Лабиринты забвения

— Почему вы вернулись? — воскликнул Тургон. — Почему? Разве не… Он побледнел, вскочил с кресла, уронив книгу. — Финдекано, выйди, я сам с ним поговорю. Фингон сразу поднялся наверх, к детям. К счастью, с обоими, судя по всему, было всё в порядке. Он взял на руки своего малыша и только тут почувствовал, как всё это время отчаянно скучал по нему. Ему снова стало стыдно при мысли о том, что он и брат ради того, чтобы успокоить свою совесть, разлучили детей с матерью почти на полмесяца. Финголфин зашёл в башню; Тургон заглянул в комнату вслед за ним, робкий и подавленный, и сказал — как видно, не в первый раз: — Может, со временем ты всё-таки простишь меня… ты же видишь, с ними всё в порядке. — Может быть, — кратко ответил Финголфин. Он подошёл к Фингону, на мгновение взял у него маленького, вернул ему и взял на руки старшего сына. К невероятной радости Финголфина, тот всё-таки не забыл его; он расцеловал сына, не боясь, что тот испугается или растеряется. — Ну вот, ты же видишь… — повторил Тургон и потянулся к ребёнку. Мальчик отшатнулся, прижался к матери; в его глазах был испуг. — Он боится тебя, — сказал Финголфин. — Он тебя боится. Почему? — Да нет же, нет; я только… — Тургон потянул руку к своему сыну, чтобы поправить воротничок; тот спрятался в складках плаща Финголфина, не выпуская из ладони костяных шариков на завязках плаща, которые ужасно нравились ему и с которыми он часто играл. — Что ты сделал? — Финголфин говорил тихо, но от его голоса и у Тургона, и у Фингона зазвенело в костях от страха. — Что ты сделал ребёнку? Ты поднял на него руку? Отвечай! — Папа, я… — Тургон беспомощно оглянулся на старшего брата, но Фингон не собирался приходить ему на выручку. — Папа, когда ты уехал, он стал отказываться есть. Маленького до этого всё время кормил из бутылочки я, может быть, он меня считал мамой, я не знаю, но старший отказался есть. Сначала я не придал значения, но на следующий день — потом наутро… Прошло два дня с тех пор, как вы уехали! Даже больше. Если бы я поехал за вами — если бы — было уже поздно выезжать! Я не был уверен, какой дорогой вы поехали. Мог не догнать вас. Если бы ребёнок провёл без еды пять дней — и что бы я стал делать с новорожденным?! Финголфин молчал. — Прости меня, пожалуйста, — продолжал Тургон; его голос оставался ровным, не срывался, но слёз он не мог остановить, — наверное, сам их не замечал. — Я не знал, что делать! Я говорил с людьми, с теми, у кого есть семьи — но ведь с детьми-аданами такого, как правило, не бывает, они не знали, что делать, а рассказывать об этом своим… Они стали бы меня спрашивать, куда ты делся, я не знал бы, что ответить — стыдно… Я же знал. Знал. Моя первая жена когда-то говорила мне, что не может оставить ребёнка, что детей до пяти лет оставлять нельзя. Я пытался себя убедить, что она просто хочет взять ребёнка с собой, но ведь на самом деле я знал, что без матери ребёнок-эльф может погибнуть от горя и одиночества — даже если уже может есть самостоятельно. Другие эльфы знали бы, что ты не мог уехать от двух маленьких детей по доброй воле. Да, я поднял на него руку, но я ведь не причинил ему серьёзного вреда! — С моим старшим братом, — ответил, наконец, Финголфин, — было то же самое, когда его матери не стало. Отец рассказал мне. Не знаю уж, как он заставил его есть. Тургон собрался было что-то сказать, может быть, опять — «прости», но понял, что это бесполезно. — Выйдите оба, — сказал Финголфин. — Выйдите. И не приходите ко мне сюда. Если будет нужно, я вас позову. А теперь оба уйдите. — Он простит