый прогнивший пол. Взгляд на мальчишку и желание высказать этой белоснежной бляди всё о чем… — Джек? — впервые вот так кратко, осторожно, едва переводя дыхание и затыкая внутренний монолог, и не убирая собственные ножи за пояс. Джек ли это? Его тупая белоснежная погибель не способная на самозащиту? Его Джек? Неадекват? Теперь четко ясно, кто разворошил третьего. Ещё одна догадка и сопоставление — те шалоёблы, которых Джек распорол под мостом, не были случайностью. По крайней мере… Щелчок с предохранителя… Прекрасно, у Фроста ещё и ствол, отобранный ебическим везением у охраны!.. Заряженный, с глушителем, но с полным магазином, и руки у идиота белоснежного даже не трясутся. И с таким взглядом потерянным и не здесь явно, хуй пойми, можно ли будет достучаться до него? На что Джека так триггерит? Те два года, которые он проебывал. Все догадки и теперь дополненные звенья встают моментально на свои места в голове Ужаса: охрана Шпиля, зажигалка, крики Фроста о том, что больше никто его не тронет и не будет использовать… Шприцы и иглы… Посаженный к хуям организм и сердце… Блэк догадывался; делая плавный кошачий шаг ближе к неадекватному подростку… Он думал, прикидывал; взгляд на положение рук мальчишки, и как быстро тот сообразит и нажмет на курок… Он знал правду, как только увидел тогда ту зажигалку, но верить только не хотел. Но по любому привело все к тому, что он теперь стоит перед этим мелким загнанным… зверёнышем, не зная, как подступиться, как достучаться до перепуганного в усмерть Фроста. Ибо состояние мальчишки — край, грань, на которой тот может вытворить всё, что угодно, даже не осознавая и защищая лишь себя. Маленький, опасный, непредсказуемый, побывавший в том ебаном пепелище и лучше сейчас сдохнет, нежели вернется обратно. Что они с тобой делали? Что они посмели с тобой сделать? — Фрост, ствол опусти… — не повышая тона и не пытаясь даже наехать. Джека сейчас только словами, потом, возможно, только потом рукоприкладством: филигранно по лицу, чтобы отрубился, либо просто несколько хороших пощечин, но лучше, чтоб отрубался, ибо с таким срывом молодую психику Ужас восстанавливать не умеет.  — Не смей даже подходить! Я не вернусь туда! Ни за что! — рявк в ответ и ясно с первого слова что мальчишка не здесь, в гребаных воспоминаниях, в эмоциях, в панике, когда мозг не осознает происходящего. Ещё хуевее, чем ожидалось на его же блядство.  — Тише, опусти ствол, мальчишка, давай, — ещё один плавный незаметный шаг к Джеку, который, ясен хуй, не понимает уже даже кто перед ним. В этой ситуации хуево всё, особенно факт, что Блэк немного так не в тему — не сможет помочь, не сможет по-обыденному напугать сам — нынешний страх Джека не перебить ничем, даже обыденными наездами и черным лезвием в горлу… — Джек…  — Нет! — Джек, ты блядь вообще узнаешь… — не выдерживая такого напуганного и тупого пацана, но Фрост срывается, перебивая сразу же криком: — Каждый хотел меня туда затащить! И все… все, твари, улыбались и знали, что будет, на том вечере! А я верил, долбаеб с неприкосновенностью… И вот опять сука решили за мной, решили вернуть, решили, что я… опять поверю! Но хуй там — не дамся, никогда больше! Не…не отдам себя… — щелчок с предохранителя снят и теперь четкое на курок, это пиздец его психике, — Ни за что не вернуть! Лучше здесь подохну! — Зверёныш… — злобно шипение вместо нужного — «тише, угомонись, испуганный белоснежный», — Давай в адекват или рискуешь подстрелить того Ужаса, из-за кого рисковал в последнее время. — Ужас?.. — отчаянное, на грани хрипа, и едва ли взгляд Джека проясняется, а рука с пистолетом дергается, — Питч? — мальчишка на доли секунды верит, ощущает что-то помимо страха и адреналина, но это смывается новой порцией злобы и паники, он хмурится, вновь грубо заговаривая подрагивающим голосом: — Тоже пришел добить? Не утруждайся, не порть… репутацию. Я сам вполне могу… Нахуй мысли и нахуй эмоции, когда летят тормоза, и Джек так легко переводит дуло пистолета себе под челюсть. Хватает с него. — Фрост! — Не подходи! — рявком на всю комнату и отшатываясь почти в угол, вжимая глушителем больно в изгиб подбородка, ясно давая понять, что шутки кончились давно, и эта жизнь его выебла по полной и больше не нужно ничего. То чего Джек так жаждет — не будет исполнено, не будет в будущем. Нехуй. Эмоции выбеляют раскаленными жгутами всё, что давало покой и надежду. — Чертова ты погибель, да успокойся же ты! — но на взбешенный тон Блэка мальчишка лишь вздрагивает, тихо жалобно всхлипнув. Не пойдет, не так, не сейчас быть сукиным сыном, если он не хочет, чтобы мозги Фроста разлетелись по всей стене. Не хочет же этого, да? Подожди ещё полминуты и выясни, — ебическое язвительное подсознание и конечно же блядь проигрывая своим принципам. Он нихуя не хочет его упускать, терять не хочет. Не сейчас. А потому перебарывая себя и свое бешенство внутри, вспоминая, как там нужно — у тупых людей в таких ситуация… Может это подействует на Джека: — Зверёныш… — более снисходительнее, — Давай же, не еби нам обоим мозг и не смей терять последние остатки мозга, которые у тебя всё же есть. Опусти эту хуевину и… Давай, Джек, я не умею уговаривать, просто отдай мне его… Лишь опасное шипение в ответ, и приходится идти на хитрость, пнув, так удачно валяющуюся гильзу под ногами, отвлекая мальчишку звуком, на который он естественно, в таком состоянии, переводит внимание. Секунды, но их хватает, Питч вырывает это время и в один шаг оказывается рядом с парнем, выбивая пистолет из ледяных пальцев, и в эту же секунду дергает на себя вскрикнувшего Джека, который, поняв что произошло, начинает вырываться, шипеть и царапаться. Но теперь Ужасу похуй, он сам утробно низко рычит, отпуская себя, словно осаждает и прижимает дергающегося мальчишку к себе сильнее. — Угомонись, мелкий зверёныш… — достаточно приглушенно, но отчетливо для самого Фроста, прижимая скулящего мальчишку сильнее к себе, — Здесь кроме нас никого, так что расслабься… Хотя