Пойман на лжи. Прошу, найди невинного меня… Я не могу выбраться из этой лжи. Прошу, верни мне мою улыбку…
Тэхен метался по собственной совести и по мокрым простыням, прокусывая чужую плоть до металлического вкуса. Каждый раз ему казалось — вот он, последний раз, больше такого не будет, не сорвусь, не приеду, а после — было, срывался, приезжал. И бесконечно оправдывался мысленно перед собой Хосоком. Чонгук вбивается в его тело остервенело, грубо, не щадя; до жжения кожи, до гематом на спине, до прокусанной кожи на плечах, ключицах, груди; пока не закончится воздух, пока Тэхен не сорвет голосовые связки, пока чертова Вселенная не взорвется в голове обоих. У Тэхена в голове — сотни раз «Хосок», пока он скачет на чужом члене, подмахивает бедрами, откидывает голову до хруста, кричит — Чонгук упивается, рычит, крепко держит за бедра и самостоятельно на себя насаживает, как безвольную игрушку. Хосок не осуждает, почти принимает, корчится от боли наедине с собой, но не показывает виду — нельзя быть слабым. Он улыбается ярко, превращая глаза в маленькие солнышки, рассказывает истории про единорогов и Марс, считает вместе с Тэхеном созвездия, переплетает пальцы и закрывает глаза. У Чонгука в голове не существует слова «нет» априори. Он Тэхена разъедает, ковыряет чайной ложкой внутренности, смакует кости, — голодный зверь, — облизывает его всего, помечает собственным запахом — клеймо Дьявола. Чонгук — Люцифер, Тэхен — Лилит. Они горят в своем греху, плавятся, распадаются, подливают в огонь не масло — бензин. У него на реплее стоит неизменно одно произведение — захлебывающиеся стоны, влажные от поцелуев-укусов губы, смятые простыни и широко разведенные ноги, выгибающийся по-кошачьи, до хруста, просящий в себя всего Чонгука, насаживающийся остервенело, блядски; только метку не позволяющий поставить. Хосок принимает Тэхена обратно — использованного, с гематомами, порезами; целует трепетно чужие раны, пытаясь залечить, успокоить, показать — ты не один, я здесь, рядом, обними меня и все будет хорошо. Хосок исцелял своим светом, принимал с открытыми объятиями, получал нож не в спину — в сердце. Кожа Чонгука — сладкая, терпкая, оседающая хвоей на кончике языка; Чонгук заполняет его до краев, до берегов его необъятного удовольствия; Чонгука много и все для Тэхена. Он почти сошел с ума от этой мысли. Тэхен на вкус — мед, патока, медленный яд, которым Чонгук рад бы захлебнуться; он втрахивает податливое тело в матрас, душит, стискивая между пальцев длинную шею — хрупкую, ломкую, призывно просящую сломать. Чонгук связывает их вместе, сцепляет — не позволяет отстраниться. Они — единое. Хосок искренне пытается терпеть, притворяясь идиотом и совершенным дураком, прячет за улыбкой свое раскромсанное сердце и упрямо не замечает чужой запах на том, кого он любит, смотрит в глаза с фальшивой любовью — привязанностью, позволяет воткнуть в свое сердце не один — тысячи клинков. Хосок сравнивал себя со стулом, который никогда не показывает, насколько ему тяжело. Не показывает, но в какой-то момент не выдерживает — ломается, падает с треском и, кажется, на стуле с тремя ножками можно усидеть, если держать равновесие, но однажды все равно упадешь и больно ударишься. Хосок — стул. И однажды он просто не выдерживает. Тэхен тихо прикрывает за собой дверь, снимает пальто аккуратно, бесшумно, крадется на цыпочках в спальню и молится, чтобы Хосок спал. Но свет резко зажигается, как в каком-то глупом кино, и перед ним стоит