тебя, — шепнул Фингон Тургону уже за дверью, на лестнице. — Тебя простит, — ответил тот. — А меня — нет. — Он шумно выдохнул. — Он ведь остался твоей женой, правда?.. — Он очень обиделся на то, что ты решил распорядиться его судьбой и судьбой детей, — сказал тихо Фингон. — Я знаю, — ответил Тургон, утирая слёзы рукавом. — Его раздражает, когда я начинаю распоряжаться. Но кто-то же должен что-то делать? Отец всегда пускает всё на самотёк, когда надо что-то решать! Раньше он не возражал, а теперь, когда это коснулось лично его, он меня возненавидел. Но по крайней мере, хоть не так ненавидит, чтобы бросить нас и наших деток. Я этого боялся. — Хотел заранее, чтобы потом не было больнее?.. — догадался Фингон. — Да — да. Если бы он потом вспомнил и захотел уйти, возненавидел бы наших детей, когда они бы уже доросли до разумных лет… Это было бы так ужасно для них. Если расставаться — лучше сейчас. Я ведь и мысли не допускал, что он нас помнит. Что он всё время нас помнил. — Просто он всех нас очень любит, — сказал Фингон. — Надеюсь, — вздохнул младший. *** Пятнадцать лет спустя Сын становился взрослым. Ссорился с матерью, с братьями. С Фингоном, которого он считал своим отцом. Так они договорились — у детей должен быть один отец. Тургон чувствовал, что Финголфин не простил его за попытку разлучить с детьми. Думал, что тот смягчится после рождения третьего ребёнка, зачатого во время поездки в приют Перворожденных — нет, этого не произошло. Тургон услышал их разговор случайно — хотя сын так кричал, что трудно было не услышать. — Ну и что, что ты хотел привезти аметисты для меня? Дядя Тургон тоже тебе говорил, что ты не должен туда ходить. Ты представляешь, что могло случиться? — Дядя Тургон! Да какая разница, что он говорит! Да зачем он нам вообще!.. Тургон выронил молоток, который держал в руке, но успел подхватить — в ладони от земли. Сын, наверно, считает его чем-то вроде ненужной приживалки. Так и есть. Он жил теперь в маленькой двухэтажной пристройке сбоку от башни, где половина вида из окна даже наверху, в его спальне, была закрыта замковой стеной. Он не срубил старое вишнёвое дерево, которое тоже прикрывало свет и во время дождя зло стучало к нему в окно своими гладкими листьями (хотя и понимал, что в случае войны или осады придётся это сделать). Он прошёл на задний двор и принялся за работу. Выбивал колья, вытаскивал доски, откладывал в сторону. Вечером надо будет всё сжечь. Тургон остановился, держа в руке деревянную птичку, тёплую, нагретую солнцем, которая будто хотела спрятаться у него в ладони. — Привет, — услышал он смущённый голос сына. — Что ты делаешь? — Разбираю твою детскую площадку. Она уже старая, — ответил Тургон, не глядя на него. — Зачем?.. — Ты уже взрослый, да и младший уже большой для такого. Юноша вспомнил тот день, когда площадка появилась здесь — его день зачатия, когда мама попросила его закрыть глаза, вывела во двор; потом он посмотрел — и перед ним предстал маленький сказочный город, белый, голубой и золотой; он застыл в восхищении. Его маленький братик хотел было кинуться и сразу забраться на лестницу, но отец — Фингон — удержал его и, поманив куском праздничного пирога, увёл в дом; он понимал, что старшему захочется насладиться своим подарком в одиночестве. Мальчик долго ходил среди маленьких башенок, мостиков и лестниц, иногда поглаживая синих деревянных птичек и трогая клыки золотых львов. Он обошёл весь город и увидел, что в самом конце его, у ворот, под вишнёвым деревом, на котором лишь чуть появились зелёные листья, его ждёт дядя Тургон. — С днём рождения, милый, — сказал