пиздюлей, что опять съебался, дома получишь. Джек тихо всхлипывает, но тут же шипит, пытается сделать больно, но хер у него это получается, и ему приходится бессильно взвыть, пытаясь отстраниться, не пускать вновь это существо к себе так близко, не давать лучам своего смертоносного Солнца вновь опалить и ослепить. Тщетно. С Ужасом всегда все тщетно. Проиграно. Проебано в хламину. — Глупый… — недовольно рычит Питч, дергая больнее, на одно из резких попыток Джека вырваться, — Опять, как и всегда, тупой. Чем только думал? Мелкий и… — не остается слов и даже уже первоначальной ярости, и мужчина, уставшее выдохнув, с тихим рыком вновь повторяет такое подходящее сейчас: — Зверёныш. — Они расскажут… Они за мной… — Джек всхлипывает, кусает губы и жмурится, едва ли подпуская, больше пугаясь того, что это произошло — за ним пришли, его нашли, его хотят вернуть обратно. — Не придут. Не найдут. Угомонился, — как всегда сдержанно и даже грубо, но с этим же и давая силу и надежду самому Фросту. — Питч… — Джек прикрывает глаза и позволяет себе наконец вздрогнуть всем телом, до боли в пальцах сжимая черную кофту на груди своего мужчины, как же ему страшно и вовсе тупое вертится на языке: — А ты меня… убьешь? — Всё блядь пытаюсь. И нихуя. Никак, — с ухмылкой своему хладнокровию, ибо оно сука, тает, как только белоснежный появляется рядом, — Так что хуй тебе, белоснежная погибель. Проебался ты, когда писал ту хуйню… — Только в этом проебался?.. Проебался во всём. В каждом слове проебался, Зверёныш… Только ты, конечно, как конченая мразь, ему такое не скажешь. Даже самому себе не подтвердишь. — Бери рюкзак, и на съёб из квартиры, — вместо собственных поганых мыслей, отстраняя от себя зареванного пацана. — Питч? — Джек едва ли приходит в относительный адекват, скорее автомат в голове, но не понимает зачем сьебывать или зачем так спешно, да и нахуя Ужас… — Не сейчас. Бери свое и жди меня в подъезде. — Но… — Не заставляй меня называть тебя по фамилии. Живо, блядища мелкая! — рычит злобно Ужас, и Джек слушается, даже не самого тона, а взгляда, которым опаляет Блэк. Он послушно хватает свой рюкзак и, не смотря на трупы, вылетает из бетонной коробки на лестничную клетку на один пролет ниже. А Питч всё делает инсценировкой, не сложно, не долго: стирает отпечатки, под правильным углом подбрасывает пистолет, нож Джека и показательно меняет характер нанесенных ран. И теперь даже матерый криминалист иль сыщик не додумается, спишут на неопытность охраны и личные желания, возникшие перед целью, то есть Фростом. Никто не поймет, что здесь произошло на самом деле. Его профессионализм и стаж хлеще всех заучек-гениев, кого сюда могут пригнать, даже если поступит приказ от самого главного из Белого Шпиля. Нариков этажом ниже в расчет брать не стоит, мальцы обкуренные настолько, что через час уже не вспомнят, как сюда попали, не то, чтобы кого-то из сегодняшних «жильцов» этажом выше. *** Он берет за шкирку Джека и тащит наконец на Север, равнозначно молча и даже без приказов. Джек и сам не отстает, Джек сам ещё не до конца понял произошедшее, потому даже не сопротивляется. Вот и нехуй. Перспектива разбирать проблемы и попадалово Фроста охренительная, но, судя по всему, ему придется. Ибо его ебучая интуиция достаточно четко так намекает яркой вывеской, что от мальчишки не отстанут, мальчишку будут искать. Мальчишка попал давно и только блядским чудом выбрался из того пиздеца. И хуй пойми как, даже возможно угрозами, но сегодня он вытащит из этой пакостливой белоснежной сволочи всю информацию о его прошлом. Всю и по микрочастицам, не упуская деталей. Страшно ли Джеку или нет, противно или тошно — похуй по слогам. Он сыт, в глотку уже не лезет насколько. Джек расскажет, а после уже можно будет думать, как, что и где предпринять, дабы от этого ебнувшегося уникума отъебались. Ужас притаскивая мальчишку домой, не уставший, скорее раздраженный, заебавшийся везением Фроста. Он закрывает двери и громко швыряет грязные ножи на стол, пока не обращая внимание на белоснежного. Хотя бы минуту в тишине и без видения этой погибели, ибо если наоборот, то убьет нахуй. И это срабатывает, он даже не замечает Джека, даже не слышит его, снимает кожанку, запускает черный ноут и когда понимает, что пауза затягивается на добрых минут десять с момента возвращения, наконец обращает взгляд на парня. И сука опять видит Джека потерянным неадекватом, тот возле стены, зажатый, по прежнему испуганный, только теперь едва ли из-за другого. Мальчишка вроде и здесь и одновременно нет, и приходится его вытаскивать, опять. Опять! Подходя вплотную и встряхивая за грудки, и Джек выбравшись из своих воспоминаний впервые при нем так испугано вскрикивает, чуть ли не залепляя пощечину, озлобленный и острый — дикий… Зверёныш. — Угомонись. — Я не вернусь туда, ни за что! А если такое случится — перережу себе глотку, перед этим захватив всех, кто там будет, кого смогу… Джек всхлипывает, Джек не может успокоиться, и все расспросы Питч оставляет на потом, не церемонясь больше он загоняет идиота в ванную, приказывает смыть всю кровь с рук и привести себя в относительный порядок. Мужчина хлопает дверью, иронично теперь сам запирая пацана в ванной. Как же всё у них ебануто. Слышится всхлип, шум воды… Не кран в раковине, душ. Вот и заебись. Питч медленно скользит взглядом по своей квартире. Тихо, лишь шум воды позади за дверью. И все так как и…нужно? А если б он не встретил тогда этого мелкого? Сейчас бы была полная тишина и ноль проблем. Ужас представляет эту тишину и пустоту, и в момент охуевает, как это непривычно. Индифферентно теперь для него. Без… Джека? Джек за несколько месяцев успел сотворить такое?.. Ебаный ты ж нахуй. Позади четкие, но тихие маты и шипение душа под мощным напором… едва уловимый, но для него очевидный запах кровавого пара. Усмешка на тонких губах и, пожалуй, Армагеддон таки наступил в тот момент, когда без Фроста стало пусто и непривычно. По итогу, через полчаса, мальчишка