Лабиринты забвения

Сейчас Фингон надеялся, что все это окажется кошмаром, галлюцинацией, порожденной странной водой и лесным туманом. Он всё ещё надеялся, что дома его встретит жена, любящая, ласковая, жена, которая ждёт его ребёнка, которая обнимет, согреет и утешит его. Ведь такого не может быть. Перед его глазами снова и снова вставали образы тёмной спальни, его кровать — и в ней Финголфин, пытающийся прикрыть свою наготу тонкой, вышитой жемчугом ночной рубашкой; он сжимает и скручивает рубашку, словно свивая верёвку. Лампа из красного и жёлтого хрусталя стоит в углу на низком столике из ароматного лимонного дерева, бросая на белоснежную кожу Финголфина янтарные отсветы. Тяжёлая чёрная коса рассыпалась по плечам и спине; его шею облегает серебряная цепочка ошейника. — Финдекано… дитя моё… пожалуйста… пожалуйста, не надо, не трогай меня… оставь, отпусти… Теперь он видит это, теперь он слышит его слова, но тогда, вспоминает Фингон, всё это оставляло его таким же равнодушным, как треск масляных искр вокруг фитиля, как свист ветра в старых рамах. Фингон вырывает у него рубашку и отбрасывает её в сторону, куда-то на пол; в этот момент он словно не видит ужаса в заплаканных глазах, не замечает, как дрожащие пальцы упираются в его плечи, пытаясь не подпустить, не дать ему приблизиться. Фингон кладёт его на постель, раздвигает ноги: это его второй раз, настоящий второй раз, а не так, как было в первую ночь. Он не может насытиться. Не слышит бессвязных, отчаянных жалоб. Он видит только, что его жена вся дрожит. «Холодно», думает он и снимает с себя тёплую, мокрую и горячую шерстяную рубашку, накидывает одеяло на них обоих. Лампа гаснет. Этого не могло быть. Фингон закрывает глаза, мокрый жёлтый лес исчезает, и опять перед ним кружатся жёлтые и алые пятна. Он надеялся до последнего, пока не поднялся в свои покои — надеялся, что увидит свою жену. На той самой постели сидел Финголфин; он так хорошо теперь узнал его, даже несмотря на беременность. На нём были широкие тёмные штаны, которые завязывались под грудью (он столько раз помогал их снимать и надевать); сверху — длинная, тёплая белая рубашка с широким подолом и с синим бантом под горлом. Ошейника уже давным-давно не было: Фингон сам разомкнул замок, когда узнал, что в семье должен появиться ребёнок. Сейчас Финголфин держал за ручки старшего ребёнка — ребёнка Тургона, повернулся и улыбнулся Фингону радостно: — Здравствуй, я так рад тебя видеть! Смотри, он уже сидит. — Да, — выдавил Фингон с усилием. Он озабоченно посмотрел на Фингона; в его взгляде была и отцовская любовь, и супружеская забота. — Не грусти, — сказал Финголфин, — ведь и твой ребёнок скоро родится. Я так жду этого. — Он осторожно пересадил к себе на колени ребёнка и спустил ноги с кровати. — Малыш уже совсем сонный, я сейчас скажу няне, чтобы забрала его. Финголфин погладил его мягкие, чуть засалившееся в пути волосы, как всегда, провёл кончиками пальцев по толстой косе. — Что с тобой, дорогой мой муж? Что так огорчило тебя? «Немыслимо, — подумал Фингон. — Немыслимо. Нет, я не могу сказать ему. Может быть, он сам забыл. Может быть… я не хочу его огорчать, — вдруг это повлияет на ребёнка? Нет». — По пути я видел много плохого, — сказал он. — Некоторые области в предгорьях Эред Луин в конце лета были разорены южанами. Мы сделали, что могли, но на все эти бедствия тяжко было смотреть. Я не буду тебе рассказывать. — Как хочешь, дорогой мой, — ответил Финголфин. — Пожалуйста, забудь о плохом. Он хотел именно этого — лечь, отдохнуть, чтобы жена прижалась к нему всем телом, чтобы обняла; хотел побыть наедине. Перед тем, как родился старший ребёнок, они оба отказались от близости с женой и поэтому (Тургону очень хотелось этого) решили, что снова можно спать в одной постели — втроём. Это были удивительно счастливые и тёплые дни, но теперь, когда должен был родиться ребёнок Фингона, Тургон полностью отказался от всех прав