Хосок. Не злой, не рассерженный, не напряженный — уставший бесконечно, с ввалившимися глазами и осунувшимся лицом. О его ноги трется Булочка, и Тэхену от самого себя тошно становится. — Привет, — хрипло произносит он, пропуская меж пальцев отросшие волосы. — Привет, — тихо повторяет Тэхен, замирая, опуская голову, сдерживая слезы. — А ты все позже и позже, а? — смеется устало Хосок, поднимая котенка на руки. Тэхен рукавом помятой рубашки вытирает глаза. Хосок переводит взгляд на электронные часы. — Четвертый час утра, Тэхен. — Я задержался, — шепчет, кулаки стискивает, сглатывает. — Где? — Ты… знаешь, — слезы на вкус — соленые, неприятные, теплые. — Знаю, — Хосок не повысил голос, но у Тэхена внутри сердце через мясорубку. Знает. — Знаю, — повторяет. — Тэхен, что ты делаешь? — Я не знаю. Не понимаю. Хосок улыбается, как улыбался всегда — ярко, понимающе, почти не поломано. Смотрит на Тэхена долгим ничего не выражающим взглядом, склоняет голову вбок, гладит Булочку по мягкой шерсти. За окном рождается рассвет; Тэхену кажется, что в глазах напротив рождаются слезы. — Ты пахнешь сексом, — улыбка не сходит с лица. — Ты пахнешь своим братом, Тэхен. Вы… вы оба чокнутые. Как, черт возьми, я оказался в этом замешан? — смех больше не тихий — истеричный. — Как меня угораздило полюбить тебя, Тэхен? Тэхен молчит, встает на колени, обхватывая чужие — теплые, нежные, ласковые — руки своими, прячет в них лицо и позволяет слезам впитываться в кожу. У Хосока по щекам скатываются не менее горькие слезы, скатываются и падают на чужую высветленную макушку. Он поднимает голову, умоляет глупые слезы — признак слабости — не падать по его лицу. А Тэхен плачет. Навзрыд. Хосок не может это слышать. — Почему ты молчишь? — тихо спрашивает он, не отнимая свои влажные ладони от чужого лица. — Почему не оправдываешься? Тэхен… — шепчет едва слышно, на грани с тишиной; голос дрожит, ломается. — Скажи, что я не так понял. Скажи, что я ошибся. Скажи. Скажи, блять, скажи, и я поверю тебе. — Ты… — Тэхен громко глотает вязкую слюну, стискивая длинными пальцами хосоковские. — Ты не ошибся. Никто в Хосока не стрелял, вообще-то, но он почувствовал, как в затылок врезается пуля. Он буквально увидел, как из него вышибает дух, словно кто-то разбрасывается красками — взрыв цветов, буря оттенков, хаотичный порядок — в его душе. Тэхен перед ним — запутавшийся, цветочный, танцующий с бокалом яблочного сока и венком из колосьев пшеницы на голове, позволяющий пропускать пальцы меж его шелковых волос, открытый, разбитый, любящий — уж точно не его, — но Хосок его не может не любить. Альфа прикусывает губу до боли, до крови — отворачивает голову, только бы Тэхен не видел, как ему больно — уничтожится, рассыпется и его потом нельзя будет собрать, а Хосок не может его потерять, потому отворачивается, убирает (отдирает) ладони от чужого лица и пятится назад, как от чумного. Тэхена бьет по лицу ледяной воздух, вышибает кислород из легких, он цепляется за призрак ускользнувшей руки, но ловит лишь пустоту. Хосок отошел на пару шагов, а кажется, что на целый километр; невообразимо близко, но почему-то так далеко. Тэхен со скоростью замедленной съемки поднимает голову и смотрит на Хосока. Там, напротив, его собственное отражение боли — так хочется прижаться к теплому боку, обнять крепко, искать тысячу оправданий и стоять на коленях, пока не сотрется кожа, чтобы простил. Но Тэхен не двигается с места. Молчит. Смотрит. Не может. Хосок — улыбается, Тэхена — из дробовика в висок. — Уходи, Тэхен, — говорит он. Надевает куртку. Туго затягивает шнурки. Хлопает дверью. Тэхен утыкается лбом в пол. Омега не забирает с собой вещи, единственное — холсты, кисточки, карандаши и краски. Тэхен знал, что останется наедине с собой, заключив сделку со своим Дьяволом, но то, что это будет душераздирающе больно — нет. Хоть и догадывался. Прежде, чем уйти, он только осмотрел квартиру, где был некогда счастлив. Где они ели маленькую пиццу на двоих и Хосок всегда отдавал последний кусочек, клятвенно обманывая, что он больше не голоден. Где они лежали на крыше; Хосок — на холодном покрытии, Тэхен — на теплой груди, и искали Кассиопею. Где танцевали первый неуклюжий вальс под недовольное мяуканье Булочки, зажатой меж двумя телами. Где Тэхен убегал от хитрого Хосока, наступающего на него после «Я всегда боялся щекотки». Где Хосок, перемазанный в муке, с масляными пятнами на фартуке, завязанными в хвостик волосами и сгоревшей сковородкой в руках виновато смотрел на проснувшегося Тэхена, ведь «Я просто хотел приготовить завтрак, но что-то пошло не так». Где Тэхен разбил все собственными руками. Дверь ему открыл папа — смешной папа в пижаме в цветочек и зеленой маской на лице. Тэхен почти улыбнулся — едва дернул уголками губ. В папиных глазах скользнула радость, после — удивление. — Сыночек? Ты почему так рано? — нахмурился Сокджин, пропуская сына в квартиру. — Что случилось? — Хосок, — тихо ответил Тэхен, ставя сумки на пол. Он устало потер лицо — глаза нещадно жгло от нехватки сна и слез. — Он обидел тебя? — испуганно спросил папа, хватая сына за плечи. — Лисенок, ты только скажи! — Не он. Я, — мотнул головой Тэхен. — Вот как, — удивленно ответил старший омега, жуя губы. Он провел ладонью по лицу сына, прижимаясь губами ко лбу. — Плохо выглядишь. Идем, родной. Тэхен позволил отвести себя на кухню и усадить на мягкий стул. Папа суетился возле плиты, жарил пышные оладьи и заваривал ромашковый — Тэхена тошнило от одного запаха — чай. На часах — шесть утра и как много изменили эти несколько часов. Тэхен грустно улыбнулся, прикрывая глаза. — Тэхен? — хрипло раздался отцовский голос за спиной. — Что ты здесь делаешь? — Намджун, ты проснулся! — бодро улыбнулся папа, целуя мужа в щеку и усаживая напротив сына. Тэхен хотел открыть рот, но папа его перебил: — Тэхен-и поживет немного у нас. Ты ведь не против? — Как я могу быть против? — что-то в интонации отца заставляло Тэхена стушеваться, опустив взгляд на собственные плотно сжатые кулаки. Отец молча смотрел на него, словно сканировал, прислушивался. Между ними повисла напряженная тишина, которую Сокджин умело не замечал, напевая себе под нос «ла-ла-ла». — Что случилось, сынок? — Я… все потом объясню, — скомкано ответил Тэхен, стискивая пальцами колени. — Что ж, постарайся, — хмыкнул отец, откидываясь на спинку стула. Масло громко шипело на сковородке. Мерзкая ромашка встала комом где-то в горле, не позволяя вздохнуть. Отец смотрел испепеляюще, громко хрустя пальцами. Папа фальшиво пел под нос. Шипение. Хруст. Пение. Шипение. Ромашка. Взгляд отца. Капля пота, стекающая по виску. Хруст. Пение. Шипение. Ромашка. Тошнота, поднимающаяся к горлу. Хруст. Пение. Ромашка. Шипение… Тэхен подорвался с места, опрокидывая стул и, путаясь в собственных ногах, едва успел добежать до ванной, склоняясь над унитазом. Желудок скрутил спазмом и единственное, что Тэхен мог из себя выдавить — желчь вперемешку со слюной. Тэхена рвало, выворачивая