выходит в одних старых разношенных джинсах, босоногий, мокрый и… голубоглазый, всё ещё трясущийся и перепуганный. Орать на него сейчас анрил и бестолку, да и не хочется вообще. Возможно уничтожить лишь, как вариант — пулю в голову… как выход из всей ситуации… И это гребаное в идеях — а может ещё не поздно действительно уничтожить? — смешит и кажется уже слишком тупым. Он сам себе уже кажется тупым с такими-то надеждами. Давно ведь стало ясно, что Фроста тронуть невозможно, нереально. Не захочется вообще никак. Какая-то инородная, сука, форма жизни, ебучий симбиот — во внешней среде моментально подохнет, но блядь с ним рядом — как с носителем, обретает вполне осмысленную жизнь и силу. Гребаный иномирный альбинос. Но вслух пока Блэк ничего не говорит, раздраженно цыкает на внешний вид и раздрай парня, стараясь, как можно более брезгливей его осмотреть. Но нихуя не получается достоверно ещё на том этапе, когда мальчишка решается и поднимает на него взгляд. Убийственно детский, по-прежнему напуганный, и равнозначно наивный. Джек хочет произнести что-то, но слова не вяжутся, и он обрывает себя на едва слышном: — Питч… И моментально сжимается насколько может, рефлекторно обнимая себя руками, последнее не то опять психологическое, не то он тупо мерзнет, стоя без верха и плюс ещё босиком… Малолетний дебил, — заключает Блэк, хотя хочется на идиота зарычать или, как минимум, наехать за то, что выперся в таком вот виде. В каком, сука, таком? Обычный же Фроста, как и всегда, не так ли?.. Испуганный, жаждущий защиты и тепла? Да бред! Ты видишь все его невербальные знаки, в каждом взгляде, в каждом действии, но по-прежнему списываешь на то, что он идиот, а он же просто хочет успокоиться и вновь быть ближе к тебе. Ведь всё до скрежета зубов банально и ясно. Дай ему лишь повод… Дай один намек, взгляд, и мальчишка… Нихуя! Не позволит. Не в этот раз и не с тем, что придется вскоре разгребать. Проще не обращать и дальше на глупого альбиноса внимание, заняться информацией, камерами, заняться, блядь, делами сука и понять, как выиграть для этого дебила еще немного времени. Но не стоять и не оглядывать мальчишку ненавистным взглядом. Ненавистным? Да блядь, конечно же ненавистным, который вопреки самому же себе медленно так и верно изменяется на жадность. И это хуево. Уничтожить бы мальчишку. Убить, убрать из жизни, пока всё не зашло дальше ебнутых спасений его шкуры. Ты за ним на Кромку рванул, как только дочитал то сообщение, на похуй оставив безопасность и даже рассудительность. И после этого это всё ещё просто «спасение его шкуры»? Только вот ещё один взгляд на мальчишку, вздох самого Джека, один единственный шаг до него и это самое «уничтожить» перерастает в такое ебанутое и знакомое — непреодолимое… Как только мальчишка близко и смотрит в глаза, замерев на секунды, и, слегка приподнявшись на носки, первым рушит бездействие, провоцируя легким поцелуем, наступает очередной и локальный предсказуемый пиздец. Затаенная тишина рушится громким вскриком парня и шипением самого Ужаса, а мягкость слетает ненужной пленкой, и Блэк больно прикусывает мальчишку за нижнюю губу, специально до крови, дергая на себя и пальцами меж ребер, впиваясь до будущих синяков на белоснежной коже. Грубо, резко, больно, настолько, что Джек дергается от жесткости и вскрикивает. Стонет так протестующее, чем ещё больше подливает масла в огонь. И его это пиздец так заводит, с одного охуенного болезненного стона, с одного испуганного вскрика, с одного взгляда ошалелых голубых глаз. Никакой мягкости, никакого нахуй тактичного подхода к нежной психике Фроста, нахуй всю осторожность, лишь гольное желание разложить и драть жестким ритмом, пока белоснежный не потеряет сознание ни то от боли, ни то от удовольствия; хотя походу, в последнее время, для Джека это синонимы. А Джек, охеревший с такого и не ожидавший явно, едва ли растерявшийся, с четким пониманием, что его нихуя не выпустят, впервые вырывается, стараясь уйти от такого напора: трепыхается, дергается специально, равно пытаясь уйти от острых укусов-поцелуев, но, сука, бесполезно, особенно сейчас, особенно с Ужасом… Особенно с разозленным, мать его, Ужасом. — Прекрати! — не то вскриком, не то стоном, но оттолкнуть нереально, Джек лишь больше раззадоривает, возбуждает, и сам хнычет, понимая свой проёб, — Питч, твою мать, прекрати! — Ты за всё ответишь, паскуда мелкая! — шипяще, где-то в район бледной шеи, ставя третий смачный засос, от которого Фрост вздрагивает и рвано с испугом осмеливается: — Уверен? Так хочется вновь разложить? Это твоя тактика… — Заткнись! Но Джек удивляет, он удачно выворачивается, уходит от очередного посягательства на себя и нежданно да впервые удерживает на расстоянии уперев ладонь мужчине в грудь. Джек, запыхавшись, поднимает голову и смотрит ему в глаза, и блядство в том, что от прежнего пацаненка там ни следа. Вся испуганная наигранность показательно сползает с бледного лица, и Фрост нежданно дерзко улыбается, медленно слизывая каплю крови на нижней губе. — А ты заставь заткнуться, Ужас! — хрипло выдает белоснежный, с нахальством вновь пытаясь оттолкнуть от себя мужчину. Всё сука игра, всё с самого его выхода из ванны. Идеальные эмоции, чтобы спровоцировать тигра в клетке… Вот значит как? Вот что ты жаждешь… А выдержишь ли, погибель? Понимаешь, кого пытаешься вытащить наружу и, с учетом произошедшего, как сейчас с тобой будут обращаться? Но, судя по всему, знаешь, видишь и жаждешь этого… Так открыто хочешь, до дрожи на кончиках пальцев, едва сдерживаясь, чтобы не застонать и не поддаться первым. Сука малолетняя, с тем ещё азартом в игре, где по любому будешь жертвой. Но этого и добиваешься ведь. И Джек сейчас тварь, Джек это знает и специально несколько раз отстраняется, дразнит, заводит и злит: кусая за шею, не давая себя нормально поцеловать, даже углубить поцелуй… Парень царапает плечи хищника до крови и не подчиняется, изворачивается ужом и довольно фыркает, на каждый злой