The Gray Annals
Халдир, сын Ородрета из Нарготронда, был пойман в ловушку и подвешен на дереве орками. После этого эльфы Нарготронда ещё больше осторожничали и таились и не позволяли даже эльфам ступать в их земли.Серые анналы
Совершенство… Тяжёлое, тёмное золото волос и алое золото браслетов. Белое золото пояса-цепочки, легко обвивающие лодыжки жемчужные и янтарные нити. Огромные перстни из сплава золота и платины тают розовыми бликами; в них тяжело переливаются оранжевые сардониксы. Эти ленивые и медленные тёмно-серые глаза. Нет, больше никакой одежды. Она не нужна. Совершенство, единственное, неповторимое, на которое мы будем смотреть вечно. *** Келегорм отказался. Для Куруфина это стало неприятным сюрпризом. Он надеялся, что брат возьмёт всё на себя, что именно он сейчас войдёт в полутёмную комнату к Ородрету, которого он затолкал туда, кратко и жёстко сказав — «надо поговорить». Ородрет, конечно, понял, что это за «разговор», но почти не сопротивлялся. Наверное, у него на запястьях потом останутся синяки, но он и так всё время в одеждах с длинными рукавами. Куруфин никак не ожидал, что брат понесёт какой-то бред про то, что хочет сохранить себя чистым и невинным ради будущей жены (хотя на что он надеялся после того, как Лютиэн сбежала?). Сам Куруфин овдовел уже много лет назад, свою жену уже почти забыл, но то, что брат счёл, что для него, Куруфина, всё это будет легче, его оскорбило. Но делать было нечего — чтобы овладеть Нарготрондом (а это нужно было им любой ценой), нужно было овладеть Ородретом. Так, по крайней мере, говорил ему Финрод. *** Родители не хотели, чтобы Ородрет покидал Валинор. Они умоляли его остаться с ними. «Тебе там будет тяжело», говорил отец. «Ты ведь не такой, как все». Ородрет не видел опасности. Не видел её он ещё долго. Братья и так всегда относились к нему прохладно; он держался рядом с сыновьями Финголфина, особенно с любимым другом Аргоном. Когда Аргона не стало, Ородрет постеснялся плакать над ним — ведь у Аргона были более близкие родичи, — его отец Финголфин, сестра, братья; но рыдая безудержно вдали от них, сжавшись за большим камнем, он впервые ощутил себя беззащитным. Беззащитным, слабым и ненужным: не потому, что был не такой как все, а потому что ему, в отличие от сестры, никогда не нравилась война, оружие, ненависть; и в Валиноре, когда всё это ещё было забавой, и сейчас, когда смерти и убийства стали реальностью. Он чувствовал, что братья, особенно средние, Ангрод и Аэгнор, стали презирать его. Память не хотела возвращать его туда, в душную купальню с низким потолком, где он заснул после ванны и куда пришёл Ангрод, чтобы смыть грязь после дальней разведки, захмелевший, злобный. Помнил только его фразу «ты всё равно уродливая, двуполая особь, не мужчина, не женщина, всё равно ни на что не годишься, и с тобой это сделать — ничего не значит». Он пытался рассказать об этом сестре, когда прошло уже несколько лет, но у него ничего не получилось: он что-то мямлил, отрывал клочки от золотой обшивки рукава, иногда глупо хихикал. Сестра вряд ли поняла, что это было насилие, и он не был уверен, хотела ли она это понимать. Она сказала, как он запомнил, примерно то же, что и брат — «никто тебя в жёны всё равно не возьмёт, раз ты такой, хоть узнаешь, что такое быть с мужем». Ородрет ушёл к старшему брату, в Нарготронд, где судьба его повернулась ещё хуже, ещё тяжелее. Один из гномов поведал Финроду секрет — древний обычай, который гномы соблюдали при постройке подземных городов. В самой середине города, там, где должен будет потом стоять трон властителя, следовало лишить девственности молодую женщину, и она должна зачать там дитя. Финрод пожал плечами — легко, сказал он гному, будет найти деву, которая захочет провести первую брачную ночь в будущем тронном зале. Гном лишь презрительно усмехнулся: это должна быть именно дева из его племени; Финрод, наверное, и сам