Лабиринты забвения

Келегорм так и не запомнил, как зовут родственницу Даэрона. Но ему пришлось всё-таки позволить ей подойти к своей постели — ей и повитухе-аданет, которую Даэрон, как оказалось, пригласил сюда ещё два дня назад — тайно, чтобы не беспокоить Келегорма. Даэрон вышел из ниши с кроватью, отошёл к окну — но Келегорм позвал его, хотя мысленно уже попрощался; позвал, потому что одному всё-таки было страшно. Ничего Даэрон сейчас уже не мог сделать — не мог сделать так, чтобы никогда не прикасаться к нему, никогда его не видеть, никогда не знать; не мог взять на себя его боль. Даэрон стоял у ложа на коленях, положив голову на подушку рядом, держа Келегорма за руки (синяки потом держались много недель). На улице темнело, Даэрон уже плохо видел его лицо; Келегорм всё время одёргивал мокрую рубашку, пытаясь прикрыть колени, и на мгновение перед Даэроном предстало странное зрелище: женщины зажгли свечи, и свет горел там, в изножье кровати, просвечивая через белый полотняный подол, светя между ног, которые на мгновение бросили на потолок изогнутые тени. Крик раздался в тишине страшно громко, и за ним последовал крик ребёнка; Келегорм не мог поверить, что ребёнок жив, что они находятся одновременно на этом свете (ему всегда казалось, что умереть при родах — это когда для него всё мгновенно закончится, а для детей — начнётся) и сейчас, глядя на потолок в жёлтых тенях и сжимая руку Даэрона, отца своих детей, Келегорм отчаянно захотел выбраться, выжить, не оставлять их, но чувствовал, как ослабело за это время его тело, его душа — нет, как он позволил им ослабеть, позволил безвольно ускользать из жизни. Он попытался приподняться, но тут боль снова обрушилась на него, он упал с криком, наконец, заплакав от бессилия и отчаяния. — На, смотри, вот он — сказала аданет, и Даэрон потянулся за ребёнком, наверное, взял его — и тот перестал плакать; тут же раздался другой плач, второго близнеца. — Дайте мне его! — выкрикнул Келегорм, — дайте, дайте! Родственница Даэрона подошла, кажется, первый раз за всё это время улыбнулась ему и осторожно вложила ребёнка в его непослушные, до сих пор судорожно дёргавшиеся руки. Она поставила светильник рядом, поправила подушку. Келегорму так отчаянно захотелось быть рядом с этим ребёнком, именно этим, научить его стрелять из лука, посадить в седло, подтянуться вместе с ним на раскидистую ветку той самой вишни, под которой он беспомощно лежал. Он не обращал уже внимания на боль, на то, что происходило с его телом — он чувствовал, что впервые за много лет, да что там, наверное, вообще впервые — отчаянно борется за свою, именно за свою жизнь ради других, ради живых существ, которых он не имеет права оставить и предать. Келегорм поднял взгляд. Даэрон смотрел на него растерянными стеклянными глазами; Келегорм не мог понять его выражения, но почувствовал, что что-то не так. Он смотрел на окровавленные простыни, на таз с водой, на свою смятую тунику, наброшенную на стул, опять на Даэрона, — на отца своих детей, который держал в руках обоих малышей. И ладонями, грудью он снова почувствовал тепло: ребёнок у него на руках никуда не делся. Он снова посмотрел на Даэрона: двое новорожденных у него на руках тоже никуда не делись. — Их трое, что ли? — спросил Келегорм, не узнав собственного голоса. — У тебя что, ещё один? — сказал Даэрон. — Как будто да… Потом, вспоминая этот день, Даэрон думал, что Келегорм был так потрясён, что просто забыл умереть. *** — Ну, — сказал третий брат, недовольно поглядывая на непрошеных гостей, — выметайтесь. Разболтались тут. Маглор, опомнившись, подумал: да как он мог так ошибиться, как он мог принять двух