рык Ужаса. Джек бешеный, неукротимый и хочет равного к себе. Если его внутренние грани летят к хуям, равнозначно нервам, то по-другому он сейчас и не хочет. Он хочет увидеть не нормального Блэка, не того уравновешенного и более-менее сдержанного Блэка, который обычно является ему днем, Джек ебануто хочет вытащить наружу суть — бешеного садиста — своего хищника, с вожделенным на губах — Ужас! Парень не хочет никакой нахуй нежности, понимания, аккуратности и снисхождения, он хочет перекрыть к хуям каждое свое ебаное воспоминание, хочет перекрыть едкую боль, что растекается ядом под грудиной, хочет эмоционально и морально стереть всё то, что сегодня произошло. Да сука в конце концов, Фрост хочет ощутить ужас и страсть одновременно лишь от одного существа, которое, по своей истинной сущности, никогда и не было адекватным, никогда и не было человеком. Джек рушит нахуй их грань адекватного, рушит и сам желает сейчас пекла и боли, желает раззадорить, выбесить на нет; он сука жаждет, что его хорошенько так выдерут, не оставляя даже шанса на осознанность. Он хочет до конца окунуться лишь в одно — им владеет единственный Ужас, лишь у него право, у него в руках вся гребаная никчемная жизнь Фроста. И он, твою ж, доведет Ужаса сегодня до того, что черное лезвие серпа будет пропарывать кожу на горле и при этом его будут драть, как конченную суку, не оставляя даже шанса на право голоса и собственную личность. Ему это нужно. Джеку пиздец, как это необходимо — всё тот же ебучий кислород — до содранного крика, до явственного пустить себе пулю в лоб, ему так необходимо это самое — возьми и присвой, только по-настоящему, без твоих ебучих и блеклых ярлыков «временной собственности»! Ты можешь и хочешь большего от меня, ты хочешь всего меня; ломаешь четвертую стену каждый раз и каждый раз же себя стопоришь на самом краю! Так хотя бы сейчас не ври нам обоим, и дай понять, что я лишь твой и ничей больше. Я принадлежу лишь тебе, Ужас. Докажи сука это! Докажи это своим безумием! Джек стонет, Джек с наигранной злостью кусает своего мужчину за шею и сразу же старательно зализывает, но от жесткого захвата, когда Питч не выдерживает и сцепляет пальцы у него на подбородке, выкручивается — парень не дает даже насильно себя поцеловать. И с ускоряющимся бегом крови по венам, видя, как глаза любимого тигра загораются все больше, и это его самого триггерит и заводит, и по-хорошему, пока не поздно, пока что-то серое и здравое ещё орет не провоцировать, стоит прекратить и уже не ломаться, взять и отдаться, подчинится своему хищнику. Но хуй там, и Джек хочет по полной: со слетевшим по херам адекватом, просто ебнуть свою душу и психику сегодня, ебнуть даже тело, если будет нужно, но почувствовать себя чем-то большим, нежели временной, довести и вывести на гольные инстинкты самого опасного убийцу всего 604. Джек пошловато улыбается мелькающим мыслям и прогибается охуенно-сексуально в пояснице, закусывая губу и лишь одним взглядом не подчиняясь Ужасу, уже взбешенному таким самовольством и непокорностью на нет. — Либо ты — сука угомонишься, либо сученыш пожалее… Джек на это шипящее только откровенно смеется, специально не дослушав и перебивая Питча, и на такой прямой приказ и угрозу, звучащую в словах, лишь дерзко выбрасывает: — Так приструни, укроти! Если, конечно, сможешь… — и взгляд у Фроста блядский, манящий и одновременно ебанутый, горящий тем, что раньше не вспыхивало ни разу. То самое — полное безумие и одержимость, которое Блэк встречал лишь у отражения в зеркале, когда возвращался после кровавых бань. Под стать. Мальчишка только сейчас начинает открываться. Дает понять какой он и что хочет, мальчишка ему ровня своим… безумием, одичалостью, атрофированностью адекватных ценностей от даже того ебнутого мира, что начинается за чертой Севера. Фрост не просто дразнит, Фрост, сука, специально и филигранно срывает каждую цепь на его внутренней клетке и освобождает, и чтобы, сука, не отпустить на волю — нахуя? — забраться наоборот внутрь, дать понять он — такой же, он равный, дабы быть в той же клетке. Идущий на всё нереальное, невозможное. Укротить значит, да? Блэк ухмыляется, соглашаясь на условия мальчишки, слишком неожиданно, с разворота, швыряя вскрикнувшего сученыша на кровать. Хорошо, он сука укротит; расхлестывая свой ремень с характерным металлическим звоном бляхи и подходя ближе. Клокочущее поднимается из глубин, разрывая ментальные стопоры в хламину, и лучше бы Фрост не заикался, не освобождал, лучше бы был тем наглым подростком, тупым и спесивым. Не настолько откровенным, уникально диким… раскрывая какой хитрой сукой, добивающейся своего, может быть. И мальчишка уже трижды за этот день паскуда. И Джек по новой хитро усмехается, пряча блядский взгляд под пушистыми ресницами и извернувшись скидывает низ, и джинсы картинно блядь сползают с худых бедер, оголяя его полностью. Как всегда этот бляденыш не надевал ничего под, а теперь столь откровенный, едва выгнувшийся, с полуулыбкой на кровавых губах. Джек делает это впервые так, не играя нарочно, лишь показывает себя, какой он может быть, он может и ебнулся из-за произошедшего окончательно, но именно сейчас дает намеки, каким Питч еще его не видел, без упрека на то, чтобы сам мужчина открыл свои шкафы со скелетами. Нет, это бескорыстно, без наживы, просто потому, что хочет показать себя хоть кому-то окончательно? Нет, не кому-то, а Ужасу, лишь ему единственному. И Джек заведенный, чуть не задохнувшийся от одного повелевающего грозного рыка коим его осаждают, тихо хнычет и прогибается едва назад, окончательно позволяя джинсам упасть к щиколотками и выставляя себя на показ. Парень звучно стонет, когда его резко хватают за волосы и оттягиваю назад, заставляя ещё сильнее прогнуться в пояснице, едва перенося вес на локти. Как всегда это только начало, но у Джека уже ебаная каша в голове и он, как в дурмане, запрокидывая голову сильнее и подается бедрами назад, навстречу. Его грубо осаждают шлепком