уже догадался, чем они отличаются от прочих. Финрод кивнул: да, до него уже дошло, что гномы бывают только мужчинами, и что детей производят на свет те немногие, кому повезло (или не повезло) родиться с признаками обоих полов. Финрод бывал очень убедительным, когда ему нужна была помощь. Ородрет согласился спуститься с ним в подземелье, раздеться, лечь на голый и мокрый камень. Нет, он не мёрз, ему было жарко от стыда и страха. Он продолжал любить брата: старший брат не был грубым и не стал его бранить или бить за то, что его уже лишили девственности. Он только пожал плечами и сказал — «ничего, может быть, это не так уж и важно», но Ородрет видел, что на самом деле он глубоко огорчён и что это происшествие только усугубило в нём чувство роковой обречённости. Родившейся у него после этого дочерью Финрод не особенно интересовался и делал вид, что к появлению на свет Финдуилас не имеет никакого отношения. Ородрету так было легче. Он попросил называть его просто «Артаресто»: не хотелось лгать, называя себя её отцом, а правду сказать он не мог. В своих покоях в Минас-Тирите они с Финдуилас окружили себя любимыми вещами: Ородрет попросил у Финрода часть украшений из его огромной коллекции — золотые венцы, зеркала, чаши, пояса: он раскладывал их, часами пересматривал, иногда добавлял к ним новые, но никогда не надевал. Все вещи, которые делал Финрод, были слишком драгоценными, словно бы неподходящими для детей Илуватара: носить их даже для эльфа было бы словно надеть тяжёлый перстень на стебель хрупкого цветка. Иногда Финрод делал для него ожерелья и браслеты, используя то красное золото, то сплав золота и серебра, подвешивая на тонкие крючки огромные жемчужины, что присылал ему Кирдан Корабел — просто, чтобы порадовать Ородрета, зная, что он не будет это носить. Самому Ородрету Кирдан присылал лёгких, круглых рыбок с кружевными плавниками, золотистых и медных, а иногда — жёлто-алых райских птичек. Залы в башне Минас-Тирита начинали казаться Ородрету похожими на Валинор — с розовой пеной цветов, криками птиц, хрустальными аквариумами и кольцами золотых ожерелий, словно небрежно брошенными здесь кем-то из Валар. Нарготронд он ненавидел за свою память о пребывании там с Финродом, и когда ему с дочерью пришлось перебраться туда из Минас-Тирита, он со дня на день ждал беды. Когда брат покинул его, Ородрет растерялся окончательно: ему было невыносимо трудно приказывать, распоряжаться, просить. Ночь, проведённая с Куруфином, была ещё не самым худшим, чего он мог ожидать. *** 488 год Первой эпохи — Да кому они нужны, — презрительно сказал Куруфин. — Они в Нарготронде все трусы. Мы с Тьелко знаем это лучше, чем кто-либо другой. Убивают из-за угла. — Курво, не надо, — Маглор положил ладонь ему на плечо. — Нельзя так говорить. — Давай будем честными, — Куруфин отставил кубок и постучал кончиками ногтей по столу. — Падение Нарготронда — вопрос времени. Поскольку это… — он презрительно скривился, — это существо не способно… Обычно все братья, даже после их с Келегормом неудачной авантюры в Нарготронде, были не против поругать Ородрета, но сейчас никто был не в настроении. — Хватит уже, — Келегорм даже не обернулся к нему. — Не хочу про это больше. — Я не понимаю, как можно об этом говорить так равнодушно — «вопрос времени», — сказал Амрод, словно ни к кому не обращаясь. — Я видел как-то в лесу трупы тех, кто попал в плен после взятия Минас Тирита. Тех, кого замучили для развлечения до смерти или бросили умирать потому, что они не смогли бы работать и их трудно было бы продать. Наверное, люди — старики, женщины, дети, — тебя не волнуют, но ведь и эльфы тоже — наполовину сожжённые, порезанные, прости меня, что говорю это вслух, — изнасилованные… Куруфин уже чувствовал, что надо молчать, но не мог остановиться: — Ну и что? Не смог быть мужчиной — так тебе и надо. — Я собственно, хотел сказать, — заметил Маэдрос, и