юношей, явившихся к нему, за своего хозяина? Да, он был на них очень похож, да, они явно были близнецами, все трое — но в то же время эти двое были совсем одинаковыми, а он был немного другим: это было очевидно, когда они стояли рядом. — Ну неужели ты действительно ему ничего не рассказывал? — сказал серьёзный брат обвинительным тоном. Про себя Маглор решил, что он всё-таки старший из троих. — Кто, по-твоему, это будет делать? Нет, я не стану тебя ругать, что ты его нашёл и отвёл к нам в дом, мы не должны были так бросать дядю Маглора, раз он оказался здесь, у нас. Но мог хотя бы меня раньше позвать… — Бесполезно, он ничего не скажет, — младший рассмеялся. — Братец у нас так тихо себя ведёт, — сказал он, обращаясь к Маглору, — что матушка даже в животе у себя его не заметила. Всё думала, что нас двое. — Ничего не скажу, — ответил средний и молча вытолкал братьев из комнаты (старший при этом тоже начал посмеиваться). Маглор всё-таки выжидающе смотрел на него, но тот пожал плечами и сказал: — Ладно, пошли на берег, пройдёмся. Маглор не мог понять, кто же они ему, эти юноши. Все они не были похожи ни на кого из его братьев, и в то же время их голоса, руки, смех младшего — напоминали то отца, то деда, то мать. Он был уже почти уверен, что они — сыновья одного из его братьев; он помнил, что тогда при нём они говорили о родителях, как о живых. Неужели кто-то всё-таки выжил? Внутри у него всё переворачивалось, когда он думал об этом; он любил всех, но хотел видеть то одного, то другого. Он мучительно думал — как это случилось, что с ним, с выжившим; почему он не хочет его видеть?.. Средний брат поднял выброшенный морем осколок странного, розовато-лилового камня, протянул Маглору. — Вот какой, — сказал он, — говорят, это кусок светильника из тронного зала Моргота. Мы с родителями в такой глухомани жили, а когда всё это началось, и когда Ангбанд затонул — наш дом оказался всего в пяти милях от берега. Боялись, что утонем, но отцовский дом наверху, больше полумили в гору: до нас не дошло. Я себе тут с братьями жильё выстроил. У нас… К юноше подбежала большая серая собака в серебряном ошейнике. — У меня в детстве была такая. Обычная собака, нет её уже давно. У каждого из нас, детей, была. Мы собак из одного рода держим всё время — потомки тех самых, — объяснил он. Присел на корточки, улыбнулся, взъерошил псу загривок влажными руками с прилипшими песчинками. Маглор не мог ничего ответить. Он даже про себя не смог произнести имени Келегорма. Маглор бесшумно поднялся туда, в спальню в старом доме; он давно уже, неделю назад нашёл сам дом, но не смел пытаться увидеть хозяев. Его тоже не хотели видеть. Над альковной нишей опустилась тёмно-вишнёвая занавесь. Заглядывать туда он не посмел, но увидел, что занавесь опустилась не до конца: мешали пяльцы, стоявшие в углу. На канве уже наполовину было вышито дерево — нет, не одно из священных дерев Валинора: просто цветущая вишня под холодным серым небом. Картина была перевёрнута: небо было с его стороны. Маглор взял иглу и стал тусклой серо-синей нитью дошивать верхний, тёмный край облака. Он сидел так уже почти четверть часа; с другой стороны, из-за занавеса, наконец, показалась бледная рука, такая знакомая, с узкими кончиками пальцев, со шрамом на правом мизинце; на безымянном всё так же было тонкое серебряное бабушкино кольцо. Под иглой в розовых ветках вспыхивали лёгкие золотые искры — всё-таки дерево было освещено единственным солнечным лучом. Они оба так ещё некоторое время продолжали работу; Маглор потом спросил тихо, не переставая шить: — Так ты не выйдешь ко мне? — Нет, — почти беззвучно ответил Келегорм. — Прости. Я попал