по ягодице и кожа моментально начинает гореть, но он блядища сейчас ещё та, и лишь глухо пошловато стонет, не в силах унять поднимающуюся из глубин тела возбуждающую дрожь. Яркой, желанной, ослепляющей удовольствием боли сейчас так много для него: боль в шее от зажатых позвонков, в волосах, в спине, которую царапают по всей длине короткими грубыми ногтями до красных полос и местами сорванной кожи, и вскоре будет та самая — главная боль которую Фрост в последнее время так ждал. Он давно ебал свой мазохизм, как диагноз, и лишь наслаждался, послав нахуй рамки и приличия нормальных людей. У них всегда всё ебнуто в край, у них равно давно не было, по их же меркам, и Джек знает каково будет сейчас, но нихуя такого уж сильно подготовительного в ванне не делал, не слишком уж растягивал себя, не смазывал хорошенько — к херам это не нужно! Особенно после того раза на подоконнике… и на столе... в подъезде… И теперь у него ебнутый стояк на жесткое и грубое, но почти без смазки, когда орешь от боли и задыхаешься от словно расплавленной кожи, но это — детка — мазохизм и запредельный экстаз лично для него. И похуй совершенно какие внутренние стопора и страхи он пытается каждый раз заглушить этой болью. Уже похуй... Потому сейчас парень настолько многообещающе стонет, как может дергает голову, наигранно и уже почти не стесняясь этого, не набивая себе цену, лишь подстегивая, и облизывая пересохшие соленые губы, умоляет на грани различимого, вслух вовсе не понятного, но очевидного поскорее его трахнуть… Джек в изнеможении от переизбытка боли и желания не соображает, но пиздец какой гибкий, изящный и нереально сейчас… доступный, впервые такой? Он снова забывается на секунды, проебывает их на последние свои попытки быть непокорным и как же зря, потому что через мгновение задыхается и после заваливается новым сорванным стоном от долгожданной, мать её, боли и этой раскаленной заполненности. В голове становится совсем хуево и хочется сморозить нечто пришибленное и розовое, но Джек лишь сипло смеется и в последний, по его силам, раз дергается вперед, вильнув бедрами — эдакий, сука, непослушный, зажимающийся и невинный... И это пиздец как срабатывает, и его жестко в эту же секунду впечатывают мордой в простынь, загоняя до основания, отчего приходиться орать уже по полной, но в матрас. Хуево он продержался, потому как поддается сразу же, насаживаясь до упора теперь сам и расставляя ноги шире, растекшейся сукой перед любимым. — Ещё… — единственное и последнее сорванным голосом, но его вновь грубо утыкают в кровать, частично не давая дышать и на пробу очередное жесткое движение, отчего Фрост вздрагивает всем телом и задушено скулит, невольно сжимая простынь до треска, почти разрывая, почти ломая себе ногти. — Тебе придет пизда раньше, чем я начну входить во вкус, погибель моя... — это либо у него ебнула крыша и пошли слуховые галлюцинации от перевозбуждения, либо действительно Питч шепчет ему на ухо, обещающей с угрозой и однозначным довольствием в голосе, так жестоко опаляя чувствительную шею жарким дыханием, но не кусая привычно и до крови. Но Джек только вымученно улыбается краешком губ и согласен на всё блядь, что сегодня между ними произойдет, и дальнейшее бесчестно меркнет, вновь выцветает и окунает в чистую черную лаву, в которой парнишка желает вариться вечно, умирать и возрождаться, не вспоминать и не ощущать больше ничего, особенно не помнить прошлого, не помнить того что с ним сделали. Это единственная реальность которой он позволит существовать, единственное настоящее, что ещё от него осталось и что он хочет сохранить, остальное выцветает плавленными ошметками его бывших наивных эмоций... *** Шумящий ветер за приоткрытым окном не заглушает, гром вдалеке, на западе города, равнозначно ничерта не перебивает, ни одного, сука, звука, а влажное, в белесых разводах, покрывало вторым после подушек оказывается на полу на отьебись. Но Фрост на такое лишь улыбается, и тут же шипит, от хер пойми какого уже укуса за правую лопатку. — Ужас мой… — едва различимым шепотом, выгрызая из своего тона ту запредельную любовь и ласку, но всё же ему хорошо, просто охуенно от ощущений горячих рук, что обнимают со спины и сжимают до боли в легких; Питч медленно, но уверено прижимает его к себе вплотную, и Джек позволяет ещё одной расслабленной улыбке появиться на лице, все равно эту улыбку сейчас не увидят. Запредельно, и это кажется единственным адекватным и понятным, что осталось в его белобрысой голове, но парень не зацикливается на мыслях, он заводит руку за голову и приобнимает Блэка, который, сволочина, опять увлекся и прикусывает до крови и синяков его страдальную расцарапанную кожу на спине. Чертов любимый садист... Чертова передышка, если можно назвать четыре неполные минуты ленивой дрочки и острых поцелуев передышкой. Парень же впервые за всё их совместное проживание жалеет о том, что сделал, жалеет, что показал себя и дал индульгенцию на всё своему персональному убийце. Злить Питча пиздец как опасно, выводить же его на чистейшие инстинкты, срывая полный контроль — последнее неадекватное, что нужно делать, но Джек же блядь хотел по-настоящему! Джек, долбаеб, это получил! И похуй уже даже на свое довольствие, он впервые так отчаянно хочет остановиться, хочет спать, хочет не ощущать своё по-настоящему истерзанное тело, где всё пиздец как болит, щипет, саднит и стягивает, тело, в котором не осталось нихрена ни сил, ни выносливости. Девятнадцатилетний пубертатный пацан, который гордился своим темпераментом и выносливостью — ебланат, но с довольной усмешкой в мыслях. — Мы уже закончили? — слегка поворачивая голову, игриво всё же подъебывает Джек, но не может остановиться и пальцами зарываясь глубже в черные растрепанные волосы своего хищника и тем самым притягивая его к себе ближе. — Мы ещё даже не начинали, — равнозначным тоном в ответ, и перемещая всё же руку под челюсть мальчишки, сжимая красное горло и с большей, чем надобно, силой