все сразу замолкли, — что нашего кузена Ородрета постигло огромное несчастье. Его сын Халдир был пойман и убит орками. Даже тело не смогли похоронить. Я не думаю, что это повод для шуток или для обсуждения чьих-то личных качеств. В том мире, в котором мы живём, это могло случиться с каждым из нас. Особенно это касается тебя, Куруфинвэ: даже если твой родной сын, Тьельперинквар, как ты считаешь, сейчас в безопасности, это не повод насмехаться над тем, что кто-то другой потерял своё дитя. — Ладно, я же не знал, о чём речь, — сказал Куруфин и допил свой кубок. Никто ничего не сказал. Куруфин спустился с крыльца, обошёл дом, прислонился к старой ольхе. Он приехал в Нарготронд после битвы Бессчётных слёз, восемь лет спустя, навестить друга, у которого оставил кое-какие вещи. Его пустили: стражники сделали вид, что ничего не произошло, что они не узнают его. Он вспомнил, что у Финрода были особые апартаменты, скрытые глубоко в скале и выходившие чередой балконов на закрытую маленькую лужайку-обрыв в горе, обведённую серебристо-чёрным, почти невидимым парапетом, зелёно-черные снаружи и белоснежные, как яблоко, внутри. Ему ничего не нужно было от Ородрета, он просто хотел увидеть ещё раз эти комнаты, пока они ещё были. И у парапета Куруфина встретил маленький мальчик — темноволосый, как он сам, но c тёмными, как дождевое небо, серыми глазами, как у Ородрета. Куруфин несколько мгновений, замерев, смотрел на него; он не мог не понимать, не догадываться. Он ведь сам требовал этого от Ородрета, хотел того же, что Финрод получил от него… Ородрет вылетел навстречу ему, схватил дитя и подтолкнул обратно, к галерее. — Убирайся. Уходи, — тихо сказал он Куруфину, и выхватил маленький кинжал с простой костяной ручкой. — Я убью тебя, если ты ещё раз подойдёшь к моему Халдиру. Уходи, тебе здесь не место, слышишь? Он ушёл, мысленно разбранил Ородрета и закрыл для себя этот вопрос, заставив себя не вспоминать о ребёнке. И сейчас он попытался мысленно обвинить его в том, что не смог познакомиться с сыном, но тут же оборвал себя. В ту ночь, когда он бросил Ородрета на постель и стал раздевать, тот всё-таки пытался отбиться; Куруфин сказал ему: «веди себя тихо, если хочешь, чтобы мы оставили твою дочь в покое». Как после этого Ородрет мог подпустить его к сыну?.. — Куруфинвэ, можно с тобой поговорить? — сказал Маэдрос. — Ну можно, — ответил Куруфин. Он отошёл от дерева, покачнулся и только тут осознал, насколько пьян. — Я хочу с тобой поговорить… Младшего брата прошиб холодный пот. В голосе Маэдроса звенела сокрушительная, беспощадная сила приближающейся лавины. -… как мужчина с мужчиной. На него обрушился удар левой руки брата; он пошатнулся, хватаясь за разбитый рот и нос; кровь ручьём хлынула ему в рот. Старший размахнулся правой, покалеченной рукой и ударил его в висок. Куруфин пошатнулся и опустился на колени. — Со мной тоже такое было, — сказал Маэдрос. Ничего не было на свете, что младшему брату было бы так больно и страшно слышать; даже воспоминание о той минуте, когда он узнал о гибели Финвэ, в сознании Куруфина сейчас померкло. — Со мной такое тоже было. Скажи мне, что я не смог быть мужчиной. Скажи. Ты бы смог, связанный по рукам и ногам, один, среди… Ты бы смог? Что ты молчишь? — Прости, — Куруфин выплюнул сгусток крови. — Я же не знал. — Теперь знаешь. Ещё раз услышу твой смех по этому поводу — убью. — Я не буду. — И не пытайся выкручиваться. Я не приму твоих обычных извинений вроде «я говорил не об этом» или «мои слова этого не подразумевали». Я сам буду решать, говорил ты об этом, или нет. Ты меня понял? — Понял, — ответил Куруфин. *** Несчастье с Халдиром случилось зимой. Сейчас, холодным летом, под дождём, место это выглядело омерзительно. Песчаная прогалина с камушками на дне — русло высохшего ручейка, которая даже сейчас, под дождём, не наполнилась водой. Куруфин увидел обломки копий и стрел, фрагмент