Лабиринты забвения

Братья договорились, что каждый из них будет проводить с женой неделю. Первая неделя принадлежала старшему: Финголфин остался с Фингоном в его комнате с большой кроватью, а Тургон удалился в свои покои в башне. Может быть, поначалу, если бы не ошейник, Финголфин задумался бы о самоубийстве, но его способность к сопротивлению была полностью подавлена. В первые ночи ему было мерзко и страшно. Он пытался оттолкнуть Фингона, но с таким же успехом можно было оттолкнуть многотонную каменную плиту — его руки еле-еле шевелились, он мог только снова и снова умолять, глотая слёзы, но сын его не слышал. В глубине души ему, в конце концов, стало жалко Фингона, который всю жизнь был одинок и только сейчас обрёл (как ему казалось) семейное счастье с тем, кого искренне считал своей любящей женой. Через две недели Финголфин испытывал уже не безвыходное отчаяние, а скорее печаль. За это время он осознал, что оба они не чудовища, не неузнаваемо изменившиеся, пустые оболочки, одни лишь лица и тела его сыновей, в которых уже не осталось души. Нет, его дети остались самими собой. Он слышал, как они властно и уверенно распоряжаются своими подчинёнными, но здесь, дома, наедине, было видно, как братья держатся друг за друга, — одинокие, потерянные дети, которым внушили, что родители их бросили. Оба они, и Фингон, и Тургон, его нежно любили — как каждый из них должен был любить свою жену. Финголфин понял, что если поддерживать иллюзию этой странной семейной жизни, согласиться с ними и вести себя, как их жена, обращаясь к ним «дорогой супруг», они готовы сделать всё, что он попросит. Финголфину было не по себе от того, как они заботились о нём, предупреждая все его желания, баловали всякими вкусными вещами. Оба после недели, проведённой с каждым из них, подарили ему дорогие украшения. Фингону пришла в голову мысль в дополнение к той одежде, которую дал ему с собой Майрон, заказать для него одежду разных цветов, которую он мог бы носить в соответствующую неделю: оранжево-красные одеяния для недели у него, и сине-зелёные — для недели у Тургона. Тургону это всё, судя по всему, казалось смешным, но он не возражал. Финголфин стал думать, что будет лучше, если они никогда не осознают, что произошло. Особенно Тургон — с его стальными принципами и безжалостностью к самому себе. Финголфин не знал, что смущало его больше — то ли откровенная и пылкая страсть к нему старшего сына, то ли холодность младшего. Тургон смотрел на него высокомерно и если обращался к нему, то холодно и почти зло, только чтобы попросить отойти в сторону или что-нибудь передать. Когда на следующей неделе Финголфин попал к Тургону, выяснилось, что тот и в постели так же холоден — всего один раз за ночь; не было ни страстных, до синяков, поцелуев, ни бурных ласк. В глубине души Финголфин почувствовал какую-то странную обиду. Ему было больно и страшно, когда его брали как женщину и после каждого раза он долго не мог прийти в себя, но всё-таки ему не очень нравилось, как Тургон относится к нему — к своей жене. — Боюсь, мой брат тебе пока не очень полюбился. Но он не такой плохой, как тебе кажется. Ты должна простить его: Тургон уже был женат и потерял жену и ребенка, — объяснил Фингон, ласково обнимая его. — Они утонули зимой на реке. Я просил у Майрона жену и для брата, но он сказал, что одной на двоих нам хватит. Может быть, это и хорошо. Мы с братом так близки, и две чужих женщины могли бы нас оторвать друг от друга. А ты нас только сблизишь — и я тебя уже люблю. Когда он оказался у Тургона второй раз, тот несказанно удивил Финголфина, заявив: — Я вижу, мой брат утомил тебя. Можешь отдыхать у меня всю неделю. Я не буду требовать исполнения супружеских обязанностей. — Почему? Губы Тургона слегка дрогнули в грустной улыбке. — Мне кажется, тебе так будет приятнее. Тебе не приходило в голову, что я могу просто пытаться завоевать твоё расположение? Финголфин ничего не ответил. В башне ему стало нравиться: тут было холодно, но светло. Этаж с четырьмя маленькими комнатами Тургона, выходившими на все четыре стороны света, окружал балкон-парапет, на который вели двери из гостиной и из кабинета. Несмотря на холод, Финголфин часто выходил на балкон и смотрел вниз — на прибывавших в замок вестников, на маленький, в три ряда, базар, который раскидывался у стен раз в три дня, на игравших вместе детей — белокурых аданов из дома Мараха и нескольких черноволосых эльфов-авари. Тургон иногда подходил к нему, молча становился рядом и тоже смотрел вниз, но никогда не обнимал его по-хозяйски, как Фингон; Финголфин был благодарен ему за это. Однажды вечером, когда снег начал уже подтаивать, тяжёлые деревянные санки с металлическими полозьями, катясь с горки, перевернулись; мальчик-адан вылетел из них и упал в глубокую лужу, почти яму. Санки рухнули на него, но он не попытался выбраться. Другие дети уже ушли домой. Тургон дёрнулся вперёд, словно собирался перепрыгнуть через зубцы парапета, чтобы вытащить мальчика оттуда, метнулся туда-сюда растерянно, восклицая: — Да что ж это! Он ударился… он может заболеть! — Спустись, посмотри, — сказал Финголфин. — Да, да, — ответил тот; Тургон выбежал с балкона и побежал вниз по лестнице, не закрыв даже дверь в их покои, хотя всегда запирал её, боясь, что Финголфин сбежит. Он сбежать не смог бы и не собирался — даже сейчас. Наблюдая, как Тургон передаёт родителям раненого мальчика (потом оказалось, что тот сломал ключицу, но серьёзно не пострадал), Финголфин почувствовал, как сжимается у него сердце, особенно, когда увидел, как Тургон возвращается, простившись с людьми: ему всегда казалось, что сын из-за своего роста, несмотря на изящество и стройность, кажется нелепым, нескладным, ни к кому и ни к чему не приспособленным. Они вернулись в кабинет и Тургон стал подкидывать дрова в маленький камин. — Ты совсем замёрзла, прости, — сказал Тургон. — Надень ещё мой халат пока. Финголфин положил руки на плечи сыну; тот смущённо улыбнулся. Сердце у Финголфина замерло — замерло от любви к нему: он никогда раньше не видел у Тургона этой милой, робкой улыбки, не должен был её видеть, — она предназначалась только его любимой жене. — Милый Тургон, — выговорил Финголфин. Сейчас он думал только о том, как сделать их обоих счастливыми — пусть даже после всего, что случилось, пусть даже так, здесь, сейчас, как угодно. — Милый Тургон, — он выдохнул и, наконец, решился, — я готов подарить тебе ребенка. — Но я же младший, — прошептал тот. — Я тоже твой муж, это правда, но мой старший брат… — Ты же знаешь, это зависит от моего желания, — сказал Финголфин. — Я хочу, чтобы это был ты. Именно ты.