сдавливая трахею. А Джек на это лишь преданно откидывает голову на плечо Ужаса, медленно и достаточно показательно облизывая сначала верхнюю губу затем нижнюю, и довольно ухмыляется на несдержанный рык хищника, которому вновь пиздец как надоело тратить время впустую. Усилившийся порывы ветра вновь перебиваются развязными криками и капризными полустонами беловолосого мальчишки… *** Ещё не под утро, ещё не светает, но достаточно поздно и темно, эдакий перевал между ночью этого дня и следующего, а Джек, вымотанный, уставший на нет, но всё ещё не спящий, в последний раз глубоко и тяжело выдыхает и, наконец, решает ещё кое-что на этих ебанутых сутках прояснить. Он лежит, как всегда, возле Питча, лишь голову нагло уложив на плечо мужчине и думает нахренаж, зачем и стоит ли... Но тишина и темнота подговаривают, подстегивают и располагают, и он, наверное, после сегодняшних марафонов пиздец какой выжатый морально и эмоционально, устал молчать и прятать взгляд, устал переводить темы на другое, когда его спрашивают прямо и четко, и, скорее всего, нечто всё же перегорело сегодня, нечто, что зовется мерзостной ниткой ведущей в прошлое — смертоносное любимое Солнце к чертям выжгло всё пакостное и липкое, что сковывало, что так ненавидел на себе Джек. А потому отмалчиваться и играть дальше в эти поебени Фросту становится не выгодно, да и не хочется уже. Джек тихо вздохнув, и побольше набрав воздуха в легкие, сиплым, севшим на нет, голосом начинает говорить: — Я попал к нему, когда мне было шестнадцать… Как попал? Опять вляпался, меня чуть не прирезали, а он… мимо проезжал?.. — Джек ухмыляется своему тупизму и, коротко мотнув головой, прикрывает глаза, — Всё было так странно, но он ничего не требовал, не просил… Сказал лишь, что я так похож на него, а я… Я только в начале своих девятнадцати в этом году, понял, что просто тогда мне нужен был дом и спокойствие… Да хер пойми, что именно, но нужно было и... Я остался в Шпиле… Джек закусывает припухшую нижнюю губу и переводит дыхание, не желая открывать глаза, не желая даже шевелиться. И, сука, он сейчас нереально как благодарен Блэку за тишину, за то, что тот просто слушает, и у Джека есть эта возможность — выговориться, сказать всё и одновременно словно в никуда. Потому он решает продолжить, и самое противное это назвать. Произнести имя того самого сложно, особенно в слух, особенно осознанно, особенно перед своим смертоносным любимым Солнцем, но Джек с трудом проглатывает ком, засевший в глотке, и хрипло произносит: — Лу сказал, что он меня не будет показывать никому, потому что я очень… необычен, просто будет порой со мной говорить или просто проводить вечера в тупой болтовне или молча. Так и было, он… — Джек осекается, морщится, утыкается носом в грудь любимого Ужаса… — Всё было слишком просто, слишком… легко? Но ты был прав всегда, когда говорил, что вместо мозгов у меня студень… Я проебал все подсказки, все его действия, верил наивно, с этим городом, ага… еблан тот ещё!.. Я долбаеб, который прожил там пять месяцев… и двадцать девять дней… Джек приоткрывает глаза медленно и рассказывает, но чёртовы воспоминания выжигают непроглядную темень перед ним, давая полностью окунутся в прошлое: Лу любит отмечать разные события, где всегда все веселятся, собирается бомонд Шпиля и можно за светской беседой прокрутить пару сделок или же просто поиздеваться над новенькими богатенькими сучками. Лу был более чем на веселее всю неделю, а Джек в последнее время им лишь любовался, сам улыбался часто и ходил почти везде дома за ним хвостиком. Была ли любовь? Джек отгонял мысли. Но симпатия, доверие, тепло, определенно чувствовались между ними. Но они оба не рушили рамки, они были друзьями, хотя порой парень и замечал на себе достаточно многозначные взгляды молодого мужчины. Однако опять же старался не придавать значения, старался списывать это на простую заинтересованность его тупой нестандартной внешностью... Вечер «икс» был на горизонте, и Джека впервые взяли с собой, показывая обществу, впервые и в то же время с кучей охраны рядом и под крылом — всегда по правую руку — Лунного. Джек был редким гостем... — лишь через пять дней он узнает, что был редким экземпляром, которого так хитроебисто рекламировал Лу на том вечере. Часов было уже за двенадцать, как всё окончилось, но они продолжили веселье в пентхаусе. Приглушенная торшерами гостиная, едва открытая стеклянная дверь на балкон, с которой сквозит душным ветром, белая тахта из редкой замши, и Джек ржет очередной, слишком приземленной, шутке. Оба ржут, вот так открыто и без вечно аристократического тона самого Лунного. В бокалах все та же Зеленая фея*, только у Джека намного меньше, потому что мужчина запрещает баловатся столь крепкими алкоголем, и парень по-глупому проебывает тот момент, когда всё изменяется, он не осознает, когда шутки заходят в другое русло. Он лишь чувствует, что, что-то меняется, в нем самом... и пиздец стремительно. Он видит Лу в другом свете и остальное ему становится на похуй. Джек полагал тогда, что это лишь его эмоции и мысли, едва расслабленные ядовитым алкоголем. Наивный... И уже через пару минут паренек хочет большего, понимает, что скучает и желает совершенно иного, нежели это неожиданное, но простое прикосновение к лицу изящными пальцами и целомудренный поцелуй, дарованный его белоснежным волосам, рядом с виском. Через пять часов Джек пожалеет, что поддался после этого своим блядским порывам эмоций, ой как пожалеет, тварь паскудная, но в тот миг и после нового глотка ядовитости ему хочется ещё. Любопытство переливается внутри разными острыми гранями и новыми странными желаниями — ему шестнадцать, но он впервые осознано понимает, что такое сексуальное желание, и поддается первым на настоящий, пусть и неуклюжий, поцелуй в губы. Остальное — смазанное, размытое и нереальное для него. Только своя жадность, странное, даже пугающее желание, жар в паху и то, как оказался под сильным жилистым телом, ощущая под спиной