лошадиного скелета — хребет с рёбрами; обломки нескольких черепов, челюсти, отдельные кости людей и эльфов; вещи убитых превратились в грязный, прогнивший мусор. На толстой ветке большого дерева, которое сжалось, изогнутое, под серо-желтоватой стеной земли, словно пытаясь зарыться в неё, болталась оборванная верёвка. Нагнувшись рядом, Куруфин увидел в кустах разложившиеся останки эльфа: к счастью, плоть уже почти исчезла, и нельзя было понять, что с ним именно делали — остались лишь порезы на костях рук. На черепе болтались пряди бледных, розоватых светлых волос. Нет, у Халдира волосы были тёмные. Куруфин приподнял большую обломанную ветвь: он хотел хотя бы прикрыть скелет эльфа, если сейчас не сможет заняться погребением. Под веткой он увидел вещи, которые отчасти не тронуло разложение: наполовину сгнивший красный кошелёк, платочек с монограммой и разорванное тонкое нижнее бельё с серебряной вышивкой. — На этой верёвке они повесили его, — сказал Куруфин сам себе. — Повесили, повесили его, — услышал он по-собачьи визгливый голос. Куруфин отшатнулся — и от запаха, и от того, что в грудь ему едва не воткнулись два ржавых зубца. Перед ним была женщина, явно человек, седая, оборванная, с жёлтой кожей и жёлтыми глазами; она держала перед собой вилы, и ещё раз ткнула вилами в его сторону. — Ты видела? — спросил Курфин. — Куда дели его тело? Женщина рассмеялась; зубов у неё почти не было. — Повесили и трахали, — сказала она, — я-то уж посмотрела. Второго не надо было вешать, он был ранен и к утру умер. Остальных-то они всех убили. Я уж посмотрела, сколько и чего в них втыкали. — Тот, с тёмными волосами, не умер сразу? — спросил Куруфин. — Нет, — она снова рассмеялась, — увели его. Сказали, можно ещё продать. — Спасибо тебе, — выговорил Куруфин. Он протянул ей золотой перстень с мизинца — единственное украшение, что взял в дорогу. Она посмотрела на него растерянно, без усмешки, и Куруфин (он хорошо знал Людей) с ужасом подумал, что, может быть, на самом деле ей не больше сорока. *** Было раннее утро. Даже издалека Куруфин узнал Халдира сразу: его вывели из дома на цепи, он подошёл к лошадиному корыту с водой и стал пить. Потом его утащили обратно. Куруфин знал, что в этом посёлке живёт состоятельный рабовладелец, который часть пленных продаёт дальше, на юг и восток, часть заставляет работать на себя. Ему сказали, что пленных хорошо охраняют. Насколько хорошо — он понял, когда получил чудовищный удар дубиной по голове сзади. Он отчаянно вырывался — не думая ни о чём, не рассуждая; может быть, если бы ему удалось взять себя в руки, он мог бы придумать, как справиться с противниками — но он просто пытался вырваться, пока его не повалили на пол. Чудовищная боль в животе парализовала его; его подняли, швырнули куда-то и тут же — вспышка боли в обеих ногах. Он очнулся, когда тот человек, что держал его сына на цепи, уже лежал на нём; вблизи он показался совершенно обычным, встретив его в пиршественном зале или на дороге, Куруфин не подумал бы, что имеет дело с таким чудовищем. — Я тебя научу слушаться, — сказал он. И потом, встав, сказал: — И мои ребята тебя научат. Запястье мне чуть не сломал, тварь такая. Только руки ему не калечьте и зубы оставьте пока. — Кому ты его продашь со сломанными ногами? — спросил кто-то. Куруфин понял — у него сломаны голени; ноги были пробиты железными костылями и прибиты к доскам. Это был не просто стол или верстак; в этом сарае с земляным полом всё было приспособлено, чтобы мучить непослушных рабов, выбивая остатки воли и чувства. На животе горел чудовищный ожог: его то ли пытались заклеймить, то ли просто хотели усмирить болью, как скотину. — Продам, — ответил рабовладелец. — Или на меня будет работать. У него руки ювелира. Перестанет дёргаться, будет делать для меня ожерелья и перстни. Отец учил Куруфина сдерживать эмоции — именно его, считая, что раз Куруфин на него похож, ему