на жену: он только брал на себя заботу о ребёнке, когда это требовалось — считал, что брату так будет лучше. Теперь Фингон ощущал себя разбитым и растерянным; он повернулся к Финголфину — к отцу — и уткнулся в его плечо. Фингон заплакал, — шумно, жалобно, давясь слезами, как маленький; он хотел было сказать — «прости меня», но побоялся, что отец догадается, за что он просит прощения. Фингон решил, что хотя бы ради детей должен вести себя, как раньше. Он чувствовал любовь Финголфина, но при этом боялся: может быть, отец возненавидит его, если вспомнит? Или на самом деле уже ненавидит — просто искусно скрывает чувства?.. …— Ты ещё не спишь? — Финголфин прильнул к нему, обнял; на нём была только рубашка, и им обоим сразу стало жарко. — Иди ко мне, — шепнул он совсем беззвучно. — Нет… — ответил Фингон. — Нет, нельзя… мы договорились с Турьо, что не будем… Тебе вредно… — Я не скажу ему, дорогой. Я нужна тебе. Я же вижу. Хочешь, я сяду к тебе на колени? — Я осторожно, — выдохнул Фингон. — Ладно… ладно, я осторожно… — Он мягко подхватил его под спину, уложил на подушки. Он лежал рядом, усталый, счастливый, вымотанный — хотя и всё время старался сдерживаться. — Наконец-то ты обрадовался, — сказал Финголфин. — Да, — признался Фингон. — Да. Но ты… право, тебе не стоило. Ты, наверно, очень этого не любишь? — Сказать тебе правду? Люблю. После рождения ребёнка мне стало нравиться. С тобой — так даже очень. Только брату не говори. В смысле, что с тобой мне приятнее. Без тебя было очень тоскливо. Ты ведь никуда не уедешь, пока ребёнок не родится, правда? — Конечно. *** Фингон положил своего сына в колыбель, наклонился, поцеловал его. — Бедные детки, — прошептал он. Он повернулся к двери. Тургон стоял там и смотрел ему в глаза — зло, пристально. — Ты ведь знаешь, да? — спросил он. Фингон вышел и закрыл за собой дверь. — Ты знаешь, — сказал Тургон. — Ты уже давно знаешь. Ты был там, в лесу, в обители Перворожденных. — Где? — спросил недоуменно Фингон. — Ты даже не захотел узнать, кто они, — с презрением ответил Тургон. — Там обитает несколько Перворожденных эльфов; Майрон уважает их и разрешил им поселиться, где они хотят и хранить свои древние чары. Иногда он навещает их. Я тоже там проезжал год назад. После того, как родился мой сын. Я был так счастлив. А потом я вспомнил. А ты… ты… как ты мог? — Что? — Ты же спал с ним. Ты же делал это с ним после того, как приехал. Я слышал. Ты же знал. Ты уже знал и спал с ним, — Тургон почти сорвался на крик. — Замолчи, детей разбудишь! И… и… услышит. — Фингон не смог выговорить ни «отец», ни «жена». — Эти дети… дети… зачем они появились на свет — от такой чудовищной связи! Лучше бы… — Послушай, Турьо! — Фингон сжал его запястье так, что тот чуть не закричал. — Про меня можешь говорить, что угодно, но если у тебя хоть в мыслях появится повредить детям, я тебя убью. И если ты когда-нибудь соберёшься им об этом рассказывать — тоже. Они ни в чём не виноваты и имеют право жить счастливо. Если ты станешь возражать, я заберу их обоих и уеду. Я старший, решать мне. — Я же не способен им повредить, просто всё время думаю о них. Конечно, Финьо, мы постараемся обоим обеспечить счастливую жизнь. Но его — его мы должны отпустить. — Что ты имеешь в виду? — спросил Фингон. Дыхание у него прервалось. — Теперь, когда мы знаем, мы больше не можем притворяться, что у нас есть жена. Мы должны дать ему свободу. Отвези его в обитель Перворожденных. — Но… но… — Фингон не знал, как возразить. Такая мысль и самому ему приходила в голову после того, как он узнал — но как же дети? — После родов прошло всего три недели. Ведь новорожденный… — Я позабочусь об обоих, Финьо. У меня в ближайший месяц нет никаких дел. Я останусь с ними, а ты увези его. Прошу тебя. Фингон отвернулся. Он знал, что сейчас согласится — но ему было невыносимо больно думать о том, как он был счастлив всего три месяца назад, когда ему казалось, что он женат.