нежность белой замши. Раздетый и распластанный... Его сорвавшийся стон с бледных губ, и мужской успокаивающий взгляд по-прежнему холодных серебристых глаз над ним… Виноват всё же алкоголь или его удовольствие? Едва ли приятное удовольствие, больше скорее сомнительное, а вот боль в последующие минуты от проникновения уже материальная, реальная и дающая нехилый такой отходняк и липкое ощущение на коже. Когда он приходит в себя, уже поздно рыпаться назад, поздно собирать разбившееся нечто внутри. С хуяли так быстро наваждение проходит, уже последняя мысль в башке, а сырой ветер с открытого балкона хлестает его остывающее, покрытое испариной, тело. Его просто и банально... Впервые ядовитая усмешка расцветает на покусанных, но таких же бледных губах… Использовали? — Что ты мне подмешал? — его голос звучит очень грубо, пока мужчина распускает длинные серебристые волосы и собирается в душ. — А тебе разве не понравилось? Всего лишь подтолкнул? — такой голос у Лу обычно на переговорах или же когда разговаривает с очередной низкосортной компашкой по телефону, но не с ним! Но именно сейчас Джек не слышит ни намека того теплого тона, как прежде... — Зачем? — Ты давно хотел? — щелкая зажигалкой и поджигая сигарету. — Я хотел тепла, а не... — Отменного нежного секса с главой всего города, мой любимый мальчик?.. — взгляд который Лу ему дарит способен уничтожить и заморозить похлеще азота, — Такова жизнь. И это то тепло, которое такие, как ты, заслуживают. Сказочке конец! Кто понял ебучую мораль — молодец, может взять с полки хуй и... затолкать себе поглубже! У него пиздец какие клоунские несвязные мысли, и прострация душит, наседает на него стремительно. И накинув чужую рубашку, можно сомнамбулой дойти до балкона. Хотел быть важным и любимым, детка? Получай порцию сладкого алкоголя и такого же сладкого, до тошноты, секса. Получай и расплачивайся, когда поймешь, что это был всего лишь подмешанный афродизиак, и твое едва дернувшееся доверие переросло в химическую страсть, осознавай и расплачивайся телом за свое же ебнувшееся доверие в пять месяцев рая. Джек тупой и наивный… «Ты никогда больше никого к себе ни за что не подпустишь, никого не полюбишь!» И пропасть под ним лишь разворачивается, стоит сделать шаг, стоит преодолеть гул ветра и яркость прожекторов... Прыгай! Последний шаг перед возможным спокойствием, но темнота в глазах всё рушит и в равной степени противное ощущение вытаскиваемой иглы из шеи. — Поспи, мой маленький Джек... — последнее слащавое, что он слышит, и даже не успевает закричать от ледяного страха, что поднимается из глубин души. Белоснежная игрушка на кровавых простынях шелка, а встать с постели огромадной — целого траходрома —не представляться возможным и реальным никак. Дикий сушняк во рту и муть в голове — самое яркое, что он ощущает первые три часа после пробудки. Если Джек думал, что всё закончится на краю Белого Шпиля, он был полный ебаный мудлан с мозгами размером с горошину. Планы же на него простирались куда дальше, нежели он мог вообразить своим детским тупым мозгом. Спланированное и безэмоциональное подавление воли, всех сил, намерений, его мыслей, действий — полный и бескомпромисный слом личности. Всё что требовалось — через каждые пять часов колоть «сладеньким», вводить дрянь, которая мутирует в крови и подавляет волю. Провести курс и наслаждаться результатом, пока ещё подростковый мозг не сдастся и не перестроится под идеальную уникальную белоснежную игрушку, которой можно будет крутить легче нежели хорошо выдрессированной собакой. Триста двадцать четыре раза — «белоснежная игрушка» за двадцать девять дней и восемь часов... Гребаных столько раз так его звал Лунный. Его держат в отдельной комнате под охраной, стоящей всегда на входе, и ебаный скользящий красный шелк из которого невозможно выбраться, сколько не брыкайся, и тогда он учится в полной мере всем известным новым придуманным матам. Его в издевательство даже не привязывают, наркота справляется охуенно, и тело овощем с нулевой практически моторикой, в отдельные часы Джек не может чувствовать даже руки и ноги, задыхаясь от нехватки воздуха — дыхание частично парализуется и удается делать едва ощутимые вдохи. Банальный и самый ебаный плюс — его не трогает никто, кроме Лу, но и тот лишь только пальцами по щеке или шее, не прикасаясь и никак не используя, насилуя. Просто ледяные изящные пальцы и такое смешливое — белоснежная игрушка, ты в моей коллекции на первом месте... А на пятый день сумбура в голове, паники, слез, страха и новой порции мутагена с возбудителем, Джек ошалело понимает, кто был тот затравленный мальчишка, который пробивался через охрану пару месяцев назад; заебанный, весь в крови, перепуганный, который... Его ждет тоже самое, когда он изменится, когда его перестроят, перекроят и сделают послушным. Хорошей послушной сучкой... Всё на то, чтобы игрушка сама приняла свою судьбу и стала покорной, никакого вмешательства и постороннего психологического слома личности, всё сам и лишь наркотик, который не дает нормально думать, путает, делает тупым и податливым, и как приговор в придачу постоянно чувствовать гребаное возбуждение и желание поддаться под любого, кто зайдет в эту ебаную комнату. Джек истерически ржет поздней ночью, после очередных смотрин. В его личной книге услуг, записей уже на тридцать страниц, как говорит Лу, это столькие, после его осмотра, кто отдал аванс за его тело в разных позах и с разными кинками, когда он будет готов начать обслуживать... Он все эти ебаные пять месяцев для Лу был всего лишь товаром, самым редким и самым исключительно удавшимся, самым дорогим товаром. Но завершенным Джек станет ровно тогда, когда самолично будет раздвигать ноги и умолять делать всё что угодно с ним. Хуй вам всем, — вертится в голове, которая не перестает болеть ни днем ни ночью, но он вновь обессилено засыпает, тяжело просыпается в липком бреду, уже неизвестно какими силами пытается не поддаваться тому, что ему впрыскивают