zwillinge

Чонгук уехал. И это единственное, что Тэхен знал точно. У него заметно вырос живот — как-никак четыре месяца прошло. У Тэхена в свободное от университета время сплошной мозговой штурм — купить кроватку, пеленки-распашонки, игрушки, одежду, бутылочки, соски; папа любезно помогал ему, таскал с собой по магазинам и давал советы, которые Тэхен записывал в аккуратный блокнотик; например, соски фирмы «Hevea» — идеальные, полностью естественные и абсолютно безвредные для ребенка, но отнюдь не дешевые, а вот «Pigeon» — недорого, но и качество будет похуже, объяснял папа. Но больше и усерднее всего Тэхен думал над именем. Перебирая в голове сотни вариантов холодными вечерами, Тэхен разговаривал с малышом, поглаживая округлившийся живот. — Эй, как насчет Дуонг? — спрашивал Тэхен, интересуясь у ребенка. — Будешь самым мужественным альфой на свете! Будешь защищать папу, а папа будет защищать тебя. — А если Ханьюл? — улыбался омега, обнимая мурлыкающую Булочку, устроившуюся на его груди. — Я думаю, что тебе очень подойдет это имя, потому что ты — мой ангел. — Что думаешь насчет Бинх? — щурясь от солнечных лучей, в очередной раз спрашивает Тэхен. — Ведь ты — мой мир, — со вздохом продолжил он, поглаживая собственный живот. А после все-таки остановился на нежном «Чимин» и остался полностью доволен выбранным именем. Родители единогласно поддержали, стискивая сына в крепких объятиях. О Чонгуке Тэхен предпочитал не вспоминать. Не хотелось бередить не затянувшиеся раны, которых и так слишком много. Тэхена выворачивало от любой еды — от супа до мяса, тошнило от запаха и кусок в горло не лез, даже когда он был действительно голоден. Ему с трудом удавалось проглотить чашку риса и удержать его в желудке. Папа испугался, потянул было его на прием к врачу, но Тэхен успокоил родителя — мол, каждый омега переживает беременность по-своему, ведь организмы заточены под разные условия. Хотя и у него самого кошки неприятно скребли на душе — волновался за Чимина. На восемнадцатой неделе Тэхен почувствовал, как Чимин толкается о стенки живота, совсем слабо и едва ощутимо, но у него чуть сердце из груди не выскочило, когда раздался первый толчок. Странно, что первым, к кому он побежал, был отец, прижавший ладони к чужому животу, с волнением ожидая, что внук повторит свой подвиг. — Йа, он совсем не любит своего деда! — проворчал Намджун, насупившись. — Ну, молодой человек, никакого мороженого! И велосипеда! И… и приставки! — Он просто стесняется, — хихикнул Тэхен, позволяя отцу корчить рожицы со своим животом. — Придет время, когда ты попросишь меня быть лошадкой, а я тебе припомню, как ты не хотел толкаться для старика, — надув губы, но не убрав ладони, сказал отец. — И вот тогда-а-а, толкнулся! — вскрикнул Намджун, заставляя Тэхена смеяться, а папу, прижав ладони к сердцу, промокнуть уголок глаза краем фартука. — Он меня любит, любит! — Он будет от вас без ума, — с улыбкой проговорил младший омега. — У Чимин-и будут самые лучшие дедушки, ты можешь на нас положиться, сынок, — сказал подошедший папа, обнимая Тэхена за плечи, пока Намджун все ворковал с тэхеновым животом. С каждой последующей неделей состояние Тэхена ухудшалось. Он начал болезненно худеть, под глазами залегли фиолетовые тени, лицо осунулось, по утрам мучили нестерпимые головные боли, сковывающие черепную коробку тугим нимбом, и перед глазами темнело слишком часто. Тэхен старался отмахиваться, ссылаясь на свой слабый организм, но когда отец едва успел поймать упавшего сына на руки, папа насильно заставил отложить все дела