это нужно, хотя на самом деле Куруфин был совсем другим. Самому Феанору эти приёмы не всегда помогали, но сейчас они действовали. Он смог уйти в себя, отстраниться, представить себе, что это происходит не с ним — но он не знал, долго ли ему это будет удаваться, останутся ли в его душе силы, чтобы удерживать этот барьер. Он посмотрел в маленькое зарешеченное окно и увидел, что на улице уже почти темно. Увидел что там, недалеко от двери, был привязан его сын, худой и бледный, как свечка; он повернулся к Куруфину, но его лицо было скрыто тьмой, и Куруфин не видел, как он на него смотрит. Куруфин не знал, хотел ли бы, чтобы Халдир вспомнил его. Вряд ли вспомнит — видел его всего лишь несколько минут. — Я не думаю, брат, что ты его продашь, — раздался голос снаружи. — Он раньше рабом не был, ты поймал его в лесу. Такие даже без ног опасны. — Ты что, боишься его? — ответил работорговец. — Это тебе надо бояться. Он же у тебя что-то высматривал, — сказал первый мужчина. — Я их не боюсь. Пойду отдохну, но если он на меня хоть плюнет, я перережу ему горло, имей в виду, и денег тебе не отдам, тем более он тебе даром достался. — Да ладно, брат, как хочешь, — Куруфин был поражён теплотой в голосе работорговца. — Ты-то мне дороже. Жду тебя за ужином, поговорим про тот груз. Мужчина зашёл в сарай и сразу схватил Халдира за ошейник, потянул в сторону; в мутном свете сумерек Куруфин увидел там небольшую лежанку. Он захлопнул дверь и потянул туда Халдира, заставил лечь и стал расстёгивать штаны. — Будешь спокойно лежать, потом тебе хлеба вынесу, — сказал мужчина. — А если… — Лучше со мной, — выговорил Куруфин. Человек недоуменно посмотрел на него. Это, видимо, был старший брат хозяина — ростом чуть повыше, волосы с проседью. — Тебе что, не хватило? — спросил он. Куруфин облизнул потрескавшиеся губы. — Я взрослый, — сказал он. — Я уже прожил жизнь. Мальчику всего двадцать два. — Он тоже уже взрослый, — сказал мужчина. — Нет, — ответил Куруфин. — Телом мы взрослеем быстро и на вид он ничем не отличается от человека, которому исполнилось двадцать: он мог сражаться и мог бы даже зачать своего ребёнка, но душе нужно много времени. Он не знает того, что знают взрослые, и душой он ещё не готов к брачной жизни. Мы будем считать его взрослым только когда ему исполнится по крайней мере пятьдесят. До этого времени мы стараемся уберечь наших детей от всего дурного. Пусть это буду я. Мужчина подошёл к нему, провёл рукой по густым тёмным волосам, по шее. Даже связанного пленника он побаивался, но его свежая, яркая красота, белая кожа — несмотря на побои и ожог, всё оказалось слишком привлекательным для него — особенно в сравнении с истощённым, замученным Халдиром. Он не устоял. На этот раз Куруфину почему-то было мучительно тяжело: он, видимо, вложил в разговор с ним слишком много чувств, и теперь не мог унять их; он вот-вот готов был разрыдаться. Мужчина был осторожен, почти ласков; он молчал, но чувствовалось, что пленник нравится ему. — Ладно, — сказал он, — скажу брату, чтоб не убивал тебя. А ты ему кто? — спросил человек, имея в виду Халдира. — Это мой младший сын, — ответил Куруфин. — Эх, до чего же ты хорош и как сладко пахло от тебя, — сказал мужчина. На улице уже была ночь. — Запах твой меня с ума свёл, что ли. Он подошёл к двери, распахнул её, потом повернулся, наклонился; раздался щелчок. Он освободил Халдира и вышел, сказав: — Делай, как знаешь. Халдир сразу подбежал к нему. — Отец, милый! Отец, я сразу тебя узнал! Я… я тебя так ждал! Я так надеялся, что ты придёшь за мной! Я помню, как ты приходил. Артаресто потом мне рассказал, что ты мой отец. — Наверно, много плохого он тебе рассказал, — хрипло ответил Куруфин. — Да, конечно, — сказал Халдир. — Я знаю, что ты поступал плохо, но я всё равно тебя очень люблю. Куруфин почувствовал, как губы у него всё-таки дрожат от подступающих слёз, когда сын бережно вытащил