в кровь и шипит матами на ебаного пидораса Лунного. Ночь и новая порция обжигающего под кожу, и он орет до сорванного голоса потом, когда все уходят, а руки постепенно приобретают чувствительность, и болит кожа от постоянных проколов иглой, болят нещадно кажется сами вены, словно накаченные раскаленным свинцом, и его дико ломает ни то от недостачи наркоты, ни то от того, что сдерживается и даже не отдрачивает себе в одиночестве. Ты не продержишься так больше... Десятый день или уже ночь, хуй пойми, Джек покрыт липкой испариной, его трясет и он думает, что завтра ему пиздец, завтра, если этот еблан его вновь будет его касаться, даже так просто, он проиграет. Проебет себя, продаст за один грязный перепихон, хотя ему ненавистна сама мысль... Мысль, какая блядь мысль? Вновь спутанность сознания кроет и он медленно вовсе нехотя впадает в дрему. Но через час, всё же собрав последнюю волю в ебаный кулак, прикусывает до крови себе губу и шипит от резкой вспыхнувшей боли. Боль отрезвляет, боль дает чутка времени на передышку и даже стояк ощущается не таким каменным, а от облегчения пусть и практически незаметного, Джеку хочется завыть в голос. Мысли не становятся кристальными, но он понимает пиздец, как четко за последние дни, что если уператься и дальше, то дозу стопроцентно прибавят и тогда он не выдержит, тогда сорвется и будет пиздец реальный. На следующий же день, когда глава Шпиля заявляется к нему с той же акульей ухмылкой бизнесмена и в издевательство предлагает принесенный десерт из клубники и вишен, Джек закусывает несильно губу и тянется неохотно за ягодами, покраснев до кончиков ушей... Через полчаса когда у Лу на нет сбито дыхание только от того, как мальчишка покорно и сексуально ест у него с рук, Джек про себя впервые за все эти дни победоносно усмехается, и чуть ли не визжит от восторга, когда при уходе, светловолосая тварь бросает медику, который и колет наркоту, понизить дозу, — мол психика новой шлюшки дала сбой и пора сбавлять, чтобы мозги в кашу вовсе не превратились... Да, блядь, тот еще сбой. Освободиться полностью от дейтерия наркоты, чтобы его перестали колоть от слова совсем Джеку требуется ещё десять дней, уйма невъебического терпения, злости и театрального мастерства, когда он изображает ту ещё шлюшку, особенно тщательно и с усердием соблазняя Лунного. Единственный его страх, что его при такой игре и впрямь в один прекрасный день выебут, рассеивается поле приказа не трогать ни под каким предлогом; психологически шлюшка ещё не до конца готова, как только закончится курс переустановки, только тогда, а пока пусть входит во вкус и забавляется с самим собой. И Джек, пряча звериный оскал в слащавости, забавляется, изображая дрочку и устраивая концерты по ночам со сбившимся дыханием, стонами и хныканьем, бормотанием грязных слов и красочным расписанием того, как бы он хотел, чтобы его трахали. Фантазия у него уже ебнутая, потому и выдумывать особо не приходиться, и естественно — всё вслух! Когда отточенные до идеала сцены заканчиваются днем, ночью он вполне по расписанию встает уже с кровати, разминая руки и ноги, переставая казаться течным овощем, но шум и стоны на автомате издает; охрана всегда слышит его, облизывается, но не трогает и не заходит, только под утро отчитывается Лунному. План день за днем всё ярче вырисовывается в уже здравой голове, и когда на двадцать девятый день Лу сообщает, что он готов похотливо осматривая и обещая ещё зайти, ночью того же двадцать девятого дня Джек филигранно соблазняет новенького ебнутого на всю голову охранника, но перед тем как чужие волосатые руки касаются его, Фрост вырывает шокер из чехла на поясе и вырубает сукиного сына. В голове не предвзятое — «первый», а нож запасником на том же поясе выключившегося охранника кажется более полезным, нежели шокер... Ошибка Лу в том, что он показал все доступы охраны и коды, наивно блядь полагая, что после курса синтетики в кровь Джеку будет не до этого. Но Джек не настолько тупой, Джек все помнит и пользуется всеми цифрами отложившимися в памяти. Однако полного побега он не запоминает априори, это стирается какофонией шума, криков, выстрелов, включенной сиреной, красными пятнами повсюду и ужасом в глазах тех, кто встречался из охраны ему на пути. Приемлемым для него становится опасный, но самый большой А7. Джек забредает в незнакомый доселе квартальчик уже на рассвете, и заваливается в хрен пойми какую жилую часть разрушенных квартир, в одну маленькую коморку, где на полу валяется старый грязный матрас. Последующие дни он не может вспомнить, даже посчитать, единственная мысль, что нужно выжить и какие-то действия, чтобы не подохнуть от обезвоживания и холода ночью. У него пиздец сколько боли в теле и почти постоянные надрывные крики на грани схождения с ума.. Ещё больше полугода в последующем Джек пытается восстановиться или же окончательно добить себя. Он невъебическими, хуй пойми откуда взявшимися, силами преодолевает ломку, страх, погань, стыд и ненависть, он пытаться жить заново, но опять то самое «нахуя?» высвечивается каждый раз и он лишь косится на осколки стёкл или случайно украденные ножи, чтобы в конец перерезать себе вены. После ещё целого года метаний и полной ненависти к себе и миру, и особенно к мужчинам, Фрост выжигает все эмоции и чувства в себе, все воспоминания, кроме тех детских, когда ещё был с родителями. Он уничтожает себя и одновременно роется в этом блядском пепле, пытаясь собрать то, что не сгорело, приклеивая себя к мысли, что жить нужно, иначе за что отдали свои жизни родители, когда спасали его?.. Жить нужно и, может быть в будущем, мало блядь вероятно, но всё же... случится что-то хорошее. Может даже он вновь оживет... Нет, естественно бред. Естественно он всего лишь мечтательный долбаеб! В восемнадцать лет он, озлобленной серой тварью, перебирается на Кромку и пытается выжить, как и многие другие смертники, рассчитывая, что будет охуенно, если дотянет хотя бы до девятнадцати...