и, наконец, сходить в больницу. Тэхен не сильно переживал, сдав все анализы. Как-то на форуме он читал, что у некоторых омег были похожие ситуации, но они преспокойно рожали и жили дальше счастливо, так что, не велика беда. Только папа нервно кусал ногти, рассказывая, что во время своей беременности он набрал свыше двадцати килограмм и был похож на надувной шарик, а у Тэхена вон — кожа скоро порвется под напором костей. Омега рассматривал плакаты с коклюшем на стене, зачем-то отпечатывая в голове признаки болезни, листал какой-то глупый журнал для глупых влюбленных омег, покачивал носком лакированного ботинка в воздухе и улыбался чему-то своему, ожидая, когда его вызовут к лечащему врачу. — Ким Тэхен, — объявила медсестра, выглянувшая из кабинета. Тэхен, начавший клевать носом, взбодрился, вскакивая с кресла. Ему хотелось скорее закончить дела в больнице, потому что он откровенно устал, хотел пойти домой, заплести волосы в хвостик, надеть любимый, тысячу раз залатанный комбинезон, поесть клубники, завалившись на диван перед телевизором… — Добрый день, доктор Чхве, — бодро поздоровался Тэхен, присаживаясь напротив пожилого мужчины. — Здравствуй, Тэхен, — ответил доктор, отрывая взгляд от бумаг на Тэхена. Что-то в груди защемило от этого взгляда — профессионального, тяжелого… жалостливого. Мужчина опустил взгляд, вновь вчитываясь в историю тэхеновой болезни. Он напряженно ссутулил плечи, медленно переворачивая страницы, хрустя старыми листами. Тэхен улыбался, ведь дома ждет Булочка и новая серия «Твин Пикс», вот только сейчас закончит с бесконечно нудными делами и сразу домой. — Ну, док, что там? — спросил Тэхен. — Все в порядке? Я могу идти? — Тэхен, скажите, — ответил мужчина, сцепляя пальцы в замок и вглядываясь в лицо молодого омеги, едва начавшего свою жизнь. — Как давно Вы чувствуете недомогание? — Раньше как-то не особо чувствовалось, а с беременностью эти ощущения усилились, — пожав плечами, ответил Ким. — Но ведь это просто связано с беременностью, верно? — на его губах заиграла улыбка. — Мне очень жаль, Тэхен, — мужчина отвернул голову к окну, не в силах смотреть на лицо, с которого медленно, мучительно сползает улыбка. — О ч-чем Вы? — голос у Тэхена предательски задрожал. — Мне бы хотелось сказать, что это действительно связано лишь с Вашим слабым организмом, но я, увы, не могу, — продолжил доктор, поднимаясь со своего места. Металлические ножки неприятно скрипнули. Тэхен сглотнул. — У Вас злокачественная опухоль головного мозга. Мне… мне жаль, Тэхен. У Тэхена в глазах на мгновение потемнело — словно Вселенная взорвалась, рассыпалась на миллионы кусочков и осколков, впиваясь в чужие глаза болью нестерпимой, невыносимой; сердце затихло, замерло, остановилось. Тэхен сжал крепко лямку на своей сумке, прокручивая в голове сказанные безжалостные слова. «Злокачественная опухоль головного мозга». Доктор наверняка ошибся. Бывает же такое. Тэхен издал смешок, после — рассмеялся. Искренне, безудержно, истерично. Доктор перевел на него взгляд, поджимая губы лишь затем, чтобы не дрогнуть, вглядываясь в чужую боль. Он сжал большим и указательным пальцем переносицу, жмурясь. — Ох, доктор, Вы ошиблись, вероятно, — отсмеявшись, сказал Тэхен. Тупая боль долбила по вискам. — Я не могу быть болен. У меня же… у меня же малыш скоро родится. Это ошибка, — с улыбкой выговорил он, обнимая — защищая — живот, в котором Чимин. — К сожалению, поскольку болезнь несет тяжелый характер, она развивается слишком быстро. У Вас есть два варианта, Тэхен, — вздохнув, сказал мужчина. — Первый: Вы делаете аборт, и мы начинаем лечение — курс химиотерапии, обезболивающие, обследования. У Тэхена округлились глаза. Он вскинул голову, смотря на доктора, словно на умалишенного. — Что? Нет! Никогда! — резче, чем Тэхен планировал, но иначе не вышло. — Второй: Вы рожаете ребенка и… — договорить помешал вставший в горле комок. Его не должны трогать чужие проблемы. В мире каждый день умирает сто пятьдесят три тысячи людей, а Тэхен просто станет одним из них — сто пятьдесят три тысячи один. Его это совершенно не волнует. — Спасибо, господин Чхве, за уделенное время, — Тэхен улыбнулся, поднимаясь с кресла. — До свидания. Мужчина не стал его останавливать, позволяя уйти. Одному Богу было известно, что сейчас чувствует этот паренек. Он сел в кресло, грубыми движениями потирая собственное лицо. Пить на работе грозит выговором в лучшем случае, увольнением — в худшем, но сейчас это ему необходимо. …Тэхен хотел потанцевать с Булочкой в руках, сделать горячий шоколад, напечь блинчиков, которые он не съест, сделать пару плавных мазков для новой, только начатой картины, проверить почту и послушать музыку на ноутбуке. Но умирать ему совсем не хотелось. Маленький разбитый мальчик в выцветшем берете поверх волос — птичьего гнезда — вынашивал под сердцем малыша, а под черепной коробкой — раковую опухоль. И позвонить ему — единственное, что Тэхен сейчас мог сделать. Тэхен не плакал — улыбался. Зачем плакать над чужими ошибками? Тэхен будет жить и иначе не дано, третьего и между нет — лишь он и его малыш, никакая болезнь не встанет — не имела права встать между ними. Только искренний детский смех, бессонные ночи, круги под глазами, бесконечный ворох игрушек и истинное счастье, а не гнилые доски и трупные черви. Тэхена передернуло. Увидеться в кафе, которое было когда-то общим, наверное, было хорошей идеей. Пахло земляникой и чаем — тематический день, вероятно, в воздухе витали сладкие нотки, оседая во рту вкусным налетом. Тэхен смотрел на посетителей — молодую пару с ребенком, вымазавшимся мороженым, пожилых людей, — отчего-то вспомнилась Элен, — беседовавших о политике, вероятно, или о цене мяса на местном рынке, на подростков, громко смеющихся с чего-то своего, только им понятного. И им всем суждено жить. А вот Тэхену — нет. По щеке покатилась одинокая слеза. Колокольчики приятным перезвоном отразились от стен. К землянике прибавились персики. К слезам Тэхена — истерика. — Тэхен? — обеспокоенно спросил Хосок, присаживаясь рядом, крепко обнимая за дрожащие плечи. — Эй, ты чего? Эй, — нежно шепчет, прижимая к себе; Тэхен льнет, утыкается холодным носом в теплую шею, мнет пальцами чужую — родную — рубашку, и плачет — надрывно. Хосок ничего не говорит, тихо сидит рядом, гладит по спутанным волосам; Тэхен жмется, продрогший воробушек, ищет защиты, помощи, вплетает длинные пальцы в волосы — мягкие, пахнущие мятой, шелковые; Хосок позволяет горячим, обжигающим слезам впитываться в ткань, целует висок, чувствует, что необходимо. — Эй, — зовет он опять, отстраняясь — Тэхен позволяет, но голову держит низко. — Что случилось, принц? — улыбается аккуратно, на пробу, гладит большим пальцем впалые — «Снова», грустно думается ему — щеки. — Я х-хотел… сказать… — заикается, подбирает слова и понимает, что вовсе не знает что говорить — слов просто нет; боится, что Хосок уйдет. — Прости меня. Все. Молчит. Ему больше нечего сказать — два коротких слова, в которых все раскаяние; искреннее, больное, невыносимое. Хосок вновь улыбается уголками красивых губ, кивает. Прощает. Тэхен ждет, что он