Лабиринты забвения

Он оглядел Келегорма с ног до головы с какой-то странной придирчивостью. На том была новая белая рубашка, волосы и ногти были чистыми. Но он посмотрел снова — и понял: всё это, и рубашка, и чистая кожа, и мытые волосы — совсем недавнее. Ткань рубашки была такой толстой и грубой, что прежний Келегорм, наверное, даже не захотел бы брать её в руки, чтобы вытереть седло или сапоги. Выцветшие синяки и рубцы на всём теле, серовато-жёлтое, без тени румянца, лицо; тусклые, словно выцветшие, пряди волос, похожие на корни грибов, слегка дрожавшие кончики пальцев — всё говорило ему о том, что с Келегормом в последние месяцы обращались, как с животным; хуже, чем с животным. Эльф сейчас видел, кто перед ним, но, увидев его среди других рабов, наверное, не узнал бы. Он сел на кровать, и, протянув руку, задёрнул тяжёлую серую занавесь на окне; прикусил губу и выговорил: — Ложись. Келегорм подобрал ноги, забрался на кровать и встал на локти и колени; рубашка задралась, и он увидел на его бедре чудовищную, всё ещё почти чёрную полосу синяка от удара то ли палкой, то ли мечом плашмя. — Да, — сказал Келегорм. — Нет, — ответил он, сам не зная, что имеет в виду. — Мне на спину надо лечь, наверное, — тихо ответил Келегорм. — Я не знаю; как скажешь. Меня ещё никто не брал, как женщину. Не знаю, как. — Он замолк и перелёг, такой же бледный, жёлтый, послушный. «Вставил ему зубы безвозмездно», мелькнула в его голове реплика Саурона, и его замутило, когда он заметил зажившие кровоподтёки и синяки вокруг разбитого рта. Всё время до этого момента он представлял себе прежнего Келегорма — тонкого, гордого, изящного; представлял, как говорит ему «теперь ты мой раб», как заставляет его унизиться, встать на колени или что-то в этом роде. С этим существом всё это стало абсолютно бессмысленно. Ему стыдно было даже вспоминать своё желание, чтобы его ещё и сделали способным зачать и родить, это уж было не обязательно. Но теперь он хотел получить хотя бы это. Протянул руку, коснулся коленей, внутренней поверхности бёдер, провёл пальцами дальше… нет, у мужчин этого точно не бывает. Он покраснел и к удивлению своему, увидел краску стыда и на лице Келегорма. Внутри у него всё вспыхнуло — ярко, жарко, как горящая смола, скручивая и затягивая его; он, кажется, впервые почувствовал, что такое не томиться, а по-настоящему хотеть. Сбросил сапоги, больно ударив себя по лодыжке, оказался в постели, над ним, коснулся ещё раз, опираясь другой рукой на постель. — Послушай, — выговорил Келегорм, и при этом чувствовалось, как сжимается всё его тело. — Пожалуйста… как тебя там… Даэрон. Пожалуйста, ответь мне. Гортаур сказал, что ты хочешь ребёнка. Моего. Зачем? Зачем он тебе? Ты будешь мучить его, чтобы мне сделать больнее? — Нет, нет, — ответил он. Охвативший его жар не спадал, но на мгновение к нему вернулась способность мыслить. — Я не способен повредить ребёнку. Ничего плохого ему не сделаю. Тебе тоже. Просто думал, что так… что так будет справедливо. Объяснить ему свои мысли, тем более в нескольких словах, Даэрон не мог, но его слова, видимо, успокоили Келегорма, вернув его к прежней покорности. На несколько минут Даэрон перестал существовать, почти исчез из этого мира. Заснул он мгновенно, не раздевшись, не погасив свечи. Утро было тихим и туманным; он проснулся. Келегорм лежал рядом с ним, почти обнажённый; он увидел свою узкую, загорелую руку у него на бедре и понял, что страсть, хоть и стала холоднее, но не выветрилась, осталась в его теле, как влажный, удушливый пар над котлом. Даэрон снова навалился на него; тот не сопротивлялся, не шевелился, только дышал. Даэрон очнулся, уткнувшись лицом в грубую ткань подушки и спутанные белёсые волосы; привстал, закрутил свои волосы в узел. Свечи за ночь догорели и оплыли, стекая с полки на стену и подоконник; Даэрон коснулся воска, машинально пытаясь отодрать потёки с окна; воск казался таким же белёсым, безжизненным, мягковатым, как и тело Келегорма. На одеяле он увидел несколько капель крови, обратился к Келегорму, спросив: — Больно было? — Не особенно, — ответил тот, отвернувшись. — Одевайся, — сказал Даэрон, показав на приготовленную на стуле одежду. — Поедешь со мной. — Ты меня увезёшь отсюда? — спросил тот. — Да, к себе, за горы. Путь неблизкий. Келегорм хотел было что-то сказать, может быть, даже поблагодарить, но замолк. На всякий случай Даэрон привязал его руки к луке седла, но и так было ясно — он не собирается бежать. Они ехали уже несколько часов, как Даэрон остановился и велел своим спутникам ехать дальше. Те с недоверием посмотрели на него и на пленника, но всё же поехали дальше по немощёной, широкой, но теперь почти заброшенной дороге, посредине которой кое-где вытянулись серые стебли чертополоха. Даэрон развязал верёвку и стащил пленника с седла. Келегорм не спрашивал, зачем