костыли у него из ног своими холодными тонкими пальцами. — Сынок, — сказал он. — Уходи скорее. Тот человек может передумать. Я его разжалобил, но вдруг он признается брату и тот запрёт нас? У меня перебиты ноги, я не смогу идти. Умоляю тебя, уходи. — Не уйду без тебя, — сын прихватил откуда-то из-под стола охапку вещей, частично те, что сняли с Куруфина, частично чьи-то ещё; надел штаны, скрутил остальное в узел и поднял Куруфина за руки, закинув себе на спину. — Ты не сможешь быстро идти! Нас поймают… Но Халдир уже вышел за дверь. Сердце у Куруфина колотилось так сильно, что он не замечал ничего вокруг, не видел, как они покинули посёлок. Они дошли до какого-то ручья; Халдир стал переходить его, тяжело переступая по камням. На какое-то время Куруфин потерял сознание от боли в ногах. Луны не было, а Халдир всё шёл и шёл по тёмному лесу, не останавливаясь, молча, не сбавляя скорости. К утру, когда небо немного посветлело, Халдир нашёл две ветки и забинтовал сломанные ноги отца, одел его как следует и оделся сам, обмотал ноги тканью (обуви он в спешке не нашёл). Юноша забылся беспокойным сном на пару часов, положив голову на грудь Куруфина, потом проснулся и снова пошёл вперёд. Зарядил долгий, тяжёлый июльский ливень, что было на руку беглецам: крошечные ручейки выходили из берегов, унося ветки, листья и перья, с деревьев сыпались отжившие ветки. Куруфину казалось, что шли они без передышки дня три или четыре. Потом Халдир согласился остановиться на день; нашёл ягоды, немного мёда, десяток горьких молодых яблок — и снова почти беспрерывный трёхдневный путь. Ночи были холодные и они жались друг к другу, чтобы не замёрзнуть. Сейчас, когда он полностью зависел от Халдира, Куруфин не мог выразить словами своей благодарности ему. И так же безмерно он был благодарен и Ородрету, который воспитал сына так, что даже после месяцев рабства и унижений он не просто пришёл на помощь (Куруфин осознавал, что Халдир сделал бы это для любого другого, даже незнакомого эльфа) — он спас того, кто причинил Ородрету столько зла. Куруфин проснулся. Сын построил для них маленький шалашик; сейчас на костре жарилось что-то, а перед ним стояла чашка с супом и свёрток лембаса. — Откуда это? — нахмурился Куруфин. — Здесь неподалёку есть эльфийское поселение, — пояснил Халдир. — Там половина жителей — синдар, половина авари. Собственно, авари к себе пустили тех, кто бежал из Химлада. Я им про нас рассказал; они мне, конечно, не очень доверяют, но покормили и разрешили остаться рядом с ними. Не бойся, к тебе я их не пущу: я им сказал, что ты сильно ранен и не хочешь никого видеть. Не знаю, что будет, если кто вдруг тебя узнает — сам понимаешь, к вам относятся… по-разному. Но через пару дней сын зашёл к нему, очень смущённый и сказал, что Куруфину всё-таки придётся показаться целительнице-авари. Видеть его раньше она вряд ли могла, а местные жители всё-таки хотели бы знать о чужаках больше. Рыжеволосая девушка (по причёске Куруфин понял, что она не замужем) понравилась ему — она была похожа на его собственную мать: она его осмотрела, поправила шины на ногах, принесла несколько обезболивающих отваров и мазь для ожога, который так и не зажил. В последующие дни Куруфин тоже часто слышал её голос снаружи, хотя заходила она редко. И однажды, выглянув на улицу, он увидел, как Халдир беседует с ней. Он не видел лица сына, но вся его поза была такой напряжённой, такая мука была в ней, что ему захотелось выбраться наружу (он уже начал пытаться вставать на ноги), подбежать к нему, обнять, защитить. Халдир говорил долго, но потом, к огромному облегчению Куруфина, через несколько мгновений после того, как он договорил, девушка бросилась к нему на шею и обняла. Сын показался смущённый, покрасневший, долго ничего не мог сказать. Потом взял его за руку: — Ну вот, мы решили пожениться. Что думаешь? — У меня нет права тебе ничего советовать, Халдир, но