он. — Это тебе от меня. Сейчас сын смотрел на него и вспоминал не только это, но и все — их было не так много, но они были важными для него — откровенные разговоры с дядей Тургоном и просто минуты молчания, когда он чувствовал, что Тургон понимает в нём что-то, недоступное отцу. И сейчас, вспоминая свою безумную поездку в горы и спуск — без проводника, — в глубокую пещеру за любимым маминым камнем, он особенно сильно почувствовал своё родство с Тургоном, которое не мог определить никакими словами. Он подумал, что то же чувство, которое заставило его искать аметисты для матери, подсказало Тургону сделать для него этот городок: желание вынуть из души и тайно, не сказавшись никому, подарить тому, кого любишь, сразу, в виде чего-то материального, ту самую нежность и красоту, которые любимое существо рождает в тебе. Сын посмотрел Тургону в глаза, взял его за руку и прикрыл ладонью деревянную птицу. — Не надо. Ведь всё ещё прочное. Это дуб и ясень, да к тому же ты ещё пропитал всё своим особенным лаком. Нужно только перекрасить кое-где. Может быть, сделать оранжевое или жёлтое вместо голубого. — Кому оно теперь нужно? — спросил Тургон. — Знаешь, мы тут с мамой ругались-ругались… Даже не знаю, как вышло. В общем, она говорит, что раз я всегда хотел сестричку, то, может, она сейчас и решится. Оставь пока. Хочешь, я помогу тебе вернуть башенку на место? Я всегда хотел посмотреть, как она собрана. Тургон помолчал, потом ответил: — Ладно, давай. Хотя только позавчера ты сам хотел разобрать площадку. — Да я так сказал. Не буду больше. И теперь маме нельзя будет волноваться. Ты меня останавливай, ладно? — Хорошо, — Тургон, наконец, нашёл в себе силы улыбнуться. Тургон заснул, глядя на полную луну над стеной сквозь чёрные ветви вишни; жёлтый диск расплывался от слёз в его глазах. Как же он был счастлив тогда, в тот год; как же был счастлив, держа на руках сына и веря, что его обнимает жена. — Привет, — услышал Тургон, и даже не успел испугаться, поняв, что это Финголфин; он лежал рядом, прижимаясь к нему. — Зачем ты здесь? — спросил Тургон. — Сын же сказал тебе, что хочет сестричку, — ответил Финголфин — совсем спокойно. — А брат не обидится? — спросил он всё-таки. — Нет. Помнишь, как я жил неделю у него, неделю у тебя? — Лучше бы не вспоминать, — сдавленным голосом ответил Тургон. — В этот раз можно и подольше. Никто ведь не против. Финголфин расстегнул жемчужные пуговицы на вороте его мягкой белой ночной рубахи, поцеловал в щёку, в уголок рта. — Я тебя люблю, — сказал Тургон. Он не думал, что это скажет, но не мог сказать ничего другого. — Я тебя люблю. Я твой. Я твоя игрушка. Если я тебе нужен — я твой. — Ты не игрушка. Я… не знаю, как сказать тебе. Я сейчас понял, что скучаю по тебе, как по мужу. По твоим взглядам. По твоей заботе. По тому, как ты… не знаю, Турьо, не знаю, как тебе сказать… Тургон сжал его в объятиях. Финголфин погладил его по затылку, перебирая в пальцах густые, как всегда, слегка пахнувшие сандалом и лимоном, пряди. — Маленький мой, — нежно сказал ему отец. — Ну прости меня. Кому-кому, а тебе я должен был сказать, что я тебя помню и знаю, кто я тебе. Нельзя тебя оставлять ни на минуту. Особенно тебя. Когда меня нет рядом, ты всегда пытаешься быть серьёзным и строгим, и делаешь ужасные глупости. Ты совсем не вырос. Младший мой и то тебя взрослее. Можно мне побыть с тобой? И плохая из меня жена, я знаю, но, может быть, я бы мог… Тургон поднял лицо, и Финголфин увидел то, что так хотел видеть сейчас: ласковый и застенчивый взгляд, предназначенный только для любимой.