они остановились и зачем Даэрон тянет его за собой в сторону от дороги. Когда Даэрон повалил его на свой расстеленный чёрный плащ, он издал какой-то звук, — может быть, ударился, но Даэрон не остановился. Только сейчас, лёжа на земле, Даэрон заметил, какой высокой сейчас, в конце апреля, уже стала трава. Но листьев ещё почти не было. Келегорм смотрел куда-то мимо него; впервые за эти часы Даэрон заметил влажные дорожки от слёз на его щеках. Он почувствовал, что Келегорм сейчас не замечает его; что он просто переживает эти минуты, первые за несколько месяцев, — минуты в лесу, под небом, под солнцем, без оков и верёвок, когда он может видеть облака и дождевые капельки среди длинных голубых сосновых иголок; что он даже готов забыть, что только что снова сделали с его телом. Сейчас Даэрон всё бы отдал, чтобы вернуть прежнего Келегорма — гордого, высокомерного, яркого, как райская птица, — и освободить. Отпускать этого было бессмысленно — всё равно, что выбросить бескрылую птицу в кусты, на добычу крысам и муравьям. Даэрон почувствовал, как весенний холод обхватил его до самых костей; он смотрел и не мог понять, зачем он так поступил. Физическая страсть теперь была утолена окончательно. Саурон был прав — всё это, всё, что он столько раз представлял себе, теперь случилось на самом деле, и ему не хотелось видеть, какими на деле омерзительными оказались его фантазии. Он винил Келегорма и его брата за то, что, когда его покинула принцесса, та Лютиэн, которую он любил, с которой он вырос вместе, когда отец оставил его на попечение Тингола и Мелиан и ушёл безвозвратно — они не смогли остановить её. На самом деле он представлял себе что-то подобное, представлял много раз, безостановочно рыдая в одиночестве — они должны были убить того, кому Лютиэн отдала своё сердце, они должны были стащить её с коня и Келегорм должен был… должен был… …должен был сделать то, что сделал сейчас сам Даэрон. Он винил Келегорма за то, что тот не стал насильником — и сейчас он сам стал им, наказывая Келегорма за то, в чём он не был виноват, за то, что должно было случиться только в его, Даэрона, больном воображении. Когда отец оставил Даэрона Тинголу… когда же это было?.. «Я ведь ровесник его отца, Феанора, — подумал Даэрон, глядя на Келегорма. — У меня мог бы быть такой сын, если бы я не помешался на своей любви. Он настолько младше меня — и ему столько пришлось пережить, пока я мечтал среди буковых рощ Нельдорета». — Вставай, — сказал он. — Накинь мой плащ, а то холодно. Пойдём обратно. Садясь на коня, Даэрон подумал, что плащ, вывалянный в земле и траве, выглядит до невозможности непристойно. Он достал из своего узла другой, серый плащ и переодел Келегорма, потом снова связал ему руки. — Нам далеко ехать, — сказал Даэрон, — почти три недели. Я обитаю теперь на востоке, за Эред Луин. Там живут родичи моей матери. — Он сам не знал, зачем рассказывает это всё Келегорму; ему казалось, что, разговаривая с ним, он уже самим этим оправдывается за своё поведение, пытаясь доказать, что относится к Келегорму как к равноправному собеседнику, как к одному из своих домашних, а не к вещи. — Ты же знаешь, я воспитывался в доме Тингола, как его родной сын. Я ведь даже похож на Мелиан, не светловолосый, как большинство синдар. Моя мать была с Востока, из эльфов-моэрбин; я совсем не знал её. Уйдя из Дориата, нашёл там своих родичей. Они признали меня своим князем через какое-то время — весь их правящий дом погиб в сражениях с Людьми. Меня они уважают, ну и… тебя тоже никто не обидит. Останешься в моём доме. Про себя Даэрон решил, что каким бы сильным ни было желание, он больше не даст похоти волю. Дома Даэрон отвёл Келегорму комнату в самой старой части дома — с большим, глубоким альковом, где стояла кровать. Это считалось их общей спальней, но Даэрон сам спал в углу на низкой лежанке, как и раньше. Келегорм почти всегда молчал; лишь несколько раз спрашивал, как называется то или иное растение или блюдо. На улице было всё ещё холодно, но Келегорм часто просил выпустить его погулять; надев серый плащ, который тогда дал ему Даэрон, он шёл на северо-восток от дома, где земля начинала подниматься, а на горизонте виднелись бело-голубые вершины, названия которым Келегорм не знал. На пригорке стояло огромное вишнёвое дерево; Келегорм садился под ним, закутавшись в плащ; Даэрон не знал, смотрит ли он куда-нибудь, или просто сидит. Там он, верно, ждал, когда зацветёт дерево — но утром на окнах продолжал появляться иней. С гор шёл ветер и колкий снег. Весна пришла, но дерево так и не расцвело — видно, бутоны все вымерзли холодными ночами. Даже зелень блестевших от дождя листьев казалась ледяной. Они сидели вдвоём за столом; Келегорм отодвинул тарелку и сказал: — Знаешь, мне нехорошо. Может быть, я… После того раза у меня, наверное, всё-таки будет ребёнок.