Тёмный рыцарь II

Красный, синий. Галообразные сферы мерцают на потолке, выдавая аффективный бред, которым пропитан мозг Талибала. Спину разрывает болью, но парень не решается двинуться, боясь, что это мнимое спокойствие, впервые такое желанное, улетучится вместе с легкими галлюцинациями, на место которых заступят тяжелые, мутные, грязные. Как на пост, как на смену караула его трезвости. Яркие огни смешиваются с серым полупрозрачным дымом, слетающего с губ Фади, которые он не смыкает — нос забит, сосуды в пазухах пульсируют отеком, сопли периодически скапливаются над верхней губой. Он их на автомате стирает уголком простыни, тяжело выдыхая. Курить тянет только на первые сутки, он знает, не в первый раз проходит реабилитацию, так выходит отсчитывать дни заключения. Азима ухмыляется через ужас и дрожь в челюсти, — прошлый раз был не на сухую, в прошлый раз по венам капала приятная жидкость. Он считает, то был "Аксвицин", как и любые препараты, что ему давали. Игорь сказал, что верить никому сейчас нельзя, запер в бетонной клетке, кинув, как шавку на обоссаный матрас. Приличия ради, обоссан он самим Фади, но мерзости это не убавляет. Ткань ледяная, еще и ветер пробивается сквозь щель в приоткрытом окне, а с ним и хлопья белоснежного снега, которые особенно пугающе контрастируют с синим, красным и желтым. Паника селится в душе быстро, забивает глотку вместе с никотином; Фади не двигается, потому что думает, что его парализовало ниже груди. // Игорь путает звон в ушах с криками Фади на третьи сутки. Путает ложку с вилкой из-за бессонницы, когда вновь пытается дать ему еды: легкой, простой, нежирной. Позже заматывает бинтом кровоточащее запястье с четырьмя ровными отверстиями, ни слова не говоря. Третьи сутки выдались трудными, душными, темными — ночь длилась вечность, в ход пошла неоткрытая банка нескафе и старые тряпки, пропахшие сыростью и пылью. Фади снова кричит, - кости выворачивает ломом, - а затем насекунду замолкает, кашляет раскатисто, хрипло. Горло кровоточит из-за постоянной рвоты, а блевать-то нечем. Игорь погружается в очередной раз в кислую атмосферу маленькой комнаты, пол, покрытый линолеумом, тщательно вытирая. Снова и снова. Они все еще не разговаривают, ведь Гарри не о чем, а Фади нечем. // Грохот будит Азиму на четвертые сутки, заставляя вскочить, несмотря на боль и трепыхающееся сердце. Зрачки пульсируют страхом, в темном угле арабу мерещится тело. Высокое, крупное, покрытое ссадинами и росписями черной краски. Бритый затылок, плотные и надутые тяжестью вены. Фади прислушивается — кап, кап. кап. кап. Что-то течет прямо на пол, он опускает взгляд, а тонкие, исхудавшие пальцы ног тонут в вязкой крови, которая расползается аккуратной лужецой возле мрачного образа. Фади невольно отстраняется, а тело в углу руку ото лба убирает. Прострелено насквозь, стену залило не меньше, чем пол. Знакомая картина, история повторяется, а тело повторяет шепотом что-то постоянно. Неразборчиво, почти невесомо: "найди меня" И сердце у Азимы останавливается с мерзким удушьем. Тело трясет приступом, крик вновь заполняет уши Топора. — сука. - легкое разочарование, когда рассвет трогает подрагивающие ресницы мужчины. // Пятые сутки пробуждают в Талибале сознание. Он облакачивается обнаженной спиной на прохладную стену не без помощи Игоря и просит, впервые за неделю человеческим языком, остаться. Игорь остается, в объятия заблудшее тело заключает. Вибрация от озноба передается воздушно-капельным путем, как и тревога за искалеченную душу. — кого я должен найти? - каждое слово Фади даётся с трудом, с болью от язв на языке и сухости глубоко в глотке. Игорь удивляется, ведь даже не надеялся на такой подарок изуродованной памяти. — ты помнишь? - с надеждой спрашивает, даже дышать переставая. — он приходил. просил меня. Разочарование душу рвет Топору на части, он в зеркало смотрит напротив себя и ждёт конца. // Фади ощущает... просто что-то ощущает, впервые за неделю, когда открывает слипшиеся глаза, губы, которые трогает кончиком языка. Запекшаяся кровь на них, в уголках рта куски пережеванной плоти. Фади ощущает свое тело, пусть даже и таким тяжелым, будто приколоченым к матрасу. Ощущает пальцы на ногах, которыми пытается шевелить, руки, иссохшиеся, пугающе исколотые до глубоких колодцев. Сквозь боль сгибает одну, засовывая истлевший окурок себе в рот, с ледяной дрожью подкуривает, и смотрит в потолок. Белый, с небольшими неровностями, кое-где осыпавшейся штукатуркой. Без ярких вспышек, провоцировавших припадки, без кровавых следов собственной вины. Вина. Это то, что приколотило его к постели, то, что делает его конечности такими тяжелыми. То, что разламывает его грудную клетку, надавливая грузом ответственности и страха. Под лопаткой неприятно закололо, когда ошметки памяти прилипали к его проспавшемуся разуму. Он виноват. Во всем виноват. Его даже не пытали — сам сорвался, стоило лишь тонкому, прозрачному зипу мелькнуть перед глазами. Сам все раскрыл, все тайны, за которые тот, из-за кого так ноет сердце, исчез. Испарился, как увядшая надежда в душе Фади. Столько лет в поисках, в бегах, чтобы в конце довольствоваться смутным, расплывчатым воспоминанием об одном сладком мгновении. Поцелуй. Он его поцеловал. Боль под ребрами разрослась, стоило лишь ему вспомнить, как это было. Глаза залило жгучими слезами, сдерживать которые нет сил. Фади кидает окурок в пепельницу и трет покрасневшие и опухшие глаза. А слезы все текут и текут, неприятно соскальзывая по вискам, впитываясь в подушку, стягивают кожу на щеках. Фади переворачивается на бок, подтягивая острые колени к груди, обнимает их и тихо придается беззвучным рыданиям, утопая в горе. Этот день стал самым тяжелым. // Десять дней пролетели мучительно-горькой каторгой, и на одиннадцатый Топор принес фади зеркало, неуверенной и трясущейся рукой протягивая стекляшку, надеясь на чудо. Фади кидает уставший, но посветлевший взгляд на самого себя и ужасается: синяки под глазами, разодранные губы, отросшие, но редкие и секущиеся светлые волосы, сально и влажно пропитанные потом; кровяные корочки в носу и под ним, бешеные, крупные зрачки, но источают они не эйфорию, а дикий и животный страх, панику, которая селится внутри от непонимания — — кто это? - губы дрожат и немеют от собственных слов, а у Гарри холодок по спине пробегает, заставляя выпрямиться, лишь бы не подавать вида, что он тоже напуган. Игорь не знал, как глубоко Аксвицин проник в его нейроны и что успел в них изменить, но то, что он слышит — разочаровывает. А самое главное то, что он совершенно не понимает, как с этим бороться. На задворках разума колышется и догнивает одна единственная идея, которая может сработать, но сомнений она вызывает больше, чем призрачной радости. Топор безысходно выдыхает и оставляет Фади наедине с зеркалом, а сам быстро набирает уже осточертевший за эти месяцы номер: — привет, найди мне сестричку.