это так рано! Тебе ведь только позавчера исполнилось двадцать три. Она ведь, наверно, старше тебя? — Да, — сын кивнул, — но я уверен. И Фану тоже уверена. Вообще она старше Артаресто, мы посчитали, но, наверно, младше тебя. Я не помню точно твой год рождения, прости, — виновато сказал он. — Это плохо, конечно, но я бы остался здесь. Только мне нужно сначала поговорить с Артаресто. Я должен вернуться. Ородрет обнял Халдира — так же отчаянно, как тогда, словно продолжая защищать его от Куруфина. — Вот я привёл его обратно, — сказал Куруфин. Ородрет так же недоверчиво посмотрел на него и отвёл сына в сторону. Куруфин отвернулся, облокотившись на парапет, глядя на серый склон горы, омытый осенним дождём — так же, как двадцать три года назад. Почему, почему он повёл себя так глупо? Они с братом тогда словно озверели, убедив себя, что в стремлении к цели они должны растоптать всех и всё. А ведь даже с чисто практической точки зрения лучше было бы притвориться добрым и ласковым, убедить Ородрета в том, что он, Куруфин, хочет его утешить, заменить потерянного брата. Приручить его, увидеть в его добрых серых глазах доверие и если не радость, то по крайней мере, уверенность и покой. По дороге он тайно надеялся, что Ородрет отнесётся к нему приветливо, что может быть, он… Но сейчас Куруфин сам, пройдя через то, что заставил пережить Ородрета, понимал — нет, никогда он не сможет простить и забыть. — Прощай, Артаресто, — сказал Куруфин. — Халдира я провожу, не беспокойся. Я желаю тебе счастья, правда. Очень. Ородрет посмотрел на него, но ничего не сказал. И Куруфин так объяснил себе этот взгляд: куда же я дену это счастье, даже если бы оно у меня было, раз ты отрезал у меня последний кусок души, куда оно могло бы поместиться? *** Совершенство. О, жалкие дети Илуватара, разделённые на мужчин и женщин! Вы достойны презрения. Лишь раз в десять тысяч лет среди вас является Совершенство, наделённое признаками обоих полов — такое же, как мы. Люди тоже бывают такими. Мы стараемся делать их счастливыми, но им тяжело приносить потомство, и век их недолог. Глаурунг смог найти Его, наше Совершенство и излечить от привязанности к ничтожным родичам-эльфам, заставить забыть об их сгоревшей узкой норе, построенной мерзкими гномами. Мы ненавидим их. Если Дети Илуватара просто несовершенны, то двуполость некоторых из этих тошнотворных существ — насмешка над Совершенством. Но Глаурунг недостоин прикосновения к Нему и тем более недостоин породить с Ним потомство. Я и мой брат заботимся о Его благополучии. Здесь, на горном склоне — чистый воздух и цветущие деревья, гнёзда белоснежных цапель, маленькие пушистые кролики, которые так смешат Его, лужайки белых маков. В наших покоях — золото, серебро, платина и драгоценные камни, которые мы собираем для Него со всех концов Арды — золотые зеркала, аметистовые венцы, хрустальные чаши, зелёный шёлк, усыпанный изумрудами. Люди с Юга, те, что поклоняются нам и жаждут нам служить, готовят для Него самые вкусные блюда. Я, Дракон Холода, и брат мой, Анкалагон, Дракон Пламени, готовы любоваться Им бесконечно. Прекрасный эльф-нолдо, золотоволосый, сероглазый, с нежной белой кожей, с узкими пальцами, с длинными ногами… Наше Сокровище. Наша Супруга. Он просыпается, и его серебряные глаза ласково и доверчиво смотрят на меня. Я обвиваю его со всех сторон; на Его нежно-розовых губах счастливая улыбка, глаза закатываются от восторга, пальцы гладят перламутровую чешую. Постепенно я обретаю облик эльфа и теперь мы можем сплестись ногами и обнять друг друга. К Мелькору мы относимся с уважением, как к нашему Создателю, но мы не почитаем его слепо, как почитают Эру Илуватара эльфы. Валар и Дети Илуватара могут, собравшись вместе, уничтожить Мелькора. Многие наши братья, и урулоки, и рингалоки, могут пасть в этой войне. Но Его мы обязаны сберечь вовеки и окружить вечным покоем, любовью и счастьем.