наизнанку внутренности. Он только чувствовал, как кто-то гладил по спине, тихое «Сейчас, солнышко, сейчас все пройдет» и как челка, слипшаяся от пота, лезла в слезящиеся глаза. Сокджин прижал плачущего сына к себе, успокаивающе гладя по мокрым волосам и выступающему позвоночнику. Тэхен уткнулся лицом в папину грудь, всхлипывая тихо. Ему не хотелось всего этого. Не хотелось быть истинным собственного брата. Не хотелось делать больно Хосоку. Не хотелось быть слабым в папиных руках. — Где от-тец? — икая, спросил Тэхен, комкая в пальцах сокджинову пижаму. — Не волнуйся, лисенок, он скоро придет. Не переживай, — прижавшись губами к виску сына, ответил он. Сокджин помог Тэхену встать и переодеться в чистые вещи. Он совсем как когда-то в детстве уложил Тэхена в постель, накрыв его одеялом и подоткнул края, улыбаясь как-то странно, нежно, понимающе. У Тэхена побаливал желудок и кружилась голова, но папины пальцы — как самое сильное снотворное убаюкивали, отпускали в мир грез и спокойного сна. Тэхен, наконец-то, прикрыл глаза. — Как же так, Тэхен? — грубый, вырывающий из полудремы отцовский голос. Тэхен распахнул глаза, жмурясь от солнечного света. Отец стоял перед его кроватью, сжимая что-то в руке. — Как же так… — повторил Намджун, садясь рядом. Матрас прогнулся под тяжестью чужого тела. — Отец? — хрипло позвал Тэхен, садясь. — О чем ты? Я не… — Вы моя плоть и кровь, Тэхен, — перебил отец, дергаясь от прикосновения сына к своему плечу. В его глазах блеснул гнев. — Мои дети. Так как же, Тэхен, получилось, что от тебя воняет твоим братом? — М-мы встретились недавно… Мы много времени проводили вместе, это… Я просто… — Тэхен запинался, комкая в дрожащих пальцах одеяло. Их не могли раскрыть. Этого просто не может быть. — Я похож на идиота, сынок? — спросил Намджун. — Похож, Тэхен?! — прорычал он, резко поднимаясь с постели. — От тебя несет Чонгуком не как братом, а как… как твоим, блять, альфой, — выплюнул отец. На его лице играли желваки. — Как же так вышло, Тэхен? Может быть, ты мне расскажешь? Как так получилось, что мой сын трахает другого моего сына? — нервно засмеялся. — Отец, — беспомощно позвал Тэхен. К горлу подкатил ком от выступивших слез. Отцовский образ в его глазах размылся. — Сука, — Намджун покачал головой, вплетая пальцы в волосы, сжимая до побеления костяшек. — Этого не может быть, — вновь смеется, расхаживая взад-вперед, громко заламывая пальцы. — Когда это началось? Как давно? Хотя… знаешь, нет, не говори. Я не хочу ненавидеть его еще больше. — Отец, в этом нет его вины, — прошептал Тэхен, с трудом поднимаясь с постели. — Это… это моя вина. Я должен был предотвратить это, но я не сделал ничего. Я просто… пустил все на самотек. Поддался искушению, — по щекам покатились слезы. В отцовских глазах вспыхнула ярость, такая знакомая, чонгукова. — Поэтому, пожалуйста, лучше накажи меня, не его. Он… он запутался… — Что ты несешь, Тэхен? — закричал отец, в два коротких шага преодолевая расстояние между ними, хватая Тэхена за дрожащие плечи и встряхивая. — Ты думаешь, я поверю в это? Зачем ты защищаешь его? Для чего?! — Я… я лю… — Тэхен захлебывается, плачет, закрывает лицо и желает умереть. Отец шарахается в сторону, стискивая зубы до скрипа, до стирания в порошок; смотрит на собственного сына, как на умалишенного и не понимает, что ему делать. — Никогда не говори этого, Тэхен, слышишь? Никогда, — резко сказал отец. — Ты больше не увидишь этого ублюдка. — Отец, пожалуйста, не делай этого, — Тэхен подается вперед, падает на колени и плачет, прижимая ладони, словно в молитве, к лицу. Умоляет. Упрашивает. Пытается защитить. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — на повторе шепчет сбивчиво, не чувствуя, как заливает пол собственными каплями слез. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — упрашивает не то отца, не то Бога, но ни тот, ни другой его молитв не слышит — отец лишь бросает к тэхеновым ногам то, что держал в руках все это время. Тэхен негнущимися пальцами поднимает тест на беременность. Намджун знал, что может ненавидеть, но что настолько — нет. Настолько сильно ненавидеть собственного ребенка — тем более. Он выжимает педаль газа на полную, в дверь чонгуковой квартиры тарабанит, словно пытается ее к черту выбить и громко дышит через нос, мысленно умоляя себя голосом Сокджина успокоиться. И, когда Чонгук, сонно потирая глаз, открывает ему дверь, он почти спокоен. — Что-то нужно? — равнодушно спрашивает Чонгук, опираясь плечом о косяк двери. — Мне? — глупо переспрашивает Намджун, стискивая пальцы в кулаки. — Мне — абсолютно нет. А вот тебе нужно. Чонгук вопросительно выгибает бровь. Намджун впечатывает кулак в челюсть сына, сразу же за ним — в нос, в скулу, снова в челюсть, чувствует, как кровь заливает пальцы и как в ответ бьют сильнее, грубее, профессиональнее, но аккуратно что ли, боясь. Намджун, хватая сына за грудки, впечатывает того в стену, крича в разбитое лицо: — Как ты мог?! Он твой брат! Как ты… Сука! Сука, как ты посмел?! — отец встряхнул Чонгука, прикладывая затылком. — Как ты мог трахать его, зная, что он ничего не сможет сделать в ответ? Что не сможет рассказать? Что даже противостоять не сможет? Как ты посмел?! — кричит Намджун, срывая голос. — Как… Как? Почему ты сделал это? Иисус Всемогущий, ответь мне, Чонгук! — Потому что, — еле шевеля языком, ответил Чонгук. — Природа, отец, та еще блядь. Такая же блядь, как Тэхен, раз сделала моим истинным именно его, — хрипло рассмеялся альфа. — Можешь избить меня до полусмерти, но знай, что это не поможет. Он приползет ко мне, а мне даже не нужно будет напрягаться. Он — моя сука, и это заложено природой. Эта шлюха хочет быть оттраханной. Намджун не выдерживает. Бьет наотмашь, куда придется, выбивает из сына силы, заставляя харкать кровью, рычит что-то нечленораздельное и не помнит, как Чонгук оказался на полу и как избивал его собственными ногами. Намджун отошел на несколько шагов, то сжимая, то разжимая кулаки. Его трясло и тошнило от запаха крови. Он не понимал, почему Чонгук до сих пор не отключился и смотрел на него так — так равнодушно. Он не знал, почему именно он чувствовал себя загнанным в угол, а не Чонгук. — Ты… ты ненормальный, — хрипло прошептал Намджун, но знал — Чонгук слышит. — Но больше тебя ненормален Тэхен. Как он мог защищать тебя… Тебя… Такую мразь? — смеется он, пятясь к двери. — Никогда, никогда в жизни больше не появляйся, — выплевывает он, кидая на пол бумажник со всеми имеющимися деньгами. — Уезжай. Проваливай из города. Живи как хочешь и где хочешь. Но никогда, Чонгук, слышишь меня? Никогда больше не возвращайся сюда. Иначе… — Иначе? — едва дыша, спрашивает Чонгук, находя в себе силы оскалиться. — Иначе я убью тебя. Намджун пулей вылетает из чужой квартиры, дрожащими пальцами тыкает по телефону, вызывая скорую. Чонгук размазывает кровь по губам, улыбаясь.Пойман на лжи. Вытащи меня из этого ада… Мне не избежать этого страдания. Прошу, спаси меня — наказанного.