в плен в Дориате. Потом меня отдали в Ангбанд. Было много плохого. Я изменился. Не хочу тебя видеть после всего, что со мной сделали. Не сейчас. Маглор остановился. Он всё это время воображал себе какое-то романтичное спасение Келегорма влюблённой дориатской девушкой, но сейчас осознал, что всё было не так. Сейчас он уже не хотел знать — хотя бы ещё некоторое время — что же на самом деле было с братом. — Не уходи пока, — Келегорм неправильно истолковал его растерянное молчание. — Дождь идёт. — Я не собирался, — ответил Маглор. — Почему ты… ладно. Он хотел спросить — «Почему ты не вернулся к нам? Тебя держали в плену? Использовали детей, чтобы подчинить тебя?» — но не сказал ничего. — Почему не вернулся? — спросил Келегорм. — Дети. Они мне дороже. Пусть лучше я буду проклят. Не скажу, что у нас — такая семья, как должна быть, но наши дети с нами счастливы. Келегорм чуть выдвинул пяльцы вперёд, и Маглор увидел — под цветущим деревом были намечены силуэты троих мальчиков, игравших со своими собаками. — Они очень, очень хорошие, — сказал Маглор. — Средний — твой любимец, да? — Да, — сказал Келегорм. — Я его первого взял на руки после родов. Он лет в двенадцать упал с дерева, сломал руку и ногу вывихнул. Я сидел тогда с ним много, потом учил стрелять… тогда мы с ним уже совсем сдружились. Келегорм вспомнил, как однажды стал рассказывать сыну свою историю, историю своего отца, родных, о похищении Сильмариллов, о короне Моргота… И сын сказал ему — как-то почти обиженно: «Мамочка, ты так рассказываешь, как будто это всё не с тобой было». Они с Даэроном смотрели на Маглора из окна; потом к нему подошёл его любимый сын; наверно, стал поругивать его за то, что решил пробраться в дом его родителей; потом они ушли вместе. — Ты всё-таки должен показаться брату, — сказал Даэрон. — Так нехорошо. Хочешь, я сам объяснюсь с Маглором. Келегорм недоверчиво поглядел на него. — Это должно быть очень неприятно для тебя, — сказал он. — Да. Я это заслужил. Келегорм прикрыл пяльцы салфеткой, посмотрел на свой лук, стоявший в углу — нет, сегодня стрельбой не займёшься, пока не уедет Маглор. Он задёрнул занавеску и сел на кровать, сбросив домашнее платье и оставшись в рубашке. Они спали в одной постели с Даэроном — мирно, как братья, беседуя по вечерам и почти никогда не касаясь друг друга. Келегорм расчёсывал волосы — теперь они снова были густыми и длинными, как никогда. И Даэрон вдруг встал перед ним на колени и сказал: — Прости меня. Прости ещё раз. Я просил уже прощения, но готов каждый раз просить по-новому. Я каждый день хотя и радуюсь тому, что всё обошлось, но каждый день по-новому осознаю, как виноват перед тобою. Келегорм посмотрел на него и улыбнулся. У Даэрона невольно зашлось сердце — нет, он никогда не испытывал ничего подобного. Перед ним был прежний, золотоволосый, гордый, высокомерный, переменчивый Келегорм. Ничего общего с его, Даэрона, прежней любовью, принцессой с серьёзным, простым и упрямым взглядом… «Я ведь хочу, чтобы со мной играли, — подумал Даэрон, глядя на него снизу вверх. — Чтобы меня бросали из счастья в горе, чтобы меня то бросали под кровать, забывали под дождём, то затаскивали под одеяло, но чтобы всё время оставаться твоим». Келегорм улыбнулся ему чуть заметно; он отложил гребень и вдруг резким, царственным жестом поставил босую ногу ему на бедро, кончиками пальцев коснулся его щеки. Он чувствовал коленями горячее дыхание, видел, как Даэрон счастливо краснеет; услышал, как кто-то из сыновей, кажется, старший, воскликнул там, на улице — «да поедем же, к ужину успеем вернуться». — Я не против, когда ты просишь прощения, — сказал он. — Попробуй ещё раз.