уйдет, а он не уходит, с места не двигается и руку от лица не убирает, все гладит, запоминает каждую черточку, морщинку, невыносимо желает откормить пухлые щеки назад. — И все? — с улыбкой спрашивает он, заглядывая в чужие глаза, видит ответ — не все, так много важного нужно сказать о неважном. Но Тэхен кивает, врет — снова. Хосок должен встать, развернуться, уйти, потешить собственную гордость и разбить чужие чувства. Должен. Но не встает, не уходит, а гордости и подавно нет. Хосок качает головой, шепчет «Не лги», очерчивает все тем же пальцем границы чужих губ — ловит подушечкой поцелуй и сердце пару ударов пропускает. — Я болен, — тихо говорит Тэхен, пряча глаза за ресницами. — Тогда мы купим лекарство, — вновь улыбается, гладит. — Мне не помогут лекарства, — не может не улыбаться, смотря в чужое лицо. — Тогда мы пойдем в больницу, — неоспоримый факт. Не «ты», а «мы» — Хосок и Тэхен. Вместе. По раздельности — нельзя. — После всего, что я… — у Тэхена в глазах слезы — вновь. Боль, ошибки, раскаяние, сожаление, любовь (не к Хосоку, он же не глупый — понимает), счастье, смерть — безумный коктейль в одном флаконе. — После всего. Всегда, — тэхеновы пальцы в руках Хосока, трепетные, невесомые поцелуи костяшек — правильно. — Опухоль, — Тэхен ломается. Хосок замирает, прижимаясь губами к разбитой коже. Выстрел в голову, чистое попадание с шестидесяти метров, хедшот. У Хосока внутри все рвется, терзается, перекручивается. Он прижимает ладони к чужому теплому животу, гладит, успокаивает. Тэхен плачет. Хосок играет желваками, грубо хватая тэхеново хрупкое запястье, стискивает до хруста, смотреть в чужие глаза невыносимо — у него сердце почти отказывается работать. Вот сейчас он уйдет. — Замолчи, — рявкает Хосок. — Заткнись, ясно? Не смей реветь. Я… я здесь. Я никуда не уйду. Ты родишь нашего малыша, а потом ты пройдешь курс лечения, а я буду рядом, понял? Рядом. С тобой. Держать твою руку. Не отпущу, не предам, не брошу. Только, блять, борись вместе со мной, — почти кричит, трясет Тэхена за плечи, резко прижимает к себе обмякшее тело. — Не отпущу больше, — хрипло шепчет в самое ухо. — Только… не смей умирать. — Не посмею, — надрывно шепчет Тэхен, глотая ненавистные слезы. Хосок больше не ушел. Понимал, что Тэхен есть не может, но заставлял, умолял съесть хоть что-то; Тэхен через силу запихивал еду в себя, с трудом удерживая ту в желудке; пугался, когда Чимин не толкался больше дня — понимал, что это глупо, но слезы все равно наворачивались. Хосок читал ему вслух, укрывал теплым одеялом и дискутировал с Чимином о пластмассовых игрушках, отвечая самому себе писклявым голосом. Тэхен смеялся не долго — накатывали приступы кашля, а Хосок бесконечно извинялся. Хосок покупал цветы цвета солнца, каждую неделю новые и приятно пахнущие; привозил домой пончики и мясо и съедал их только он один; рассказывал Чимину о прекрасной принцессе и злобных драконах; клеил обои в детскую и рьяно успокаивал рвущегося помогать Тэхена; а однажды вернулся домой с кольцом и встал на одно колено. Тэхен искренне старался отгородить родителей, но понимал — чем дальше, тем хуже. Он находил спасение только во сне, боясь принимать тяжелые обезболивающие, понимая с восторгом, что теперь ему нет никого важнее Чимина; важнее даже самого себя. Хосок старался делать вид, что не видит чужой лжи и что ему действительно стало лучше, хоть и рыдал ночью в мокрую подушку от нестерпимой боли, на утро улыбаясь ярче солнца. Ложь — во благо. Наверное. Родители недоумевающе смотрели на Тэхена, сжимающего ладонь Хосока, как утопающий — соломинку спасения. Тэхен пытался улыбаться, переводя взгляд с отца на папу и наоборот, тысячу раз облизывал пересохшие губы, силясь открыть рот, но никак не мог найти подходящих слов. Хосок смотрел в окно, не желая видеть, как разобьются чужие сердца — эгоистично, может, но его уже разбито и лежит где-то в мусорной урне — ни собрать, ни склеить. — Я люблю вас, — после долгого молчания сказал Тэхен, переплетая пальцы с хосоковскими. — И всегда любил. Я совершил не тысячу — миллионы ошибок, за которые теперь расплачиваюсь, но вы не заслужили этого, — он покачал головой. — Сыночек, о чем ты? Не пугай нас, — папа сделал шаг навстречу. Тэхен едва удержался, чтобы остаться на месте. — Если бы я мог все исправить, — грустная улыбка и взгляд глаза в глаза. Хосок крепче сжал чужие пальцы. — Я бы прожил свою жизнь не так. Но все случилось так, как случилось. — Сыночек? — позвал испуганно папа, протягивая к сыну ладонь. — Помнишь, пап, я ходил в больницу? — папа кивнул. Отец сжал пальцы в кулаки. — И сказал, что результатов еще нет? — очередной кивок. — Я соврал. Результаты были, — Тэхен не сдерживается больше. Позволяет голосу дрожать. — Рак. Одно слово — два разбитых сердца. Раздался папин судорожный вздох, но Тэхену показалось, что вздохнул весь мир — так громко и почти истерично. Папа осел на стул, впиваясь пальцами в волосы. Закричал. Тэхен бросился к нему, раздирая цепкие объятия своих с хосоковскими пальцев, обнимает папу крепко, плакал вместе с ним, прижимался брошенным котенком, не старался быть сильным и врать самому себе. — К-как… — выдохнул Намджун, впиваясь пальцами в края столешницы. — Хосок? — беспомощно позвал отец, сверкая слезами в заходящем солнце. — Эт-то шутка? Вы нас разыгрываете? — истерично. Он смотрит на рыдающего, кричащего Сокджина, прижимающего к себе Тэхена крепко, цепко; с ужасом понимает — не шутка. — Но… это ведь… лечится? — Лечится, — согласно кивает Хосок. — Но не в его случае. Или ребенок, или он, — парень посмотрел туда же, куда был прикован взгляд Намджуна — на вцепившихся друг в друга папу и сына, до безумия боявшихся отпустить друг друга. — А он свой выбор сделал. Начни он лечиться сейчас… Чимин вряд ли родится здоровым. Если вообще родится. Хосок подходит к Намджуну, сжимает пальцами чужое плечо — беспомощный, все они сейчас беспомощны перед этим. Альфа шокировано, словно впервые видит человека, смотрит на чужую руку, до побеления сжавшую его, ломается. Он — сильный, мужчина, плакавший лишь однажды, плачет вновь — закрывая лицо, чтобы не было видно слез по собственному умирающему ребенку. — Не может быть, не может быть, не может быть, — сбивчиво, всхлипывая повторяет Сокджин, прижимая худое тело к себе. — Не может, не может, не может… — Прости меня, папа, прости меня, — в тысячный раз извиняется Тэхен, словно в этом действительно есть его вина. Хосок заваривает чай, добавляя сорок капель успокоительного. Тэхен прижимается к папе, сидит на коленях, как в детстве, плачет вместе с ним. Сокджин гладит пшеничные волосы, пропуская пряди — колосья сквозь пальцы. Намджун уходит на балкон, достает сигареты крепкие, затягивается до нехватки воздуха, и набирает давно забытый номер. Гудки длиною в бесконечность, тлеющая в вечернем воздухе сигарета, осыпающийся пепел, хриплый хмельной голос на том конце трубки. — Отец? — почти удивленно, даже искренне. — Чонгук, — слезы сильного мужчины. — Тэхен… умирает. Отец говорил что-то еще, надломленно, задыхаясь, истерично — только Чонгук больше не слышал. У него перед глазами взорвался мир.